Глава 1К истории вопроса
Если конгресс 1934 года издавна привлекал к себе внимание и более или менее устойчивая традиция в подходе к нему уже сложилась (он «вписан» в историю советской литературы, его значение установлено), писательский форум 1954 года начал восприниматься как требующее серьезного обсуждения событие сравнительно недавно. В России – лишь с оживлением интереса к оттепели в конце 1980-х годов.
В литературе о съезде 1954 года легко различимы три корпуса критических высказываний, соответствующие трем разным идеологическим контекстам: собственно советскому, существовавшему как альтернатива ему внешнему зарубежному и, наконец, постсоветскому, с формированием которого оценки перестали принципиально зависеть от географии. Поскольку история осмысления съезда пока еще тоже не становилась предметом рефлексии, небесполезно хотя бы в общих чертах обозначить спектр точек зрения, характерных для каждого из этих, выражаясь фигурально, «герменевтических хронотопов». Не ставя перед собой задачи пересказать в деталях все заслуживающие внимания работы, в своем кратком обзоре я попытаюсь выделить лишь то, что имеет отношение к типичным оценкам места съезда в литературном процессе периода оттепели.
Тяготеющее к монолитности советское литературоведение выработало приемлемое для себя понимание съездовских событий очень скоро. Суть его сводилась к игнорированию смысла проявившихся в тот момент противоречий и стандартным попыткам объяснить конфликтную предсъездовскую ситуацию непониманием отдельными писателями политики партии. Вышедший в 1961 году третий том академической «Истории советской литературы» итожил:
Съезд прошел под знаком идейной сплоченности, товарищеской критики, высокой принципиальности, под знаком борьбы за осуществление тех высоких задач, которые в день открытия съезда поставил перед писателями Центральный Комитет партии в своем приветствии[7].
Разумеется, даже «подцензурные» оценки происходившего на съезде в той или иной степени могли варьироваться, но в целом все они были ориентированы на этот программный тезис. С некоторыми нюансами официальных и неформальных взглядов на кремлевское «действо» (Г. Ц. Свирский) можно познакомиться, обратившись к разделу «Съезд в публичных свидетельствах, воспоминаниях, дневниковых записях и письмах читателей» коллективной монографии «Второй Всесоюзный съезд советских писателей идеология исторического перехода и трансформация советской литературы. 1954».
В США и Западной Европе интерес к съезду советских писателей проявили главным образом неширокий круг аналитиков и пресса, специализировавшиеся на культурной политике СССР. Журнал Soviet Studies следил за его подготовкой и проведением почти в реальном времени. В октябре 1954 года за подписью «J. М.» в Soviet Studies вышел материал «„Официальное“ вмешательство в литературную битву» – о литературных баталиях, развернувшихся в Советском Союзе после смерти Сталина. Автор знакомил свою аудиторию со статьей А. А. Суркова «Под знаменем социалистического реализма»[8], направленной против «эстетики искренности» В. М. Померанцева и «оттепельных» манифестаций в целом[9]. В шестом номере Soviet Studies за 1955 год был опубликован без малого сорокастраничный отчет о съезде, основанный на репортажах из «Литературной газеты», тоже подписанный инициалами J. М.[10] В следующем выпуске предсъездовскую ситуацию реконструировал Б. Малник в статье «Текущие проблемы советской литературы». Малник отметил, что примирительный тон, каким официальные ораторы пытались вернуть дискуссию к коммунистическим истокам, предоставил писателям возможность открыто выразись свои чувства и что критика, прозвучавшая в адрес верхушки, отражала как реальное раздражение писателей по поводу бюрократизма в руководстве литературой, так и возрастающее сопротивление читателей выпуску примитивной, скучной и стереотипной книжной продукции[11].
В «Гранях» в 1955 году об итогах съезда писала Н. Анатольева, с одной стороны, очень сочувственно по отношению к советским литераторам, а с другой – до странности резко противопоставляя их партийной верхушке, как если бы советские литераторы не были частью политической системы СССР. Основную задачу съезда Анатольева определяла следующим образом:
Второй съезд писателей должен был выполнить ту же роль, что и первый, – подчинить писателей воле партийной верхушки и указать им точные рамки, в которых должна протекать их деятельность.
При этом наблюдения над тем, как «каждое выступление, носившее характер критики, носившее печать самостоятельной мысли и принципиальности, парировалось и сводилось на нет», зачастую лишались в ее интерпретации самого субъекта охранительного действия, роль которого в действительности исполняли сами литераторы[12].
