Сокращения и обозначения
Мы располагаем следующими вариантами речи И. Г. Эренбурга:
ТВПА – текст выступления И. Г. Эренбурга на съезде. Правленый экземпляр. На обложке единицы хранения охарактеризован как авторизованная машинопись (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 30. Ед. хр. 311. Л. 1–13). Редакторская или архивная датировка – 17 декабря 1954, то есть день выступления.
НМС – неправленая машинопись стенограммы речи Эренбурга (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 28. Ед. хр. 5. Л. 22–38).
ЛГ – речь Эренбурга, опубликованная в «Литературной газете»» в 1954 году по следам съезда (20 декабря. № 153. С. 3–4).
СО – речь Эренбурга, опубликованная в стенографическом отчете в 1956 году (Второй Всесоюзный съезд советских писателей… С. 142–146).
В основу предлагаемой транскрипции положен вариант ТВПА, судя по разночтениям самый ранний из известных, стилистически доработанный перед выступлением. Авторская правка нанесена светло-синими чернилами. Кроме того, в начале машинописи сохранились пометы фиолетовыми чернилами и карандашом, сделанные чужой рукой.
Замеченные разночтения даются в сносках по тем же принципам, как и в речи Шолохова, за одним исключением: карандашный текст воспроизводится прямым шрифтом с пунктирным подчеркиванием. Пометы фиолетовыми чернилами оговариваются в сносках.
Подготовлено при участии М. Н. Нечаевой и Е. А. Роженцевой.
<Л. 1>
Эренбург
{Каждый участник Первого съезда советских писателей, подымаясь[455] на эту трибуну, чувствует естественное волнение: мы думаем о том, что сделала за двадцать лет наша литература. Можно ли забыть годы войны, когда писатели на переднем крае защищали родину? Можно ли промолчать о том, что книги помогли нашим читателям построить советское государство, эту надежду всего передового человечества? Наша литература способствовала духовному росту советского народа, и все советские писатели могут с гордостью подумать о пройденном пути.}[456]
Не раз я слышал, как горячо спорили о наших книгах читатели не только в московских вузах, но и в глухих степных селах. Далеко за пределами нашей страны я видел людей, взволнованных и преображенных советской книгой. Своим значением наша литература обязана народу, ее породившему, народу, который строит будущее на основах справедливости и гуманности.
Почему буржуазная литература Запада теперь иссякает? Может быть, там вывелись таланты или писатели обленились? Нет, там много одаренных и прилежных авторов, но общество, в котором они живут, их не вдохновляет: одни явления давно описаны замечательными писателями прошлого, другие же представляют такое душевное запустение, что автор малодушно уходит в нору, которая напоминает не башн[и]ю из слоновой кости, а темное бомбоубежище. Вряд ли можно заподозрить Пристли в крамоле, именно поэтому я позволю себе привести его суждения о молодой английской литературе: «Если в этих
<Л. 2>
романах урывками и показана жизнь общества, она кажется странной и нелепой. Это творчество, в основном показывающее не просто личную жизнь, но личную жизнь глубоко замкнутую, ограниченную спальней и трактиром… Около тридцати лет назад появился странный роман {Ромера Уилсона}[457], вызвавший повышенный интерес. Роман назывался „Смерть общества“. При чтении новых произведений молодых писателей создается впечатление, что это уже происходит». Мы можем добавить: да, распад буржуазного общества уже происходит, и здесь разгадка бесплодия тех писателей Запада, которые не порвали с духовно оскудевшим миром. В этом разгадка и того мирового значения, которое приобрела советская литература.
Если бы мы собрались на торжественное заседание, посвященное двадцатилетию со дня Первого съезда советских писателей, я мог бы, пожалуй, на этом закончить. [Но] Однако мы собрались не только для того, чтобы подводить итоги{, [а] но и для того, чтобы поговорить о дальнейших путях литературы}[458]. Стоит задуматься над тем, чего мы еще не сделали и почему, задуматься не над прошлыми книгами, а над теми, которые еще не написаны.
Мы знаем, что задачи, стоявшие перед молодой советской литературой, были исключительно трудными. Наши великие предшественники описывали общество сформировавшееся и отстоявшееся. Мы же десятилетия провели на лесах строительства – не только городов – людей. Быстро менялись быт, мысли, чувства. Вместе с народом менялись и мы. Но теперь перед нами не котлованы, а жилой дом. Новые времена требуют нового творческого подъема.
