Через час с Яман-Таша спускается целая экспедиция. Я иду на встречу с майором Серго, руководителем специальной группы разведчиков, работающих в городах и районах Крыма. Сопровождает меня Бартоша со своей группой. С нами Лексин и Белла, направляющиеся в Симферополь.
Бурульча встречает нас радушно. Безумолчно звенит ее песня. Река течет на север. Ее правый берег вздыблен круто вверх. Левый — пологий, он открывает доступ лучам послеобеденного солнца. Долина реки щедро залита ярким светом. На склонах обоих берегов величаво застыли кряжистые дубы, узловатые грабы, стройные буки, липы. Местами проглядывают седые скалы. Лента воды то ниспадает порогами, пенясь меж валунами, постукивая перекатывающимися камнями, то бесшумно разливается по гравийным россыпям, играя переливчатыми бликами.
На берегу Бурульчи делаем привал. Василий Бартоша прилег на мшистую каменную плиту, напился прямо из речки, да так и остался лежать, заглядевшись в воду. Тихо подхожу к нему. Действительно, есть на что заглядеться. В глубине заводи, как в зеркале, отразился окружающий мир: и спокойный лес, и горделивые скалы и безбрежная чаша неба. Заметив меня, Бартоша поднялся и, словно впервые, оглядел лес, горы, небо.
— Вот закинчиться вийна, и стану я, Микола Дмитровичу, лисныком… — мечтательно говорит он.
На поляне третьей казармы расстаемся.
Крепко обнимаемся с Лексиным и Беллой и троекратно целуемся — в полной риска лесной жизни это стало традицией.
Тайна Беллы
У дружбы много крыльев, но закон у нее один — верность.
Прошла неделя, но Белла не возвращался. Не видели его и в городе. Похоже, что наш разведчик схвачен. По его следам послали Виктора Хренко, потом Клемента Медо. Поиски были без результатов. Лишь на десятый день Белла явился. Докладывал бойко: на след провокатора Кольцова направил трех словаков; в «Рыхла дивизии» был; листовки распространил, но группу антифашистов увести не удалось — немцы усилили контроль.
Из города он привел черноволосого щупленького мальчугана лет тринадцати. Сказал, что подпольщики поручили забрать мальчика в лес, так как мать его арестована.
Больше ничего он не рассказывал. Старался держаться бодро, шутил и все напевал песенку о Катюше.
Выглядел же Белла необычно: похудел, осунулся, округлое лицо с высоким лбом, живыми черными глазами и постоянной улыбкой на губах постарело. Довольно заметные следы побоев он объяснил неохотно и односложно: «Упал». Густую шевелюру, лихо зачесанную назад, тронула проседь, а ведь Белле всего-навсего двадцать два года.
— Белла! — спрашиваю его. — Как твое здоровье?
— На все сто, товарищ командир бригады! Ако всегда здоров.
— Ой, что-то не то.
Но Белла так ничего и не ответил. Тайна Беллы раскрылась лишь спустя двадцать один год. Узнал я о ней совершенно случайно.
Как-то утром (это было уже в 1964 году) зашел ко мне молодой офицер флота. Представился:
— Роман Федорович Болтачев. Пишете о словаках? — спросил с интересом.
— И о словаках.
— О Белле, конечно, тоже пишете?
— Пишу.
А о том, как его расстреливали, будете писать?
— Беллу никто не расстреливал. Он жив. Вы что-то спутали.
Нет, моряк ничего не путает. Из бокового кармана кителя он достает фотографию.
— Узнаете?
С фотоснимка на меня глядит знакомое лицо Беллы. Да, это он — Войтех Якобчик. Его мягкая душевная улыбка. Его чуть настороженный взгляд живых черных глаз. Его кожаная куртка с застежкой «молния». И даже его красный шарф, повязанный на манер пионерского галстука.
— Да, мы говорим об одном и том же Белле. Но вы ошибаетесь, он живой. Мы переписываемся.
— Я не сказал, что он расстрелян. Его расстреливали, но не расстреляли. Я знаю это точно.
На минуту гость умолк, затем, собравшись с мыслями, начал свой рассказ.
— К вам в лес, на гору Яман-Таш, я попал в начале августа сорок третьего года. Было мне тогда тринадцать лет. Нет, не с этого я начал…
— Вы, значит, наш партизан?
— Сын партизанского полка, как меня называли тогда.
— Разрешите предварить ваш рассказ одной просьбой: постарайтесь припомнить все и рассказать о тех событиях подробнее.
— Постараюсь. Мой отец, коммунист Федор Болтачев, в Севастополь прорваться не успел. Остались мы с матерью и младшим братишкой в Симферополе. Вскоре фашисты арестовали отца. Тогда мама сменила документы и мы поселились на улице Греческой, в доме номер четыре. Было это в ноябре сорок первого года. Как жили при немцах, вы знаете. И все-таки мать кое-как перебивалась. Замечал, что нам помогали люди. А кто и почему — не знал. Теперь только выяснилось — то были подпольщики.
— Роман Федорович, — останавливаю рассказчика, — а как же вы встретились с Беллой?
