— Давай-ка переобуйся!
Подскребов садится на снег и снимает ботинки. Наши ординарцы делятся с ним носками, дают портянки.
— Андрей Власович, колонна долго еще будет тянуться?
— Десять-пятнадцать минут — и конец. Сам бегал, проверял.
— А дальше что? Время-то позднее.
— Да разве тут скажешь твердо! — после некоторого раздумья говорит Подскребов. — Сейчас немцев нет ни тут, в Васильковской, ни в Дорт-Леме. А вот если мы опоздаем до рассвета замаскироваться да нас засекут летчики, тогда несдобровать.
Подскребов прав. Надо укрываться в Васильковской.
Расставляем отряды по местам обороны — по западному, южному и восточному склонам горы Токуш, строим полукольцо. Оцепляем Васильковскую балку с севера. А с юга нас должны прикрыть рейдирующие 1-я и 6-я бригады. Подскребов с группой десятников и сотников рассредотачивает население вдоль всей балки, прячет на склонах.
Уже рассвело. У нас спокойно. А на Яман-Таше ревут пушки, рвутся снаряды и мины, идет жаркая стрельба.
Десять часов. Туман. У нас по-прежнему тихо.
Двенадцать. Выглянуло солнце. Стихла перепалка и на Яман-Таше. Только дымом да гарью тянет оттуда — это немцы жгут шалаши.
Тринадцать. Солнечно. Спокойно.
— Утихомирилась наша балка, — докладывает Подскребов. — Детвора дремлет на солнышке. Скот загнали в верховье.
Андрей умолкает. Взгляд его карих глаз становится задумчивым.
— Несу одного мальчонку через речку, — рассказывает, — а он обхватил ручонками шею и дышит в ухо. «Ты чей?» — спрашивает. «Папкин и мамкин», — отвечаю ему. — «Да нет, — опять слышу под ухом, — чей ты папка?» — «А ты чей?» — «Папкин, — отвечает. — Он на фронте. Бьет фашистов. Веришь?». Отвечаю ему полным доверием, и парень пускается в откровения. «Знаешь, как мой папка бьет их? По- партизански. Понял?». Перенес его через воду, пытаюсь поставить под каменную глыбу, а он прилип, не оторвать от шеи. Сколько досталось им, бедолагам! — с грустью вздыхает севастопольский комиссар. — Сколько страху принимают!
Слушаю и чувствую, как теплеет на сердце. Лет десять тому назад слушал я Подскребова в Керчи. С трибуны собрания партийного актива он говорил о людях труда, героях пятилетки. Говорил, как человек дела, долга, идеи. Сейчас сердце большевика Подскребова отдано трем тысячам детей, матерей, стариков. Полностью отдано. Без остатка. Как верно сказано: человек начинается там, где появляется забота о людях, самоотверженное служение людям.
— Как подумаю, что все эти ребячьи жизни висят на волоске, — продолжает Подскребов, — становится не по себе. Ведь стоит вражескому отряду наткнуться на нас — и все пропало.
— Отряд, говоришь? Лазутчика достаточно. Или дезертира из нашего табора.
— Разрешите идти? — говорит Андрей уже чисто военным языком. — Пойду стеречь.
Он спускается метров на десять вниз, но тут же карабкается вновь к нам.
— Николай Дмитриевич! О раненых хочу сообщить. Часть их балку покинула. Комиссар Егоров, Клемпарский, Ваднев, Шаров, Мазурец… Человек двадцать пять — тридцать, если с санитарами считать. С ними Иван Щербина, двое словаков, ординарцы, медсестры. Сперва пытались на лошадях двигаться, но не вышло: падают на склонах. Ноги-то израненные. Санитары бросили коней и понесли раненых на руках, на плечах…
Как знать: может, они пошли навстречу спасению? А может, в пути скорее наткнутся на карателей. Где они сейчас?
Впоследствии выяснилось: путь группы Егорова оказался трудным, но спасительным. Призвав весь партизанский опыт, острый взгляд, тонкий слух, тихий шаг, они пересекли бурминский хребет с натоптанной дорогой, оставили овраг Дорт-Леме, склоны горы Казани и достигли крутых склонов, что высятся над речкой Зуйкой вблизи села Тау-Кипчак. Здесь остановились. Силы у санитаров иссякли. А место для укрытия было хорошее: кусты дубняка с сухими листьями, на них — пушистый снег.
Легли под кусты. Передышка.
В лесу стрельба, крики немцев и румын. Низко-низко летают самолеты. Кругом враги. От столкновения, от гибели — на волоске.
— Куда подадимся? — почти шепотом справляется Щербина. Он лежит на снегу. Шапка под головой. Ворот широко распахнут.
Ваднев поднимается на локте:
— Товарищи! Забазируйте меня на этом склоне, развяжете себе руки. Решено?
— Знаешь что, Алексей, — резко обрывает его Щербина. — Чтоб мы, здоровые, бросили?.. Да ты что? Слушать не хочу.
А все-таки выслушали. И решили поступить так, как советует Ваднев. На склоне выбрали просторное углубление, очистили его от камней, вымостили ветками дубняка и залегли там, а сверху накрылись пластами спресованных смерзшихся палых листьев.
А на тех, кто остался в балке, надвигалась беда, вписавшаяся в партизанскую историю под названием Васильковской трагедии.
В тринадцать тридцать наша стоянка была обнаружена.
