Останавливаемся на привал.
— Это верно, конечно, — соглашается Егоров и неожиданно меняет разговор. — Ты взгляни на комиссара Мозгова, — кивает он на противоположный склон балочки, где тот лежит, окруженный бойцами. — Сколько он исходил! Особенно в те черные дни, когда партизаны свалились от голода, помнишь? То за продуктами, то на связь с населением — всюду он. И вот: питание наладилось, а он — кожа да кости. Не на шутку, видать, ослабел. Нужно сегодня же отправить его в госпиталь.
Да, откровенно говоря, это давно пора сделать. Одних мы отправляем на несколько месяцев, а то и на год отдыхать на Большую землю, а вот Федора Федоренко, Николая Шарова, Якова Саковича, Георгия Свиридова, Алексея Ваднева, Павла Милеева и многих других без конца лишаем давно заслуженной передышки. И прежде всего потому, что это наша гвардия. А такие, как Семен Мозгов, Григорий Костюк, кроме того, тесно связаны с населением. Почти два года они на переднем крае трудовой партизанской войны, без единого дня отдыха. Сколько же можно!
— Вот какая штука, Семен Ильич, — строго говорю, подозвав Мозгова. — Подвернулось важное дело. Рейд далекий. Несколько сот километров в один конец. Чертовски трудный и опасный. Тебе бы туда, самый раз. Но вот Мирон Миронович возражает. Говорит, что больно ослаб ты, не вытянешь. Но, понимаешь, сложное очень задание. Может, все-таки тебе двинуться в рейд, а?
— Давайте. Только если б… ботинки покрепче — эти износились, — берется он за носок ветхого ботинка. И в голосе, и в движениях улавливается готовность и вместе с тем проступает крайняя усталость.
Хочется крепко обнять этого хорошего человека, настоящего, беззаветно преданного бойца.
— Хватит, Ильич, пора тебе отдохнуть и подлечиться. В госпиталь полетишь сегодня…
Встаем. Звучит команда, и бригада возобновляет движение. Опять возвращаемся к спорам о блокировщиках.
Вспоминаю, как в прошлом месяце, вот так, как и сегодня, всей бригадой шли мы к аэродрому.
Вдруг:
— Стой! Впереди немцы! — внезапно передалось по колонне. Бежим с Егоровым и Котельниковым в голову колонны. Спустя несколько минут люди были готовы к бою. Нельзя допустить, чтобы противник находился вблизи иваненковского аэродрома.
Лес безмолвствует. Приникая к земле, движутся бойцы. Комиссар Егоров невдалеке от меня. Он ползет впереди всех. Делая очередной рывок, замирает за камнем или за пнем, приподнимает голову. В густом мелколесье далеко не глянешь. Потому больше работает не зрение, а слух.
Вот уже слышим еле уловимое позвякивание котелков и голоса. Еще несколько бросков ползком, и уже отчетливо доносятся отрывистые фразы. Затаившись, видим немцев. Они расположились на противоположном пригорке и ужинают. Иные спускаются к роднику, набирают свежую воду. Их много. Но это не так важно. Сейчас главное — внезапность и натиск.
Сигнал «В атаку!» — длинная автоматная очередь, и все тонет в гуле нашего дружного огневого удара. За ним — стремительный бросок.
Мироныч вскакивает. С криком «ура» он бросается вперед, увлекая партизан своей группы.
Впереди — невысокий кустарник. И только было комиссар врезался в него, как перед ним внезапно выросла и метнулась вперед чья-то фигура.
«Враг или свой?» — мелькнула мысль. Но человек тоже закричал «ура!», и Егоров понял: опередил свой.
Партизаны были и справа и слева. Но теперь комиссар уже не оглядывался на них — все рвались вперед, разгоняя лесную тишину тяжелым топотом ног, вскриками, стрельбой.
Комиссар бежал изо всех сил, а перед ним все время вырастала чья-то широкая спина в телогрейке. Телогрейка была разорвана, из дырки выбился клок ваты. Белое пятно ваты то исчезало, то — опять впереди. Человек мчался, не обращая внимания на свист пуль, не пригибаясь.
Мироныч вдруг подумал, что этот парень мешает ему вести огонь. Но уже через мгновение понял: смельчак, атакуя первым и сбивая немецких автоматчиков, преднамеренно прикрывает его, комиссара, от вражеских пуль. Но кто же он? Рассмотреть не удалось. Бой ожесточенный. Набегают и справа и слева, рядом кто-то, ойкнув, падает. Комиссар инстинктивно рванулся к упавшему. Туда же бросилась медсестра. Мироныч побежал дальше. Он уже не видит белого пятна, потерял его из виду, ожесточенно стреляет.
Лес наполнен звуками жестокого боя. Треск стрельбы и людская разноголосица, перекатившись через тот пригорок, где только что ужинали немцы, захлестнули долину. Гитлеровцы, побросав убитых и раненых, пытаются оторваться от нас. На какое-то время это им удается, и они усиливают огонь. Но партизанский натиск вновь вынуждает врага спасаться бегством. И он бежит все дальше и дальше от партизанского аэродрома.
…Солнце, ставшее багровым, садится на вершину соснового бора, темной полоской окаймляющего посадочную площадку.
Надо спешить. Николай Котельников появляется то тут, то там, поторапливает собирающих трофеи:
— Готовься к движению!
— Котельников! — окликаю его. — У нас есть потери?
— Один ранен и один убит.
