Мы располагаем следующими вариантами речи Берггольц:
НМС – неправленая машинопись стенограммы (Ф. 631. Оп. 28. Ед. хр. 11. Л. 18–27).
ПАМС – правленая автором машинопись стенограммы (Ф. 631. Оп. 30. Ед. хр. 328. Л. 36–45).
ПМС – правленая машинопись стенограммы (Ф. 631. Оп. 28. Ед. хр. 28. Л. 24–31).
ЛГ – речь Берггольц, опубликованная в «Литературной газете» (1954. 24 декабря. № 157. С. 2).
СО – речь Берггольц, опубликованная в стенографическом отчете в 1956 году (Второй Всесоюзный съезд советских писателей… С. 344–366).
Судя по характеру правки, произнесенный с трибуны текст отражен в НМС и в ПАМС, если в случае с последним не учитывать правку. Поэтому в основу публикуемой транскрипции положен вариант НМС. Замеченные разночтения с остальными вариантами приводятся в сносках.
Текст, представленный в «Литературной газете» (ЛГ), существенно отличается от всех остальных. Он сокращен, дополнен и почти сплошь перефразирован. В принципе он является отдельной редакцией, которую не имеет смысла представлять в разночтениях. Поскольку с точки зрения истории текста характер этой «беспощадной» правки не менее интересен, чем мелкие расхождения, редакция ЛГ публикуется ниже целиком.
При передачи разночтений и транскрибировании варианта ПАМС – в сносках – используются оговоренные выше правила. В основном тексте комментарии стенографистов даются курсивом. По возможности, за исключением тех случаев, когда это влияет на понимание текста, сохраняется пунктуация источника, орфография приведена к современным нормам.
Транскрипция неправленой машинописи речи О. Ф. Берггольц с разночтениями
<Л. 18>
ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ
Товарищи! Когда я готовилась к сегодняшнему выступлению, мне вспомнился {один эпизод}[498], который рассказывал мне один музыковед, бывший в то время политруком в {осажденном Ленинграде. Он рассказывал, что в}[499] ночь, когда была назначена атака, он обходил посты. Подошел к одному бойцу и спросил его, все ли в порядке. Боец ответил, что все в порядке. Политрук пошел дальше. Вдруг боец его окликнул:
– Товарищ политрук, разрешите обратиться!
– Пожалуйста.
– Вот, я стою этой зимней ночью, {стою на посту}[500] и все время твержу про себя стихи:
Выхожу один я на дорогу
Сквозь туман кремнистый путь блестит
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу (sic!)
И звезда с звездою говорит.
Скажите, товарищ политрук, есть ли что-нибудь на свете лучше этого стихотворения? Как будто это все про меня написано!
Политрук подумал и сказал:
– Нет, на свете ничего лучше этого стихотворения нет.
<Л. 19>
Мне вспомнился этот эпизод потому, что он говорит о необычной, всенародной потребности в поэзии, о необыкновенной культуре[501] нашего народа, который воевал вместе с {поэзией; и}[502] еще потому, что есть на свете нечто лучшее, чем это стихотворение, – советская {поэзия. Может быть, каждый}[503] из нас в отдельности не превзошел {этого шедевра}[504], но вся советская поэзия является таким огромным шагом {в духовной культуре народов вперед}[505], что в целом она превзошла это великолепное стихотворение.
Я еще подумала о том, что такому читателю, который стоит и {твердит вот}[506] это лермонтовское стихотворение – суррогата не подсунешь. Поэзия сопровождала революцию с самого первого ее момента.
<Л. 20>
Но[507] {всякое политическое и даже историческое}[508] событие сопровождается поэзией{, а}[509] пути советской власти, всю ее историю поэзия сопровождает верно, преданно и самоотверженно. И все-таки {мы с вами имеем отставание}[510], при наличии такой поэзии, при наличии мастеров[511], при наличии традиций[512]{. Мы}[513] говорим об отставании и поэзии, и критики, и драматургии.
В чем же дело? {Мы собрались для того, чтобы выяснить эти причины отставания, для того, чтобы добиться еще более уверенного и еще более широкого шага.}[514]
Мне кажется, что одна из первых причин отставания не только поэзии, но и драматургии, и критики, {и поэзии}[515] состояла в том, что оценка художественных произведений проводилась зачастую не с идейно-эстетических позиций, не с позиций мастерства и художественности, а совсем с других позиций, нередко конъюнктурных, {и эта}[516] оценка бывала директивной, исходящей от секретариата. Мне кажется, что для искусства это {всего более}[517] страшно и гибельно, в том числе и для поэзии.
