ы отменить приговор о вечном изгнании.
После недолгого молчания Греттир обратил ко мне свое лицо и сказал серьезно:
— Торгильс, я хочу, чтобы ты мне кое-что обещал: я хочу, чтобы ты дал мне слово, что проживешь свою жизнь как-нибудь необыкновенно. Коль скоро жизнь мою оборвет вражеская рука, я не желаю, чтобы ты без толку оплакивал меня.
Я желаю, чтобы ты ушел в мир и совершил то, что мне не позволила сделать моя злая доля. Представь себе, что мой фильги, мой дух, прилепился к тебе, моему названому брату, и находится у твоего плеча, всегда с тобой, видя то, что видишь ты, испытывая то, что испытываешь ты. Человеку должно в жизни познать свои возможности и осуществить их. Не как я, загнанный в угол на этот остров и прославившийся тем, что я выжил перед лицом своих бедствий.
Пока Греттир говорил, я вспомнил. Я вспомнил тот день, когда мы с Греттиром покидали Норвегию, и единоутробный брат Греттира Торстейн Дромунд сказал на прощание, что клянется отомстить за смерть Греттира, если того убьют несправедливо. Теперь, сидя на вершине утеса на Дрангее, Греттир требовал большего. Он просил меня продолжать свою жизнь за него, в память о нашем побратимстве. А за этой просьбой стояло то, о чем мы, не говоря, оба знали: ни Греттир, ни я не предполагали, что он проживет все двадцать лет своего изгнанничества и доживет до истечения срока приговора, вынесенного ему.
Этот разговор произвел на меня замечательное впечатление. Жизнь на Дрангее стала для меня иной. Прежде будущее угнетало меня, я страшился того, чем может закончиться для Греттира бесконечная, по видимости, череда его бед. А тут я понял, что следует радоваться времени, которое нам суждено быть вместе. Да и смена времени года способствовала переменам во мне. Наступило короткое исландское лето, изгнав из памяти промозглую и тоскливую зиму. На моих глазах превращался этот крошечный пустынный остров в место, полное жизни и движения. То были птицы. Они прилетали тысячами, может статься, из тех далеких стран, о которых мечтал Греттир. Прибывали стая за стаей, пока небо не заполнилось их крыльями, и неумолчное курлыканье и крики смешались со звуками моря и ветра. Они прилетели выводить птенцов, устраивались на уступах, в расщелинах, на голых камнях утесов, покуда не осталось ни единого места размером с ладонь, не занятого какой-нибудь морской птицей, хлопотливо строящей новое гнездо или подновляющей старое. Даже в Гренландии я не видывал такого количества морских птиц, собравшихся вместе. Их помет стекал по поверхности утесов, как воск со свечи, неровно горящей на сквозняке, и все вокруг было полно движения, трепета и полета. Конечно, мы собирали их яйца, но от этого их не убывало. В этом деле Греттир был незаменим. Только он с его силищей мог спустить Иллуги на веревке с края утеса, и младший брат Силача без труда собирал птичьи яйца, пока разъяренные чайки били крыльями над его головой, а те, что сидели на гнездах, выблевывали прямо в лицо вору зеленую слизь из глоток. Наверное, самым ярким моментом в моих отношениях с Греттиром был тот, когда он, обернувшись ко мне, спросил, не хочу ли я спуститься на веревке в пропасть, и я согласился. Так вот, пока я болтался там, высоко над морем, крутясь в пустоте, и только сила моего названого брата не давала мне обрушиться в смерть, как Херингу, я по-настоящему почувствовал и понял, что это значит — вера в другого.
Так шли недели лета: внезапные ливни перемежались чарами сверкающего солнечного света, когда мы стояли на вершинах утеса и смотрели на китов, бороздящих вокруг острова; или следили, как вечерняя белая дымка расползается по высоким пустошам большой земли. Иногда я уходил один в небольшую лощину на самом краю пропасти и, лежа в траве без мыслей и глядя вдаль чрез бездну, воображал, что больше не прикасаюсь к твердой земле. Я надеялся добиться чего-то такого, о чем мне давно рассказывали мои наставники в волхвованье, — полета духа. Как птенец, впервые ставший на крыло, я хотел послать мой дух через море и дальние горы, прочь из плоти. На краткие мгновения мне это удавалось. Земля подо мной исчезала, и я ощущал дуновение ветра на лице и видел землю далеко внизу. Я видел мельком густые леса, белое пространство и чувствовал пронзительный холод. Потом, как оперившийся птенец, который со страху возвращается обратно на ветку, мой дух возвращался туда, где я лежал, и дуновение воздуха на моих щеках часто оказывалось не более чем поднявшимся ветерком.
И вот в эту приятную жизнь внезапно вторгся неописуемый ужас. День был ясный и свежий, поверхность Скагафьорда была того глубоко темно-синего цвета, в который можно было всматриваться вечно. Мы с Греттиром отправились на то место, где гнездились тьмы и тьмы маленьких черных и белых морских птиц. Они то и дело прилетали к гнездам с рядами крошечных рыбок, торчащих в их радужных клювах. Когда они скользили низко над утесом, оседлав восходящие потоки воздуха, мы вставали из засады и плетеными сетями на палках ловили их, прижимали к земле и ломали им шеи. Их темные коричневые тушки, копченные над нашим очагом, были восхитительно вкусны, нечто среднее между ягнячьей печенью и самой лучшей олениной. Мы уже изловили сетью около дюжины птиц, когда услышали крик Иллуги, что по фьорду к нам направляется маленькая лодка. Мы собрались на краю утеса. В приближающейся лодчонке на веслах сидел один-единственный человек. Вскоре мы различили: на веслах сидел Торбьерн Крючок.