<Л. 3>
Советские писатели дали читателям много хороших книг. Почему же читатели порой сердятся, читая тот или иной роман, изображающий советскую действительность? Мне кажется, потому, что они не находят в некоторых книгах ни себя, ни своих современников. В одной статье, о которой, по – моему, слишком много писали, доказывалось, что слабость иных книг будто бы объясняется недостатком искренности их авторов. В свое время некоторые реакционные критики утверждали, [будто] что Некрасов якобы не вполне искренен. Никто, однако, не сомневался в искренности Каткова. Между тем, правду о своей эпохе сказал Некрасов, а не Катков. Мы знаем некоторых современных авторов, которые вполне искренно пишут неправду – одни потому, что они недостаточно понимают своих современников, другие потому, что в многообразии мира привыкли различать только две краски – белую и черную. Подобные авторы внешне приукрашивают[459] своих героев, а душевно их прибедняют; они не жалеют золота, изображая коммунальную квартиру; цеха в их произведениях выглядят, как лаборатории, колхозные клубы, как боярские хоромы; но этот сусальный бутафорский мир заселен примитивными существами, восковыми пай – мальчиками, не имеющими ничего общего с советскими людьми, с их сложной, глубокой внутренней жизнью.
Общество, которое развивается и крепнет, не может страшиться правдивого изображения: правда опасна только обреченным.
Правдивость в нашей литературе не расходится с партийностью, а тесно с ней связана. Мы знаем, что большое искусство всегда было тенденциозным, то есть страстным{: вне этого только протокольное перечисление событий или дневник себя-
<Л. 4>
любца на необитаемом острове}[460]. Писатель не обозреватель жизни, он ее творец. Описывая душевный мир человека, он тем самым его меняет. Однако воздействие на читателя не следует понимать упрощенно: делай то – то и не делай того – то; если будешь вести себя, как положительный герой, все будут тобой восхищаться, а если пойдешь по пути отрицательного героя, тебя неминуемо разоблачат. В Союзе писателей имеется секция детской литературы, которая дала нашим детям много хороших книг. Но порой, читая в журнале роман, где с первой страницы автор докучливо поучает читателя, думаешь – не пора ли открыть в Союзе писателей секцию литературы для взрослых?[461]
{Писатель, идущий в первых рядах народа, подмечает в тайниках сердец доброе и злое, ростки будущего и тени прошлого. Показывая правдиво душевный мир человека, он помогает людям измениться[462] – стать выше, лучше, сильнее. Казалось бы, это понятно всем. Однако [это] многие [критики (или писатели, занявшиеся критической самодеятельностью)] еще не хотят этого понять. Мы читали, например, немало размышлений о том, каким должен быть положительный герой – идеальным или не вполне, можно ли показывать[463] отрицательных героев и в какой пропорции. Такие разговоры озадачивают: очевидно, многие[464] литераторы проглядели ход времени.}[465]
В первые десять–пятнадцать лет после Октябрьской революции у нас было немало людей, которые не хотели или не могли понять принципы социалистического общества, были и открытые враги, и люди выжидавшие, чем все кончится, и скептики, и равнодушные. Шла борьба за само признание нового
<Л. 5>
строя. Тогда общество делилось не только на передовых и отсталых, но и на своих и на врагов. С тех пор многое изменилось. {Конечно, можно и теперь найти скрытых врагов, но они настолько одиноки в нашем обществе, что нужно обладать наклонностью декадента, искавшего исключительное, чтобы ими заинтересоваться.}[466] Выросли поколения, для которых наше общество – свое, единственно разумное. Борьба героизма, творческих порывов, любви[467] к людям против эгоизма, равнодушия и косности теперь протекает в сознании, в сердцах многих людей, именно там новое сражается с тенями прошлого, хорошее с дурным. Разумеется, можно установить полюсы и в романтической книге описать героя, олицетворяющего все лучшее, противопоставив его доподлинному злодею. Такая книга, если она будет написана правдиво и страстно, бесспорно, увлечет читателей, особенно молодых. Но мне кажется, что рядом с этой книгой должны быть другие, изображающие не полюсы, а огромный мир, книги, показывающие мысли и чувства миллионов советских людей.
Советские читатели устали от десятков произведений, где с первой страницы ясно все, где злодей ждет своего разоблачения, а передовик производства выписан кистью посредственного иконописца. Такие книги никого не воспитывают: человек с недостатками никогда не узнает себя в злодее, а люди хорошие, но наделенные многими человеческими слабостями, примут положительного героя за потустороннее существо. [Критики]
<Л. 6>
Литераторы, раскладывающие персонажей любого романа на обязательные категории «положительных» и «отрицательных», являются сами отрицательным явлением в нашей литературе[468]: в них еще много пережитков прошлого.