Мы уважаем труд Федора Панферова, но неужели мы не знали, что роман «В стране поверженных» лежит за гранью литературы? {Мы знали и}[518] поднимали эту вещь из других соображений, а[519] ведь {эта вещь}[520] она послужила некоторым эталоном для нашей молодежи.
Еще в 1949 году мы с вами знали, что пьеса Сурова «Зеленая улица» плохая пьеса и тоже лежит по сути за гранью литературы {, однако}[521] при обсуждении этой {пьесы, а я}[522] перед
<Л. 21>
съездом нашла номера «Литературной газеты» и руками развела, прочитав на одной странице Софронова[523] – что у него при чтении этой пьесы растут крылья (шум и смех в зале), на другой странице К. Симонов[524] говорит, что Суров прокладывает новую линию[525]. {В другом месте написано}[526], что[527] эта пьеса обсуждалась в МХАТе, и[528] одна из ведущих актрис говорит[529], что вот, {наконец,}[530] повеяло свежим ветром в МХАТе, а Суров, слушая все это, говорит[531], что ему это нравится[532].
Как видите, время от времени мы {предаем искусство, и}[533] искусство[534] начинает немедленно отставать{, с того момента, когда оно}[535] перестает быть искусством.
{Чрезвычайно много было разговоров о том, что кто-то хочет совлечь[536] наше искусство на путь искусства для искусства, о формализме и т. д., но мы мало {говорим и}[537]}[538] оцениваем нашу работу и состояние литературы по критерию художественности, {без которого не существует ни идейности, ни партийности}[539].
Вот когда пьеса Сурова «Зеленая улица» и подобные ей были объявлены главной линией в драматургии, с того момента отставание драматургии и началось и именно по этой причине.
Могу привести пример и из другой области. Мне пришлось писать о балете «Родные поля». Кажется, все было на месте. В балете происходит строительство гидростанции, {участвуют ударницы, передовые колхозницы, балерины выносят}[540] плакат, где указано «130 % выполнения плана», на сцене неистово работает молотилка{, из которой летит солома}[541], и все-таки, я думаю, это был отсталый[542] балет. {И не потому, что он взялся
<Л. 22>
не за свою тематику, а потому,}[543] что он перестал быть тем, чем должен {был бы}[544] быть – искусством, искусством танца, пластики.
Мне пришлось быть в гостинице «Ленинградская» в высотном здании. {Там как будто бы}[545] все на месте, но безвкусица {такая, такое}[546] {внутреннее содержание}[547], что это[548] производит впечатление {грандиозного отставания}[549]. {И при всей той}[550] роскоши, канделябрах, которые скопированы с теремных дворцов, там очень мало полезной площади, а и[551] та, которая там[552] есть, чрезвычайно дорога. И вот таких высотных зданий в литературе немало и об этом надо говорить со всей прямотой. (Аплодисменты)
Мне кажется, что до некоторой[553] степени такими высотными зданиями были и некоторые доклады и содоклады на нашем съезде (Аплодисменты). А некоторые доклады носили[554] на себе отпечаток этой[555] директивной критики, исходящей от Секретариата.
{В докладе А. А. Суркова были из 3,5 тысячи имен, упомянуты 2 тысячи. И теперь писатели и разделяются: на единожды упомянутых, дважды упомянутых, вышеупомянутых и нижеупомянутых (шум, оживление в зале). А дело не в этом, чтобы упомянуть имена двух тысяч писателей, а дело должно быть в проявлении бережливости, в проведении анализа. Не главное – упомянуть или не упомянуть писателя, очень важно, чтобы была проявлена к писателю бережливость как к индивидуальности.}[556]
<Л. 23>
{Дело в том, что}[557] целому ряду писателей, в том числе поэтам, критика и другие[558] организации навязывают нечто такое, что[559] поэту или писателю несвойственно. У каждого поэта есть свой профиль, свои особенности, и нельзя его долбить за то, чего у него нет и не может быть, вместо того, чтобы {подхватить, разъяснить и}[560] развить то, что ему свойственно.
{Об этом здесь говорила {М.}[561] Алигер. И я хочу это подчеркнуть.}[562]
{В Ленинграде у нас существует светлое, радостное творчество А. Прокофьева{, и он}[563] может писать так[564], как он пишет. А[565] несколько лет ему[566] навязывают другое[567]. В частности, произошел такой случай. Была статья ……………[568] в «Литературной газете», где {на него была направлена критика}[569] за шутливое, веселое, простое стихотворение и эта критика была направлена[570] только за то, что оно было веселое и простое.}[571]
А ведь когда поэту {начинают навязывать}[572] {не свое}[573], то он начинает петь не своим голосом {и петь петухом}[574]. Тут[575] и начинается отставание. {Если он}[576] поет {1/4}[577] голоса, вполголоса, то мы терпим урон. Надо бережно[578] относиться к индивидуальности, личности поэта.
Два[579] года тому назад возник разговор о самовыражении{, о}[580] лирике, потому что положение было[581] такое, когда личность поэта просто совершенно исчезла из поэзии, она была заменена экскаваторами, скреперами, {еще чем-то,}[582] но человек
<Л. 24>
и личность поэта исчезли. Тогда то и возник этот[583] разговор о том, что поэт прежде всего должен выражать себя, как сына народа. И я подчеркивала во всех своих выступлениях и статьях общественную функцию самовыражения и раскрытия советского поэта. {И поэтому}[584] в докладе Самеда Вургуна, {который был моим оппонентом}[585], было сделано отступление на заранее не подготовленные позиции. Он[586] пытался все свести к терминологическим спорам. А спор идет о {праве и}[587] личности советского поэта. {И никаких}[588] новых и серьезных аргументов содокладчик по этому поводу не привел и[589] поэтому я не буду вступать с ним в полемику. Он хочет опровергнуть {одним словом} (sic!)[590] – самовыражение. Если у него есть другой термин – пожалуйста, но суть-то в том, что без действительного выражения своей личности у поэтов ничего не получится. Вот[591] еще одна причина отставания нашей поэзии.
<Л. 25>
Наши критики клянутся и божатся, что им хотелось бы побольше поэтов хороших и разных, но, простите меня, мне иногда кажется, что они мечтают, чтобы был один единственный поэт и, по возможности {……}[592] (движение в зале). Тогда им будет совершенно спокойно жить.
{Так вот, еще}[593] одна из причин отставания – это забвение наших собственных завоеваний и традиций. У нас очень часто начинают все с начала, как говорится – голый человек на голой земле. {А на самом}[594] деле у нас есть великолепные традиции советских писателей и советской литературы. Например, когда т. Самед Вургун говорил о революционной романтике, он почему-то даже не вспомнил такого исключительного[595] поэта, как Михаил Светлов. Почему? А потому, что он[596] не входит в обойму ни в поэзии, ни в драматургии. А ведь «Гренада» – это[597] одно из лучших стихотворений на свете! (Аплодисменты) У нас {сейчас здесь}[598] много друзей, которые приехали из множества[599] стран, которые нас приветствуют и мы их приветствуем, а «Гренада» была написана задолго, задолго до Первого Всесоюзного съезда советских писателей.
Более того: существует Светлов не только как поэт. Я лично думаю, что существует театр Светлова, но о нем тоже почему-то не принято говорить, а[600] больше всего говорили[601] о театре Сурова, где веет «свежий ветер». Но[602] у Светлова своеобразный театр поэтический – это[603] то, что нам совершенно необходимо. Нужно, чтобы театр тоже, как и целый ряд искусств[604], вернулся к самому себе. Лирика утратила
<Л. 26>
{целый ряд}[605] присущих ей тем. Об этом очень хорошо только что говорил т. Яшин. {И в}[606] живописи исчезло[607] обнаженное тело и любовный сюжет, из кино исчезло движение. {Там, главным образом}[608] или сидят, или стоят, или[609] разговаривают[610]. Из балета пытаются вытеснить танец, а[611] из театра театральность.
Так вот, пьесы Светлова {– это тот путь, {на котором}[612] театр может}[613] вернуться к самому себе, как к театру поэтическому.
{В этой связи у нас театры}[614] жалуются на отсутствие репертуара, а[615] у нас тоже[616] существует такой[617] не вошедший в обойму драматург, как Е. Л. Шварц. Напрасно тов. Полевой говорил о нем только как об инсценировщике. Это талант самобытный, своеобразный, гуманный.
Я хочу напомнить, {некоторые помнят,}[618] какую огромную роль сыграла его пьеса «Тень», поставленная в Германской Демократической Республике в первые годы ее существования. Как это было важно и нужно! Однако его[619] пьесы лежат[620], их не ставят, {на них существует некий запрет}[621].
Мне думается, что это[622] тоже одна из причин отставания{. И мне думается,}[623] что это происходит потому, что мы мало пользуемся таким критерием, который должен нас вести, – критерием художественности, {который воплощает в себе и высокую нашу идейность, и партийность и без которого ничего не существует. И при забвении наших собственных завоеваний и традиций вот и вырастают такие литературные деятели вроде Сурова, который ведет себя как голый[624] на голой земле, – ни до них ничего не было, ни после них ничего не будет, и}[625] отсюда рождается[626] отставание.