— Сейчас дойду и до этого. Так вот, живем мы на Греческой — мать, брат и я. Со дня на день смерти дожидаемся. Ведь если кто донесет, что мы — семья коммуниста, — нам крышка. Так дрожали до весны сорок третьего года. Где-то в апреле или в мае, точно не помню, обстановка в доме изменилась. В нашу квартиру вселились два солдата. Одного звали Войтех, другого — Штефан. Поначалу мы косились на них: боялись. Относились к ним враждебно, хотя те обращались с нами по-хорошему. Потом стали замечать, что мать разговаривает с солдатами обходительнее. Нам это страшно не понравилось. Они — оккупанты. А мать, на тебе, вроде как с красноармейцами возится. Они стали давать матери хлеб и консервы. Мы с братом отказались есть. Тогда мать объяснила: Войтех и Штефан — не немцы, они — словаки. Насильственно пригнаны. Не хотят воевать против нас. Поэтому- то их дивизия не на фронте, а в тылу стоит.
После этого мы постепенно изменили к ним отношение. Штефан починил мне ботинки. Войтех вечерами играл с нами и даже сказки рассказывал. Полиция нас не трогала — постояльцы оказались хорошей защитой. Мы это поняли, и на душе полегчало.
Потом мы стали замечать, что солдаты ведут себя как-то странно. То один из них, то оба куда-то исчезают на несколько дней. Вскоре и вовсе переселились от нас и лишь изредка приходили. Мальчишки — народ наблюдательный. Вот мы и приметили, что словаки вроде в тайном деле участвуют. А наша мать им помогает. Спросили у нее, но она ничего не ответила.
Но вот однажды июльской ночью появился Войтех. Был он не в солдатской форме. Кепка-берет, кожаная куртка с застежкой, брюки вроде матросских. Целый день шептался то с матерью, то с другими словаками, которые к нему приходили. А на другой день вдруг подзывает меня и говорит: «Ромка! Послушай, что я тебе поведаю. Парень ты добрый.
Патриот. И лет тебе немало. Хочешь помощником быть мне и матери?» — «Хочу», — отвечаю. — «Я так и думал. Значит, договорились. Берем тебя в помощники. И вот тебе первое задание… Завтра ты с одним словацким солдатом, которого зовут Штефан, поедешь поездом в Воинку. На другой день вернешься назад в Симферополь. За поясом и за пазухой ты повезешь свертки бумаги. Эти свертки никто не должен видеть. Разумеешь?»
Дали они с матерью мне свертки. Свели с одним словаком, и мы поехали. В Воинке сошли с поезда и пробрались в соседнюю деревню. Называлась она Долинка. Маленькая, полуразрушенная. Солдат в ней много, а жителей мало.
Свертки у меня забрали солдаты-словаки. Хорошо накормили и даже домой надавали мне целый узел хлеба и консервов. Вечером уложили спать. Сказали, что завтра отправят, а сами разошлись. Ночью меня разбудили. Гляжу — немецкий офицер и полицейские.
Заставили одеться и повели. Привели в штаб и там стали допрашивать, кто я, да откуда, да зачем приехал. А потом сразу: «Ты солдата Войтеха Якобчика знаешь?»
Я отказываюсь: «Не знаю».
Продержали меня трое суток в сарае, приспособленном под тюрьму. Потом опять вызвали на допрос: «Ну что, будешь говорить? Солдата Якобчика знаешь?»— «Не знаю», — продолжал я отказываться.
Тут они ввели Войтеха Якобчика.
«Вот этого солдата знаешь?»
Я, конечно, испугался, но стою на своем: «Не знаю».
Тогда заговорил Войтех. Он признался, что жил в нашей квартире в Симферополе и что мы знакомы. Наверное, это и так хорошо было известно немцу, который вел допрос. Но пересылку пакетов Войтех отрицал. Категорически он отвергал и привлечение меня к этому.
Вид у Войтеха был страшный. Он был избит и оборван. Волосы на голове спутаны и склеились от запекшейся крови. Лицо в синяках. Губы распухли, глаза заплыли. Изо рта шла кровь, он ее то и дело сплевывал.
На вопросы следователя отвечал смело. Держался уверенно.
Рядом с немецким следователем сидели два словацких офицера. Я уже мог различать словаков по форме и по знакам РД[10] на рукаве. Словацкие офицеры сидели молча. А допрашивал немец. И я заметил: в комнату, где нас допрашивают, очень часто входят словацкие солдаты и просят: «Позвольте обратиться», а словацкие офицеры отказывают: «Мы заняты». Я, конечно, не догадывался раньше, что эти настойчивые обращения солдат имеют какое-то отношение к допросу и к нашим с Войтехом судьбам. Но об этом позже…
Так вот, допрашивают нас. Немец особенно напирает на меня. Старается сбить с толку. Обещает выпустить, если признаюсь. Угрожает расстрелом. Все, в общем так, как у фашистов заведено.
Вечером заперли нас с Войтехом в сарай, обставили часовыми. Легли мы рядышком на солому. И вдруг я расплакался.
— Бояться нечего, — говорит Войтех. — Приедешь в Симферополь, скажи маме, что Белла скоро будет.
— Какой Белла? — спрашиваю я. Войтех мне объясняет, что Белла — это он сам. И тут мне признается: он и Штефан — подпольщики. Мать наша — тоже подпольщица. Я обрадовался, но и испугался: раз все они подпольщики, значит, расстрела не избежать. Заплакал еще сильнее. Никакие уговоры Беллы не помогали.
Ночью услышал какую-то возню и разбудил Беллу. Под стенкой сарая зашевелилась земля. У меня сердце совсем упало. А Белла стал быстро разгребать землю. Под стенкой образовалась дыра. Он достал оттуда и передал мне буханку хлеба и две открытые банки консервированной колбасы. Белла долго шептался с кем-то через дыру подкопа, потом стал есть и меня кормить.