Конечно, теперь почти все признают, что нельзя написать картину только белилами и сажей. Но стоит автору изобразить хорошего человека, обладающего слабостями, как сейчас же найдется [критик] литератор, который возмутится: «Это клевета на советских людей[469]». Стоит другому автору показать, что бюрократ, халтурщик или лентяй не злодеи, что есть в них нечто человеческое, как тот же критик или его товарищ запротестуют[470]: «Почему автор проявляет снисходительность к отрицательным героям?» Подобные [критики] литераторы хотят во что бы то ни стало отстоять упрощенный подход к героям: они боятся, как бы литература их не обогнала.
А что случилось на самом деле? Читатели обогнали многих писателей. Вспомним дни первого съезда советских писателей. Мы тогда видели перед собой десятки миллионов новых читателей. Эти читатели впервые брали в руку[471] роман. Они многое переживали впервые. С начала революции до тридцатых годов культура шла вширь: нужно было приобщить к ней народ. Тогда иной писатель мог пожаловаться на некоторую душевную прямолинейность своих читателей. Теперь на него смотрит свысока советский читатель: он видит, что персонажи романа куда прямолинейней[472], примитивнее, душевно б[л]еднее, нежели он или его товарищи.
Наш советский подход к проблеме личности полярно проти -
<Л. 7>
воположен подходу американцев: там культивируется индивидуализм, но попирается индивидуальность, человек там деформирован профессией, узкой специальностью. Мы же добиваемся гармонического развития индивидуальности. Однако порой образование у нас опережает воспитание чувств. Мы все встречали людей, которые хорошо работают, правильно рассуждают и которые не умеют по – человечески подойти {ни к жене, ни к матери, ни к детям, ни к своим товарищам}[473]. Пожалуй, можно сказать, что долю вины несем мы, писатели: порой[474] мы уделяли больше внимания станку, нежели человеку, который стоит у станка. Нас называют «инженерами человеческих душ». Это ко многому обязывает. А вот порой прочитаешь рассказ или роман, все в нем на месте – и детали машин, и производственное совещание, – как будто инженер написал, только куда же пропали человеческие души?..
Вспомним время первого съезда писателей. Тогда социалистическая перестройка деревни была еще событием, о котором спорили. С величайшим трудом народ строил те первые гиганты тяжелой индустрии, которые позволили ему отстоять родину от нашествия и которые теперь, двадцать лет спустя, позволяют ему облегчить и украсить жизнь {изобилием предметов обихода}[475]. В 1934 году за границей еще говорили о «русском эксперименте», и пришедший незадолго до того к власти Гитлер обдумывал, при любезном содействии своих будущих противников, план завоевания России. Теперь другие времена. Нет в мире государства с большим авторитетом, нежели наше. Наш съезд проходит в дни, знаменательные для будущего Европы и всего мира: народы знают, что протянутая рука мощного и миро-
<Л. 8>
любивого Советского Союза может спасти человечество от невиданных бедствий. Мы теперь не одни, с нами великий Китай, с нами страны {народных демократий}[476], с нами все передовое человечество. {Коммунизм уже не призрак, который бродил по Европе, а вполне реальная сила во всех частях света.}[477] Культура в нашей стране за последние двадцать лет пошла вглубь, и теперь мы гордимся не только количеством читателей, но и их глубоким и страстным восприятием художественной литературы. {Такого явления история еще не знала.}[478] Прежде так[479] читали сотни избранных, может быть, тысячи, а теперь художественная литература стала действительно достоянием всего народа, и весь народ следит за работами[480] нашего съезда.
Это накладывает на нас величайшую обязанность: сделать все, чтобы наша литература была достойной нашего великого народа. {Не на съездах рождаются книги, а в гуще жизни и в тишине рабочей комнаты. Но я убежден, что съезд нам во многом поможет, и что каждый из нас после съезда – за рабочим столом выполнит свой долг.}[481]
Я сказал о том, что, по – моему, должны делать писатели с героями своих произведений. Теперь я хочу сказать о том, [что] чего, по – моему, [не нужно] писатели не должны делать с писателями. Не нужно [их] ни превозносить писателя, ни его чернить. [н]Не нужно рассматривать [их] писателей как касту избранных и не нужно их сечь, как провинившихся школяров. Почему имелись книги средние, даже спорные, которые были ограждены от какой бы то ни было критики? [Почему порой писатель каялся в том, что он написал ту или иную книгу?] Почему тон некоторых критических статей напоминал и напоминает [поныне] порой обвинительное заключение?