<Л. 27>
Но у нас нет ни прав, ни оснований для этого отставания. У нас есть народ, который любит поэзию и чувствует в ней потребность. Это наше самое великое достижение и завоевание за эти[627] годы от Первого до Второго съезда. У нас есть Партия, которая помогает нашей поэзии. У нас есть мастера, традиции, {богатство друзей}[628] и наша литература не будет отставать{, а}[629] будет идти вперед и расти все выше и выше.
(Аплодисменты)
Ил. 22. Вариант правленой машинописной копии стенограммы речи О. Ф. Берггольц (ПАМС; РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 30. Ед. хр. 328. Л. 36).
Ил. 23. Вариант правленой машинописной копии стенограммы речи О. Ф. Берггольц (ПАМС; РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 30. Ед. хр. 328. Л. 39).
Ил. 24. Вариант правленой машинописной копии стенограммы речи О. Ф. Берггольц (ПАМС; РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 30. Ед. хр. 328. Л. 43).
Ил. 25. Вариант правленой машинописной копии стенограммы речи О. Ф. Берггольц (ПАМС; РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 30. Ед. хр. 328. Л. 44).
Вариант речи О. Ф. Берггольц, опубликованный в «Литературной газете»
Поэзия сопровождала революцию с первых дней ее рождения. Не всякое политическое и даже историческое событие сопровождается поэзией, а пути советской власти, всю ее историю, поэзия сопровождает верно, преданно и самоотверженно. Лучшие мастера прошлого, такие, как Блок и Маяковский, пошли вместе с революцией, с народом. Поэзия стала для нашего читателя потребностью. Он любит ее любовью ревнивой и благодарной. И все-таки мы с вами, при наличии такой поэзии, при наличии больших мастеров, при наличии великих традиций, говорим об отставании ее от жизни, от запросов народа. Мы говорим об отставании не только поэзии, но и критики и драматургии.
В чем же дело? Вот мы и собрались для того, чтобы подсчитать свои победы и выяснить сущность и причины отставания нашей литературы.
Мне кажется, что одна из первых причин отставания не только поэзии, но и драматургии и критики состояла в том, что и в среде самих мастеров и в печати оценка художественных произведений проводилась зачастую не с идейно-эстетических позиций, не с позиций мастерства и художественности, а совсем с других позиций, нередко конъюнктурных, и часто эта оценка бывала директивой, исходящей от секретариата. Мне кажется, что такая «критика» ничего, кроме вреда, принести не может. Приведу два примера: мы уважаем труд Ф. Панферова, но неужели же мы не знали, что его роман «В стране поверженных» лежал за гранью литературы?! Мы отлично знали это и все же не критиковали, а поднимали эту вещь из других соображений. Из каких? Только не из соображений интересов искусства! Еще в 1949 году мы с вами знали, что пьеса Сурова «Зеленая улица» – плохая пьеса и тоже находится, по сути дела, вне драматургии. Но вот я перед съездом нашла тогдашние номера «Литературной газеты» и руками развела, прочитав на одной странице выступление А. Софронова, что него в связи с этой пьесой и всем, что вокруг нее происходит, «растут крылья» (смех в зале); на другой странице К. Симонов говорит, что Суров, идя грудью вперед, прокладывает литературе «новую лыжню»…
Тут же, рядом, дана почтительная информация, как эта пьеса обсуждалась в МХАТ и как одна из ведущих актрис заявила, что вот наконец-то повеяло свежим ветром в МХАТ, а Суров, выслушав все это, в заключение сказал, что ему это нравится…
Такие примеры, к сожалению, не единичны.
Как видите, время от времени мы сами как бы предавали искусство, отступали от его великих законов. А искусство начинает отставать от жизни с того момента, когда перестает быть искусством. Мы все еще с какой-то робостью, внушенной окриками критики, оцениваем нашу работу и состояние литературы не по критерию художественности, а ведь без художественности не существует в искусстве ни идейности, ни партийности. Отделить одно от другого в искусстве невозможно.
Не могу не привести пример из другой области. Мне пришлось быть недавно в высотном здании гостиницы «Ленинградская» в Москве. Как будто бы все в порядке: и архитектура архисовременная и этажей множество, но по внутреннему убранству – безвкусица такая, что все здание вдруг производит впечатление полного отставания от нашей современности. А главное, при всей роскоши, золотых канделябрах, парчовых портьерах, в этом огромном доме очень мало полезной площади, номеров, попросту говоря, а те, что есть, чрезвычайно дороги. И вот таких высотных зданий немало в нашей литературе, и об этом надо говорить со всей прямотой. Мне кажется, что в какой-то мере такими высотными зданиями были и некоторые доклады и содоклады на нашем съезде. (Аплодисменты.)