Вот с запада появляется звено самолетов… за ним другое… третье… Они летят низконизко, и балка наполняется ревом моторов. В самом центре лагеря гремят взрывы — один, другой… множество… Раздаются душераздирающие крики детей, вопли женщин. А бомбардировщики делают новый заход — и опять взрывы, опять вопли… крики…
Первую эскадрилью сменяет вторая, потом налетает третья… четвертая… пятая…
Смертельный страх гонит людей из балки, а немецкие хищники кружат стаей над ними и, поливая свинцом, устилают землю трупами.
Дым застилает глаза. Дышать все труднее.
— Горит! Лес горит! — кричит кто-то. Голос заглушает стрельба с самолетов. Пули свистят, щелкают о камни.
А вот и самое страшное: на высоте «700» появились каратели, они наступают на Васильковскую.
— Филипп Степанович! — обращаюсь к комбригу Соловью. — Бери два отряда — 21-й и 3-й. Перебеги на ту сторону. Стань заслоном. А мы ударим с флангов. Беги!
Партизаны стремительно скатываются вниз. Вот они уже у подножья высоты «700», вот поднимаются навстречу стреляющим немцам. Кажется, сошлись. Частый перестук наших автоматов почти на середине склона. Молодцы, партизаны! Успели.
Вызываем на КП комиссара Грабовецкого, нового командира 21-го отряда — Афанасия Лобанова. В следующую минуту Грабовецкий с группой бежит к Бурульче — оттуда в обход правого фланга противника; другая группа, во главе с Лобановым, бьет по фашистам с левого фланга.
Вечер мы встретили на прежних позициях: отряды — по обе стороны балки. Раненые в домике. А противник на сопке «700». Немцы жгут костры, стучат котелками.
— Разжигайте и вы костры, — говорю командирам. — Грейтесь, готовьте ужин, сушите портянки.
Бегу вниз, к раненым, и натыкаюсь на группу бойцов. Они молча стоят вокруг лежащего на снегу партизана.
— Ранен? Убит?
— Убит… Подскребов. Оторвало ему ноги…
Он лежит на спине. Лицо его искажено болью. Снег под ним черен от крови.
Андрей, Андрей! Как тяжело прощаться с тобой!..
Бойцы бережно переносят его под скалы. Кто-то делает надсечку на камне.
Потерь много. Вот лежит старик с палкой в руке. Рядом застыла женщина, в ее объятиях бьется ребенок. А вон, в стороне — дети: один ничком, ручонками обнял землю, другой распластался на снегу и полными смертного ужаса глазенками впился в небо; третий свернулся в комочек и приник к камню, укрытому снегом, будто в прятки играет. А под ними алеет снег, словно горит…
Домик-госпиталь остался невредим. Кругом воронки, сбитые сучья, а сюда, к счастью, не попало. В оконных проемах висят плащ-палатки, в дверном — одеяло. Внутри заметно теплее. Только дымно и сумрачно. Пол весь занят ранеными — ступить негде.
— Здравствуйте, товарищи!
Отвечают нестройно, бесцветными голосами.
— Натерпелись?
— Намерзлись.
Сообщаю им, что всех унесем в скалы. Но раненые возражают.
— Померзнем на снегу. Загнемся.
Пора возвращаться на КП. Там собираются командиры. Вдруг знакомый голос:
— Николай Дмитриевич! Это я, Кулявин.
— Ваня?! Живой!
Голос дрогнул и оборвался.
— Куда тебя, Ваня?
— В грудь гады… Подплываю вот.
— Ваня, дорогой! — пытаюсь подбодрить парня. — Не отчаивайся, рана в грудь тоже разная бывает. Вон Степан Подковский. Целую очередь принял в грудь. Изрешечен был. А вернулся. Опять вон воюет.
— Я вот что… — будто не слыша меня, продолжает парнишка. — С Семеном Ильичей… Тогда, летом… Тут шли, по Васильковской… И с вами тут невдалеке встретились. Помните? И я вам свою карточку оставил… Первая встреча тут… и последняя…
Он говорит тяжело, сквозь боль… сквозь рыдания…
На совещании командиров решаем: половина бойцов идет по лесу собирать население, чтобы увести в другой район. А 23-й отряд во главе с комбригом Соловьем должен до рассвета унести всех раненых и спрятать в скалах. Тех же, кто способен держаться в седле, увезем на лошадях.
— Ночь — время партизанское. Идите, товарищи. Действуйте, — торопим ребят.
Ночь выдалась ясная, светлая. Тихо, только слышны голоса бойцов, собирающих разбежавшихся жителей.
— Ого-го-го! Давай сюда-а-а!
Двадцать один час: собрано человек пятьсот… Двадцать два — жителей уже больше тысячи… Разгораются костры. Дети тянутся к теплу. Потерявшиеся находят друг друга, раздаются радостные возгласы.
Отрядные комиссары и политруки обращаются к населению:
— Товарищи! Разберитесь по десяткам! Составьте сотни.
Двадцать два тридцать: собралось тысяча двести жителей; еще через несколько минут — тысяча пятьсот… Костры горят жарче, и стало их больше — теперь горит вся гора.
Вдруг слышим гул в небе. Сюда летят самолеты.
Хватаем из костра недогоревшие головешки и бросаем в снег. Снегом закидываем очаг. Костра как и не было. А в лагере огни еще есть.
— Возду-у-у-х!
— Гаси живей! Быстро!
Взгляд невольно падает на высоту «700». Она по-прежнему ярко освещена. Фашисты уверены, что это их самолеты.
Вдруг радостные возгласы:
— Наши! Вон, сигналят!
В небе мигают огоньки — красный, зеленый, белый. Ведущий сигналит бортовыми огнями. За ним, ревя моторами, идет эскадрилья.