Критика – сопоставление различных мнений. Судит, в конечном счете, читатель – сегодняшний и завтрашний. Мнение читателей часто[482] расходится с мнением критик[ов]и[483].
<Л. 9>
[Мне пришлось еще] Я ни (sic!) раз [в]c эт[о]им [убедиться в последнее время] сталкивался, присутствуя на [ряде] читательских конференц[ий]ях. Z Я вполне согласен с т. Симоновым, когда он сожалеет [о том], что у нас зачастую печатаются одни письма читателей и замалчиваются другие. Это правда. Многие читатели прислали мне копии своих писем в «Литературную газету», где они [спорили с] возражали против статьи т. Симонов[ым]а. Эти письма не были опубликованы, в то время как многие другие письма, выражавшие свое согласие с мнением секретаря Союза писателей, были напечатаны. [Поэтому] Мне приятно было узнать, что т. Симонов осуждает подобную практику[484]. Z{[о]Обсуждение книги в печати не может заканчиваться приговором: такая – то признана безупречной, а такая – то негодной. Подобные приговоры препятствуют развитию литературы.
Ведь спор идет не о том, что лучше – социалистическое общество или изуверство и одичание современного капитализма. Спор идет совершенно о другом.}[485] Я [понимаю и] приветствую непримиримую борьбу против вражеской идеологии. Но, по – моему, критики должны быть сугубо осмотрительны, когда речь идет о том, удачно или неудачно [выразил автор] произведение, проникнутое наш[у]ей оветск[ую]ой идеолог[ию]ией. Мы знаем, как часто ошибались даже большие писатели в своих оценках. Гончаров называл Тургенева плагиатором, а Тургенев уверял, что имя Некрасова обречено на скорое забвение. Гюго [, например,] считал Стендаля скучным и неграмотным графоманом, а Стендаль причислял Гюго к сомнительным рифмоплетам. Да зачем [говорить о Франции и] забираться в далекое прошлое? Вспомним творческий путь Маяковского и осуждение его многими из тех, которые потом его восхваляли.
Мне могут сказать, что я ломлюсь в открытую дверь, теперь все признают, что критические [суждения] оценки не могут быть общеобязательными. Но это в теории. Я надеюсь, что скоро это будет и на практике.
<Л. 10>
Мне не хотелось бы упоминать о критике моей последней повести, которая содержалась в докладе и содокладе. Но это может быть неправильно истолковано. Я отнюдь не страдаю самообольщением и знаю, что в «Оттепели», как и в других моих книгах, очень много несовершенного и просто невыполненного. Однако себя я упрекаю совсем не [зато] за то, за что меня упрекала критика. Если я смогу еще написать новую книгу, то постараюсь, чтобы она была шагом вперед от моей последней повести, а не шагом в сторону.
Галине Николаевой не понравился роман Веры Пановой. В этом нет ничего удивительного, и [легко] можно[486] найти писателя, которому не нравится повесть Николаевой. Но и Николаева, и Панова – советские писатели, преданные родине. Между тем по отношению к Пановой, впрочем, как и ко мне, за последнее время некоторые критики применяют термин «объективизм». Такие обвинения вряд ли допустимы. Идет великая битва за будущее нашего народа и всего человечества. Книга – это сердце писателя, и не отделить автора от его произведения. Можно ли, отдавая должное работе писателя, противопоставлять ей одну из его книг, уверяя, будто он в этой книге отрицает то, что он защищает всей своей жизнью[.]? Можно ли людей, находящихся в боевых рядах, сражающихся за общее дело, причислять к равнодушным обозревателям жизни? {Можно ли уверять, что солдат в строю якобы витает где – то над битвой?}[487]
Без участия в строительстве нашего советского общества, без страсти и горения писатель обречен на внутреннее бесплодие. Зарубежные недоброжелатели нас упрекают то в фанатизме, то в отсутствии творческой индивидуальности. Они не хотят или не могут понять, что для нас политика Коммунистической партии – это путь к расцвету человеческих ценностей, к торжеству гуманизма, и если мы фанатически преданы путям нашего народа, то это никак не противоречит заветам наших великих предшественников – Пушкина, Толстого, Чехова, Горького – защищать человека. {Вера в
<Л. 11>
народ и партию не обезличивает нас, напротив, мы видим в советском обществе все предпосылки для развития большой литературы.}[488] В этом мы сходимся все, а расходимся мы в литературных оценках, в том, как мы пишем. {Одни любят детальное повествование, другие ищут иной композиции, иного ритма. Одни любят вставлять ремарки автора, другие нет.}[489] Мы выбираем различных героев – это связано с характером писателя, с его жизненным опытом, с его литературными приемами. Где же тот кодекс, который устанавливает, как именно надлежит писать? Где те весы, где те колбы, которые позволяют безошибочно утверждать, что такой – то герой типичен, а такой – то нет? Обо всем этом можно и должно спорить, но обсуждение книги не суд, а суждение [секретариата] того или иного секретаря Союза писателей не должно рассматриваться, как приговор со всеми вытекающими из него последствиями.