В докладе А. Суркова из трех с половиной тысяч писательских имен было упомянуто множество. Теперь писатели шутя говорят, что они могут разделяться на единожды упомянутых, дважды упомянутых, вышенеупомянутых и нижеупоминаемых. (Оживление в зале.) Но, конечно же, не главное – упомянуть или не упомянуть писателя в официальном отчете, документе и т. д. Самое важное и главное, чтобы была проявлена к писателю забота и бережливость, как к творческой индивидуальности, и со стороны Союза писателей и со стороны критики.
В Ленинграде у нас существует светлое, радостное творчество А. Прокофьева; он может писать только в том ключе, в той тональности, которая ему свойственна. А вот уже несколько лет ему навязывают другие, не свойственные ему темы, бранят за отсутствие не свойственных ему интонаций. Увы, это происходит не с одним Прокофьевым.
А ведь когда поэту упорно навязывают нечто не свойственное его творческой сущности, его сбивают с толку, и он начинает петь не своим голосом, «давать петуха». Вот и в этом случае происходит отставание. Повторяю, настало время для того, чтобы как можно внимательнее, как можно бережнее относиться к индивидуальности, личности поэта, к тому, что хочет сказать сам поэт «о времени и о себе».
Два года тому назад возник разговор о самовыражении в лирике; этот разговор возник именно потому, что положение было такое, когда личность поэта просто совершенно исчезла из поэзии; она была заменена экскаваторами, скреперами, каналами, но человек и его человеческие чувства – личность поэта – почти исчезли. Возник разговор при этом не о всяком самовыражении, но о том, что поэт прежде всего должен выражать себя как многогранную социалистическую личность. Во всех своих выступлениях и статьях я подчеркивала общественную функцию самовыражения, самораскрытия советского поэта. Поэтому напрасно в докладе Самед Вургун пытался все свести к терминологическим спорам. Это – отступление моих оппонентов на заранее неподготовленные позиции. Никаких новых и серьезных аргументов содокладчик по этому поводу не привел, и поэтому я не хочу вступать с ним в новую полемику. Я только еще раз хочу подчеркнуть, что, по моему убеждению, без действительного свободного выражения поэтом своей личности – общественной, многогранной – лирики нет, не бывает и не может быть. Обилие ярких личностей в поэзии – ее богатство. Наши критики клянутся и божатся, что им хотелось бы именно этого – побольше поэтов хороших и разных, но, простите меня, судя по их статьям, мне иногда кажется, что они мечтают, чтобы был один-единственный поэт и, по возможности, усопший. (Оживление в зале.) Тогда им будет совершенно спокойно жить.
Еще одна из причин отставания нашей поэзии – это забвение собственных завоеваний и традиций. Например, почему Самед Вургун, говоря о революционной романтике, даже не вспомнил и не оценил такого замечательного поэта, как Михаил Светлов? А потому, что Светлов «не входит в обойму» ни в поэзии, ни в драматургии. А ведь «Гренада» – это одно из лучших стихотворений на свете! (Аплодисменты.) Светлов существует не только как поэт. Я лично думаю, что существует театр Светлова, но о нем тоже почему-то не принято говорить. Театр наш почти утратил театральность, как лирика утратила целый ряд присущих ей тем. Из лирики почти исчезла любовь, как из живописи исчезло обнаженное тело, из кино исчезло движение – там герои главным образом или сидят, или стоят и разговаривают, а более всего заседают. Нам нужно вернуть и лирике, и живописи, и театру все, что они утратили.
Театры жалуются на отсутствие репертуара, а у нас существует такой мастер драматургии, тоже «не вошедший в обойму», как Е. Шварц. Напрасно тов. Полевой говорил о нем только как об инсценировщике. Это талант самобытный, своеобразный, глубоко гуманный. У него ведь не только пьесы для детей. Однако его пьесы для взрослых лежат, их не ставят, о них не пишут.
Мне думается, что забвение многих наших богатств и традиций происходит опять же потому, что мы мало пользуемся таким критерием, который должен нас вести, – критерием художественности, без которого нельзя воплотить в искусстве нашу высокую идейность и партийность.
У нас есть народ, который любит поэзию и чувствует в ней потребность. Это наше самое великое достижение и завоевание за годы от Первого до Второго съезда. У нас есть партия, которая помогает нашей поэзии. У нас есть мастера, традиции, богатство, у нас много друзей читателей – и мы сделаем все, чтобы литература наша не отставала, а шла все вперед и к новым победам. (Аплодисменты.)