— Интересно, что ему нужно на этот раз, — сказал Греттир.
— Вряд ли он едет, чтобы с нами договориться, — заметил Иллуги. — Теперь-то он уж знает, что нас отсюда не вытуришь, что бы он ни предложил, будь то угрозы или плата.
Я тоже смотрел на лодку, и по мере того как она подходила ближе, мне становилось все более не по себе. Меня прохватило холодом, ознобнои тошнотой. Поначалу я думал, что так на мне сказалось мое недоверие к Торбьерну Крючку. Я знал, что больше всех прочих Греттиру следует опасаться именно этого человека. Но когда лодчонка подошла ближе, я понял, что это — нечто иное, нечто более могущественное и зловещее. Я покрылся холодным потом и почувствовал, как волосы у меня на затылке встали дыбом. Это казалось смешным. Всего лишь лодка, плывущая по ласковому летнему морю, а в ней всего лишь злонравный хуторянин, который не никак мог бы взобраться на утесы. Никакой угрозы в этом просто не могло быть.
Я посмотрел на Греттира. Он был бледен и слегка дрожал. С тех пор как мы с ним одновременно видели огонь, исходивший из могилы старого Кара на мысу, нас ни разу не посещало совместное ясновидение. Но на этот раз оно было смутным и неопределенным.
— Что это такое? — спросил я у Греттира.
Мой вопрос не требовал объяснений.
— Я не знаю, — ответил он хриплым голосом. — Что-то здесь не так.
Дурень Глам нарушил нашу сосредоточенность. Вдруг он принялся прыгать и скакать на краю утеса, где его было видно из лодки Крючка. Он выкрикивал хулы и насмешки, и дошел до того, что повернувшись к морю спиной, спустил штаны и показал Крючку зад.
— Прекрати! — рявкнул Греттир.
Он ударил Глэма с такой силой, что бродяга повалился навзничь. Глам встал на ноги, натянул штаны и заковылял прочь, упрямо что-то бормоча. Греттир повернулся лицом к Крючку. Тот перестал грести, но удерживал ялик на безопасном расстоянии от берега.
— Проваливай! — рявкнул Греттир. — Тебе нечего сказать такого, что мне хотелось бы услышать.
— Я уеду, когда мне захочется! — крикнул в ответ Крючок. — Я хочу сказать тебе, что я о тебе думаю. Ты трус и преступник. Ты тронутый на голову, убийца, и чем скорее тебя прикончат, тем лучше будет для всех достойных людей.
— Проваливай! — вновь прокричал Греттир во всю мочь своих легких. — Ступай и возись со своим хутором, несчастный одноглазый. Это ты повинен в этой смерти. Парень никогда не полез бы сюда, когда бы ты не подстрекал его. Теперь он мертв, а твоя хитрость не удалась, так что ты остался в дураках.
Пока продолжался обмен оскорблениями, у меня от боли стала раскалываться голова. Греттира, по-видимому, это не затронуло. Гнев на Крючка, наверное, отвлек его. А во мне нарастала тревога. Обещавший стать погожим день вдруг набряк угрозой. Небо затянуло облаками. Меня пошатывало, и я сел на землю, чтобы избавиться от дурноты. Громкая перепалка между ругающимися отзывалась от скал, но тут я услышал что-то еще: нарастающий плеск крыльев и нарастающий гомон птичьих криков. Я глянул на север. Множество морских птиц потянулось в небо. Сначала скользили вниз к морю, а потом начинали быстро бить крыльями, чтобы набрать высоту и там сбиться в стаю. Они походили на пчел, когда те начинают роиться. Основная стая спиралью вздымалась вверх, и все больше и больше птиц присоединялось к ней, тоже взмывая вверх. Вскоре стая так разрослась, что ей пришлось разделиться на вереницы и пряди. Тысячи тысяч — их было слишком много, ни сосчитать, ни хотя бы представить их число было невозможно. Множество птица все еще оставалось на уступах, но большая часть уже пришла в движение. Стайка за стайкой, выводок за выводком огромные массы крылатых созданий, кружа, поднимались все выше и выше, как грозовое облако, пока птичья туча не начала распадаться, разлетаться над морем, поначалу как будто во всех направлениях. Но затем я понял, что есть одно направление, которого избегали все птицы: ни одна из них не вернулась на Дрангей. Птицы покидали остров.
Я с трудом выпрямился и, шатаясь, подошел к Греттиру. Голова и все мышцы у меня болели. Мне было очень страшно.
— Птицы, — сказал я, — они улетают.
— Конечно, улетают, — раздраженно бросил Греттир через плечо. — Каждый год они улетают примерно в это же время. Вырастили потомство, вот и улетают, а весной вернутся.
Он пошарил в траве, нашел округлый камень, размером с каравай хлеба, вырвав его из травы, поднял над головой обеими руками и бросил, целясь в лодку Крючка. Крючок воображал, что он вне досягаемости, но не учел, что Греттир Силач с детства удивлял всех тем, как далеко он может забросить камень. Камень взлетел, описав такую долгую дугу, какой я и представить себе не мог — и угодил в цель. Камень угодил прямо в лодчонку. Чуть не в самого Крючка. Тот, стоя в середине, работал веслами. Камень же с глухим стуком обрушился на груду черных тряпок на кормовой банке. Он обр