Произвольные приговоры особенно опасны, когда дело касается молодых писателей. Порой судьбу начинающего автора решают даже не писатели, а окололитературные люди. Молодые авторы – это наше завтра, наша надежда, мы должны сделать все, чтобы помочь им превзойти нас, а для этого нужно расстаться с недобрыми[490] нравами, которые, к сожалению, у нас еще существуют. Можно только горько усмехнуться, представив себе, что стало бы с начинающим Маяковским, если бы он в 1954 году принес свои первые стихи на улицу {Воровского…}[491]
Конечно, теперь Маяковского поминают при любом случае. Его поминают и тогда, когда нужно осудить неугодного автора. Нотации, исходящие от судей, не обладающих для этого моральным авторитетом, [окрики] субъективные оценки, к которым чутко прислушиваются редакторы журналов и работники издательств, зачастую преподносятся со ссылками на традиции Маяковского. Это больно слышать современникам и друзьям
<Л. 12>
Маяковского, которые не забыли, как труден был его творческий путь.
Почему, говоря о путях нашей литературы, я уделил столько времени условиям, в которых мы работаем? Да потому, что судьба литературы неотделима от судеб писателей. Один писатель как – то сказал: «Мы будем беспощадно помогать нашим товарищам». По – моему, беспощадными нужно быть с врагами, а не с товарищами. Мне хочется призвать всех писателей к большему пониманию друг друга, к бол[ее]ьшей товарищеск[им]ой [взаимоотношениям] сплоченности. Один из руководителей Союза писателей, [резонно] говоря о значении средних писателей, резонно сказал, что без молока не получишь сливок. Продолжив это несколько неудачное сравнение, можно сказать, что без коров не получишь и молока[492]. Об этом полезно помнить [всем].
{Мы живем в замечательное время. На глазах у нас исчезают некоторые теневые стороны жизни. Высокие принципы интернациональной солидарности, подлинной социалистической демократии, внимания[493] к судьбе каждого, то есть наш советский гуманизм, все более крепнут и торжествуют.}[494]
Никогда и нигде литература не занимала такого высокого и ответственного места, как теперь у нас. {Съезды писателей в буржуазных странах это – узкие цеховые собрания или беспредметные споры на тему: я и н[и]ечто. У нас съезд писателей – всенародное событие. От нас многого ждут и многое с нас взыщется.}[495] Советское государство, партия поставили нас в замечательные условия. Мы не отданы на милость коммерсантам – издателям, и нет над нами различных Маккарти. Мы, писатели, сами должны договориться, как нам лучше работать. Мы должны при этом помнить, что рост нашего общества за последние двадцать лет шел быстрее и ярче, чем рост нашей литературы. Это естественно: никогда дом не строят с крыши.
<Л. 13>
Когда общество созревает, формируется, становится, появляется литература, вполне выражающая его мораль, его чаяния, его страсти. Писатель – это человек, который обладает даром, внутренним горением, зорким глазом и обостренной чувствительностью, это позволяет ему выразить мысли и чувства своего народа. Наше советское общество находится теперь на таком высоком уровне, что мы вправе предвидеть необычайный расцвет нашей литературы. {Наш съезд не юбилейное заседание, нет, мы в преддверии, и остается пожелать каждому из нас, писателям всех наших республик, сложившимся и начинающим, больших удач, вдохновения, дерзания и победы.}[496]
Друзья! Враги гуманизма, враги прогресса, враги народов пробуют остановить ход времени. Они грозятся потопить в крови будущее. Всеми силами [М]мы будем отстаивать мир, а если безумцы осмелятся посягнуть на надежду всего человечества, они встретят народ, у которого не только сильная армия и передовая индустрия – они встретят народ, у которого большое сердце и большая литература[497].
Ил. 20. Текст выступления И. Г. Эренбурга на съезде. Правленый экз. (ТВПА; РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 30. Ед. хр. 311. Л. 1).
Ил. 21. Текст выступления И. Г. Эренбурга на съезде. Правленый экз. (ТВПА; РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 30. Ед. хр. 311. Л. 9).