— Кто?
— Еще не выяснил.
— Выстраивай бригаду, а мы с Миронычем заглянем к медикам.
Медики — на западном склоне. Там их оставили перед атакой. Шагаем молча.
«Кого же еще не стало?» — сжимается от боли сердце. Перевалили через пригорок, Мироныч вдруг бросается в сторону.
— Она! — восклицает он, показывая на брошенную кем-то телогрейку.
Изрядно поношенная, разорванная, с большим клоком ваты на спине, вся в пятнах крови, телогрейка лежит у самой тропки на помятой траве. Мироныч бережно поднимает находку и, оглядываясь по сторонам, спрашивает сам себя: «Чья она? Кто в ней был?»
Нас догоняют: четверо несут убитого Тургаева. А вот и раненый. Он стоит спиной к нам, раздет до пояса. Мускулистые руки, поверх локтей стянутые жгутами, висят, словно плети. Сквозь марлевые повязки проступает кровь.
— Туже стяни жгуты. Сменим повязки, — говорит врач Жене Островской.
— Опять жгуты! — сердится раненый. — Сколько еще вы будете ворожить?
Женя стягивает жгуты, и у раненого вырывается тяжелый стон. Но тут же:
— Женя! Закурить бы, а? И хоть один сухарик.
— Это он! — взволнованно говорит Мироныч, размахивая телогрейкой.
Заметив нас, раненый медленно поворачивается всем корпусом.
Перед нами Иван Харин с лихорадочным блеском в покрасневших глазах. На осунувшемся лице гримаса мучительной боли.
— Твоя? — протягивает Мироныч телогрейку.
— Моя.
— Спасибо тебе, Ванюха. Человек ты… настоящий!
Женя снимает с рук Ивана повязки, чтобы заменить новыми, и мы видим четыре пулевые раны — по две на каждой руке.
Иван молчит, закусив губу. Из ран сочится кровь. Скопляется в ладонях, тонкими струйками бежит по пальцам и капает на землю. И вспомнилось: вот так же тогда, на партизанском суде чести, с его пальцев стекала вода. Теперь — кровь. Капля за каплей…
Подтягиваемся всей бригадой к аэродрому, окружаем его плотным кольцом застав и дозоров. Выставив охрану, хороним Тургаева. Из земли и камней вырастает еще один холмик печали. Долго стоим у могилы. Но вот темнеет и вспыхивают костры.
Теперь, когда в лесу постоянно торчат блокировщики, наши переходы стали еще опаснее. Не столкнемся ли и на этот раз?
Но нет, подходим к аэродрому без ЧП. Располагаемся в соснячке. Ждем крылатых друзей — летчиков. И они прилетели.
Было это 19 сентября 1943 года. В эту ночь летчики привезли к нам Петра Романовича Ямпольского, секретаря Крымского обкома партии, и Ивана Андреевича Козлова, старого большевика, опытного подпольщика. А от нас на Большую землю забрали Семена Мозгова и других партизан.
Петр Романович Ямпольский живо интересуется нашими делами. Они близки его сердцу. В самые трудные дни партизанской войны — с октября 1942 по июнь 1943 года — он делил с партизанами и радость побед и горечь неудач. С глубоким удовлетворением секретарь говорит о высокой оценке партизанских действий Крымским обкомом партии. Он достает несколько листов исписанной папиросной бумаги и не спеша читает:
— «Обком отмечает, что меньшим количеством людей врагу нанесены весьма ощутительные удары в самые уязвимые места. Особенно активизирована диверсионная борьба партизан на железной дороге. Если с ноября 1941 года по октябрь 1942 года пущено под откос 5 поездов, то за период с октября 1942 года по июль 1943 года пущено под откос двадцать четыре поезда, уничтожено много военной техники… и свыше трех с половиною тысяч солдат и офицеров противника. Фронту передано много ценных разведывательных сведений… За последние полгода распространено свыше миллиона экземпляров советских газет, листовок и воззваний… Крепко сплоченные вокруг партии, партизаны являются верными и достойными представителями Советской власти в Крыму. Несмотря на голод, лишения и тяжелые неравные бои, люди не дрогнули и остались до последнего вздоха верными знамени великого Ленина, а коммунисты, цементирующие партизанские отряды, являют собою пример беззаветного служения Советской Родине, пример бесстрашия, смелости, воли к борьбе и лютой ненависти к врагу».
За завтраком ведем речь о рельсовой операции и об очередном провале похода карателей.
Среди приглашенных больше шестидесяти человек — подрывники, разведчики и агитаторы, командиры и комиссары. Сидим, как всегда, на земле вокруг разостланных палаток. Стол получился длинный, но доклады — короткие. Партизаны — не мастера произносить речи. Повлияло и невеселое вступление Петра Романовича.
— Вы, ребята, конечно, понимаете, что я чувствую. Дотронулся локтем до вашего локтя. Как все это свято и дорого! Но примешивается и печаль. За столом нет Васи Бартоши, нет Саши Старцева, нет Миши Бакаева и Саши Карякина. Нет и Тургана Тургаева. До боли жаль. Но раз мы думаем и говорим о них, то, значит, они с нами.
Даю слово Саковичу.
— Доложи, Яков, как рвали рельсы.
— Подорвали тридцать девять стыков, — встает он, — это, как говорится, семьдесят восемь рельсов.
И сел.
Безнадежно махнув рукой, обращаюсь к Ломакину: