– Что вы можете сказать о Пельтане? Говорите, ваша супруга знала его еще в Париже?
Лорд Питер словно очнулся от глубокой задумчивости.
– Да, знала. Они росли по соседству на Иль-де-ла-Сите. Его отец и сейчас известный врач то ли в Отель-Дьё[20], то ли в другом подобном заведении.
– Вот как?
Рэдклифф нахмурился.
– Припоминаю, ходили слухи о причастности его отца к какому-то шумному делу, но это было давно. Что-то, связанное с королевской семьей и временами Террора. Точно не скажу.
– А какими были политические пристрастия Дамиона Пельтана?
– Политические? – Рэдклифф покачал головой. – У меня сложилось впечатление, что он не интересовался политикой. Его единственной страстью была медицина.
Себастьяну показалось весьма странным, что человек, не интересующийся политикой, присоединился к дипломатической делегации, пусть даже в качестве врача. Но он только осведомился:
– Когда вы видели его в последний раз?
Рэдклифф нарочито медленно отпил глоток бренди, словно тщательно обдумывая ответ.
– Доподлинно не припомню. Пожалуй, неделю назад. А может, и больше.
– Не вечером прошлого четверга? – переспросил Себастьян, думая о неизвестных мужчине и женщине, посетивших Пельтана в гостинице перед самой его гибелью.
Лорд Питер застыл, не донеся бокал до стола. От его добродушного дружелюбия не осталось и следа, лицо приняло упрямое и смутно недовольное выражение.
– Нет, не вечером четверга. Вечер прошлого четверга я провел дома наедине с женой.
– И всю ночь?
– Да, черт подери!
Вытянув ноги, Себастьян скрестил их в лодыжках.
– Вы упомянули, что посетили отпевание Пельтана по просьбе супруги. Она расстроена его смертью?
– Естественно, расстроена. А чего вы ожидали? Они были давнишними друзьями.
– Тем не менее, побывав на похоронах друга детства вашей жены, вы не сочли необходимым вернуться домой и утешить ее?
Щеки Рэдклиффа пошли пятнами сердитого румянца.
– Дьявольщина, на что вы намекаете?
– Вы, случайно, не слышали, как именно был убит Дамион Пельтан?
На лицо лорда Питера наползла легкая настороженность.
– Я думал, его ударили дубинкой. Разве не так обычно действуют грабители?
– На самом деле, доктора закололи ударом кинжала в спину. А затем убийца – или убийцы – оттащил тело в грязный проулок и вырезал сердце.
Что-то вспыхнуло в глазах Рэдклиффа и быстро спряталось за прикрытыми веками.
Себастьян пристально наблюдал за собеседником.
– У вас нет никаких предположений, почему с Пельтаном захотели расправиться именно таким образом? Вырвать сердце из груди – весьма символично, вам не кажется?
На один ожесточенный миг их взгляды скрестились.
Затем Рэдклифф со стуком поставил недопитое бренди на стол и стремительно покинул кофейню. Янтарная жидкость в бокале какое-то время яростно плескалась, пока наконец не замерла.
* * * * * * * *
Когда Себастьян спустя полчаса заехал на Тауэр-Хилл, Пол Гибсон сидел на деревянном стуле у постели Александри Соваж, опершись локтями на расставленные колени и уткнувшись подбородком в ладони. Рядом на столе, темном от расплескавшейся воды, стояла миска с тряпицей. При появлении друга хирург вскинул голову, но не поднялся. Раненая лежала в постели пугающе недвижимо, с закрытыми глазами. Испарина блестела на ее бледном лбу и увлажняла до темноты огненно-рыжие завитки на висках.
– Как она? – негромко спросил Себастьян.
Гибсон мотнул головой и длинно, утомленно выдохнул:
– В горячке. Боюсь, жар усиливается.
– Это из-за переохлаждения в ночь убийства? Или из-за раны?
– Сложно определить. – Пол откинул с лица растрепанные волосы, затем сцепил пальцы на затылке и выгнул спину, потягиваясь. – Я попросил коллегу из больницы Святого Варфоломея, доктора Лохана, заехать и осмотреть ее. Он хотел пустить ей кровь, дать слабительное и сделать прижигание – стандартный арсенал «героической» медицины[21].
– И ты позволил?
– Нет. Клянусь, я видел больше мужчин, убитых кровопусканием и слабительным, чем ядрами и пулями. Так что я поблагодарил его за совет и выпроводил за дверь. Но с тех пор сижу здесь и мучаюсь раздумьями, не следовало ли дать Лохану хотя бы попробовать. В смысле, я ведь простой хирург[22]. Могу выправить сломанную руку, отпилить изувеченную ногу или, если пациент рисковый, даже извлечь камень из почки. Но я не врач. Я не учился ни в Оксфорде, ни в Кембридже; моя латынь ужасна, греческий и вовсе ничтожен, а попытавшись единственный раз почитать труды Галена[23], я сдался через несколько страниц. Кто я такой, чтобы подвергать сомнению медицинскую традицию, практикуемую более тысячи лет?
– По-моему, ты принижаешь себя. Тебе известно о человеческом теле больше, чем любому из врачей, которые мне попадались.
– О мертвом теле, – невесело хмыкнул Гибсон, отжал над миской тряпицу и снова принялся обтирать пациентку.
– Она еще что-нибудь говорила? – поинтересовался Себастьян, подходя к изножью кровати.
Пол уменьшил повязку на голове раненой, и теперь ничто не мешало разглядеть ее лицо. Это была красивая женщина лет тридцати, с молочно-белой кожей, слегка присыпанной на высокой переносице коричной пыльцой веснушек. Глаза были закрыты, но Себастьян знал, какими они окажутся, когда откроются: глубокого, шоколадно-карего цвета.
– Ничего существенного, – ответил Гибсон, но затем, должно быть, почувствовал перемену в настроении друга или внезапно возникшее в воздухе напряжение, потому что повернулся к нему: – Что такое?
Себастьян не сводил глаз с француженки.
– Я встречал эту женщину раньше.
– Встречал? Где?
– В Португалии. Тогда ее звали Александри Боклер. Когда мы в последний раз виделись, она поклялась, что если наши пути снова пересекутся, то она меня убьет.
ГЛАВА 18
Надвигающийся прилив нес с собой знакомые, пробуждавшие воспоминания запахи далекого моря и холодный, соленый туман, увлажнявший щеки и повисавший на кончиках ресниц непролитыми слезами.
Себастьян стоял на зазубренном, незавершенном пролете нового каменного моста, который в один прекрасный день должен был соединить берега Темзы. Река вздувшимся пенистым потоком мчалась далеко внизу, город окрест затихал и медленно погружался во тьму. Виконт поймал себя на том, что безотчетно потирает запястья, где до сих пор белели полоски старых шрамов. В самоуверенной наивности он полагал, будто мало-помалу примиряется с событиями трехлетней давности. Но теперь понял, что всего лишь стал жертвой удобной иллюзии, навеянной течением времени и той отрадой, которую принесла нежданно обретенная любовь.
Пытаясь сосредоточить взгляд на бурлящих темных водах Темзы, Себастьян вместо них видел душераздирающие картины из другого времени, другого места. И, возвращаясь сознанием на лондонский берег, готов был поклясться, что слышит далекие отголоски детского смеха и обоняет аромат цветущих апельсиновых деревьев, перебиваемый тяжелым духом пролитой крови.
* * * * * * * *
Несколько часов спустя Геро остановилась на пороге темной библиотеки. Падавший сквозь незадернутые шторы мягкий свет уличного фонаря обрисовывал мужчину, который стоял спиной к комнате, глядя на пустынную мостовую. Она чувствовала гудевшее в нем напряжение, видела в каждой линии высокой, худощавой фигуры.
Геро двигалась тихо, но муж, конечно же, услышал. Его обостренное зрение и слух до сих пор смущали ее, хоть она и прожила с этим человеком уже полгода. Повернув голову, Себастьян посмотрел через плечо на жену, и между ними простерлась звенящая тишина.
– Я и прежде видела, как ты расследуешь убийства, – заговорила Геро. – И знаю, как ты при этом болеешь душой, насколько глубоко переживаешь. Но сейчас с тобой происходит нечто большее, не так ли, Девлин?
Он перевел взгляд обратно за окно, так что она могла видеть только его профиль.
– Сегодня я столкнулся с человеком, напомнившим мне о событиях, которые я в течение трех последних лет пытался забыть.
– С кем-то, знакомым тебе по Пиренеям?
– Да. Это та раненая женщина в хирургическом кабинете Гибсона.
Геро приблизилась к мужу, обвила руками его талию и прильнула щекой к натянутой как струна спине. Себастьян накрыл ее ладони своими и откинул голову, касаясь затылком ее лба. Но ничего не сказал, и она тоже молчала.
Геро догадывалась, что на войне с ним произошло какое-то событие, повергшее в прах остатки его юношеского идеализма и превратившее в посмешище многие ценности, традиционные для англичан его круга. Событие, побудившее бросить армейскую службу и ступить на наклонную плоскость, едва не приведшую к гибели.
Но ничего конкретного ей известно не было. И Геро страшилась того, что может случиться, если опасные перипетии вокруг убийства Дамиона Пельтана вынудят Себастьяна столкнуться лицом к лицу с непобежденными демонами прошлого.
* * * * * * * *
Воскресенье, 24 января 1813 года
На следующее утро виконт как раз натягивал сюртук, когда его камердинер сообщил:
– Кажется, я разыскал того субъекта, к которому ваша милость проявляли интерес.
Себастьян поправил манжеты:
– И?
– Его зовут Самсон Баллок, он столяр-мебельщик. Живет над своей мастерской на Тичборн-стрит, недалеко от Пикадилли. Я взял на себя смелость навести кой-какие справки.
– Разузнал что-нибудь примечательное? – покосился на камердинера Себастьян.
– Похоже, мистер Баллок не является, что называется, всеобщим любимцем.
– Я так понимаю, это еще мягко сказано?
– Именно. Судя по отзывам, он вспыльчивый по натуре, склочный грубиян. Большинство соседей даже говорить о нем не хотели. У Баллока репутация человека злопамятного и опасного.