В статье 1955 года «Дилемма советских писателей: вдохновение или послушание?» за авторством F. F., напечатанной журналом «Мир сегодня», было сформулировано несколько иное понимание существа трений между литераторами на съезде и накануне. Второй Всесоюзный съезд советских писателей, по мнению F. F., завершился компромиссом, в чем автор видел проявление дуализма, царящего в высших политических сферах. Этот дуализм в конечном счете персонализировался:
…бесцветные резолюции, выразившиеся в попытке примирить ждановские требования с нетерпением писателей стряхнуть с себя ярмо чрезмерно строгой цензуры, как кажется, отражают шаткий баланс в высшей страте Советского Союза между партийными лидерами и администрацией, между партизанами Хрущева и партизанами Маленкова[13].
«Проблемы коммунизма» в 1955 году напечатали обзор Г. П. Струве «Второй съезд советских писателей», в котором автор буквально в нескольких абзацах изложил институциональную историю Союза советских писателей за два десятилетия, познакомил читателей с содержанием некоторых выступлений, обратил внимание на обезличенность представления власти на съезде, соответствующую идее коллективного руководства в противовес сталинскому «персонализму», и подытожил свои наблюдения выводом о том, что при всей неопределенности будущего советского писательства «тоталитарная хватка партии в области литературы остается столь же фундаментально твердой, как и прежде»[14].
Первый номер журнала «Проблемы коммунизма» за 1956 год содержал большую подборку материалов под общим названием «СССР после Сталина», в котором наряду с аналитическим обзором последних событий в советской внешней политике, экономике, науке и юриспруденции не меньшее место занимал анализ работы писательского съезда. О его итогах информировал У. Лакер в статье «„Оттепель“ и после»[15], а Дж. Лабер предложил развернутую концепцию транзитивных стратегий советских писателей в статье «Советские писатели в поисках новых ценностей». Лабер так сформулировал первый постсталинский призыв творческой элиты, отразившийся в произведениях И. Г. Эренбурга «Оттепель», В. Ф. Пановой «Времена года», Л. Г. Зорина «Гости»: «Довольно о новом „советском человеке“. Давайте думать о человеке как таковом» [Enough of the new „Soviet man“! Let’s think about the human being!][16]; именно этот призыв, с его точки зрения, вызвал раздражение консерваторов, во многом определившее конфликты съезда.
В 1957 году Э. Таборски, предлагая свою трактовку переворота в умах советских интеллектуалов, выделил три «раунда», описывающих то, что происходило с культурой в СССР сразу после похорон вождя. Первый совпал с провозглашением нового курса в речи Маленкова в апреле 1953 года, с созывом Всесоюзной конференции молодых критиков, которая проходила в Москве в сентябре 1953 года, и рядом журнальных публикаций, обозначавших этот курс. Второй раунд Таборски связал с реакционным возвращением к «ортодоксии», выразившейся в статье Суркова «Под знаменем социалистического реализма». На Втором съезде писателей эта тенденция, по его мнению, была закреплена. Третий раунд, открывшийся в 1955 году, оказался, в его трактовке, продолжением соперничества между ретроградами и новаторами[17].
Первая «несоветская» книга о литературе оттепели – «Просветы» В. И. Жабинского (1958) – упоминала о съезде лишь вскользь[18]. Зато уже в 1960 году Дж. Гибиан во вступительной главе книги «Интервал свободы: советская литература периода „оттепели“. 1954–1957» его не обошел. Гибиан акцентировал внимание на противоречиях в выступлениях делегатов, подчеркнув, как и Б. Малник, что советские литераторы неожиданно получили возможность вынести в публичное пространство те свои мнения, которые еще год назад высказывались только в кругу самых близких знакомых: свобода слова была очень ограничена, но все же нечто новое прорывалось даже в суждениях о таких незыблемых основаниях советского искусства, как социалистический реализм[19].
Г. Свейзи в 1962 году в монографическом исследовании «Политический контроль над литературой в СССР», посвятив отдельную главу предсъездовской ситуации, предложил довольно подробный анализ полемики на самом Втором съезде, включавший сравнение с Первым. Свейзи назвал то, что происходило в декабре 1954 года, «довольно унылой вехой в истории советской культуры», но не забыл отдать должное тому факту, что, повторяя его слова,
если Второй съезд и не дал почвы для ожидания значительных перемен в литературной политике, ‹…› он по крайней мере не напугал новой «кампанией» или дальнейшим стягиванием идеологического контроля