В условиях дефицита, естественного или искусственного, люди чувствуют себя не лучшим образом. Недостаток любых важных жизненных средств порождает всевозможные страхи, скупость, жестокость, стремление к подавлению других и смертельный антагонизм. Поэтому можно ожидать, что, когда люди обретут возможность жить в условиях материального достатка, освободившись от всех этих деформирующих воздействий, они будут проявлять себя как существа более нравственные по сравнению с тем, как они ведут себя сейчас. Правда, в этом нельзя быть до конца уверенными, поскольку до сих пор мы никогда не знали таких условий. Именно это имел в виду Маркс, утверждая в коммунистическом манифесте, что вся предшествующая история была историей классовой борьбы. И даже в условиях достатка у нас останется масса других поводов для переживания страха, агрессии и собственнических чувств. Мы не будем чудесным образом превращены в ангелов. Но часть причин, питающих наши нравственные пороки, будет устранена. И это действительно дает определенные основания утверждать, что коммунистический строй в общем и целом позволит воспитывать более положительных людей, нежели мы можем наблюдать сейчас. Однако они по-прежнему будут подвержены ошибкам и склонны к конфликтам, демонстрируя порой злобу и жестокость.
Циникам, выражающим сомнения в возможности такого нравственного прогресса, следует не забывать о разнице между сожжением ведьм и борьбой за равную оплату труда для женщин. Что вовсе не означает, будто все мы стали более деликатными, заботливыми и человечными, чем были в Средневековье. Если уж на то пошло, мы можем также напомнить и о различиях между луком и стрелами и крылатыми ракетами. Суть не в том, что история в целом демонстрирует улучшение нравственности, а просто-напросто в том, что мы добились ощутимого прогресса и в той, и в другой сфере. Но ровно в той же мере, в какой трезвый реализм требует признания данного факта, он не позволяет отрицать и то, что в ряде отношений мы со времен Робин Гуда стали хуже. Перед нами нет величественного повествования о прогрессе, поскольку есть всего лишь история, не рассказывающая об абсолютном упадке.
Тем, кому случалось видеть маленького ребенка, с душераздирающим криком «Моя!» вырывающего игрушку у своего брата или сестры, нет необходимости напоминать, как глубоко укоренились в нашем сознании соперничество и собственничество. Мы говорим о кристаллизовавшихся культурных, психологических и даже эволюционных особенностях, которые не меняются просто от изменения общественных институтов. Впрочем, и изменения в обществе не определяются тем, удалось ли всем нам со вчерашнего вечера устроить коренной переворот в своих отношениях.
Возьмем, к примеру, Северную Ирландию. Мир в этом беспокойном регионе наступил не потому, что католики и протестанты в конце концов отложили в сторону свой вековой антагонизм и упали в нежные объятия друг друга. Ничего подобного. Как легко убедиться, некоторые из них еще долго будут продолжать ненавидеть друг друга. Изменения в разделенных по общинам сознаниях будут, по всей вероятности, геологически неспешными. И все же, если рассматривать ситуацию в целом, то не это является главным. Что было по-настоящему важно, так это обеспечить политическое соглашение, которое могло бы четко соблюдаться и планомерно совершенствоваться в условиях усталости народа от тридцатилетнего непрерывного насилия.
Впрочем, это только одна сторона сюжета. Справедливости ради следует признать, что через длительные периоды времени изменения общественных институтов действительно обеспечивают глубокое воздействие на человеческие отношения. Опыт истории показывает, что практически все меры по гуманизации уголовного законодательства, которые удавалось реализовать, в свое время встречали ожесточенное сопротивление; но в наши дни мы до такой степени свыклись с этими изменениями, что считаем их само собой разумеющимися и с презрением отворачиваемся от идей рубить убийцам головы. Подобные реформы уже встроились в нашу психику. Никакие другие идеи не оказывают столь ощутимого воздействия на наши взгляды на мир, как те, что растворены в повседневной общественной практике. Если мы изменяем эту практику — что может оказаться страшно трудным, — то в конечном счете мы с большой вероятностью получим изменение нашего способа видения мира.
Большинству из нас не доводилось сталкиваться с насильственным удержанием от, скажем так, излишне раскованного поведения на переполненных улицах. Не действовать подобным образом стало нашей второй натурой потому, что есть закон против этого, но, пожалуй, в еще большей степени потому, что в социуме это не одобряется. Это не означает, что никто из нас никогда этого не делал, по крайней мере в центральных кварталах и когда пивные уже закрыты. Но именно из-за устоявшихся традиций поступать так является для нас гораздо менее вероятным, чем если бы подобные действия считались верхом приличия. Британское предписание о левостороннем движении ничуть не борется в душах британцев со страстным желанием ездить по правой стороне. Хотя для кого-то институциональные предписания или ограничения, отражающие наш внутренний опыт, могут выступать как средства перевоспитания. Мы пожимаем руки при первой встрече отчасти потому, что данное действие является общепринятым, но также потому, что в силу общепринятости данного действия мы чувствуем желание его совершить.
Изменения таких устоявшихся обычаев и привычек занимают много времени. Потребовалось несколько столетий жизни при капитализме, чтобы выкорчевать формы отношений и поведения, унаследованные от феодализма; зато сейчас туристы внутри Букингемского дворца наглядно доказывают, что на многие некогда принципиальнейшие вопросы ныне беззаботно не обращают внимания. Хочется также надеяться, что не потребуется столь долгий срок для создания общественного строя, при котором школьники, изучающие историю, будут с крайним недоверием относиться к известиям о том, что в былые времена миллионы умирали от голода, тогда как горстка других скармливала икру своим пуделям. Это будет выглядеть дли них столь же чуждым и отвратительным, какой нам сейчас кажется мысль о четвертовании людей за ересь.
Упоминание о школьниках подводит нас к важному вопросу. Сегодня очень многие дети являются горячими сторонниками защиты окружающей среды. Они со страхом и отвращением относятся к сборищам для убийства тюленей или загрязнению атмосферы, а некоторых из них шокирует даже простое разбрасывание мусора. И это во многом обусловлено образованием — не только официальным образованием, но и воздействием новых убеждений и форм мышления на поколение, в котором старые привычки и убеждения менее прочны. Разумеется, никто не возьмется утверждать, что это спасет планету. Верно и то, что встречаются дети, способные с удовольствием калечить и убивать собак и кошек. Но и при всем этом перед нами яркое свидетельство того, как образование может менять отношения и порождать новые формы поведения.
Также на всех этапах остается возможным политическое образование. На одной конференции, проходившей в Британии в начале 1970-х годов, развернулась дискуссия о том, имеются ли у людей какие-либо универсальные отличительные признаки. Один мужчина встал и заявил: «Ну, у нас у всех есть яйца». На что женщина из зала закричала: «Нет, у нас их нет!» Феминизм в Британии тогда делал лишь свои первые шаги, так что довольно многими присутствовавшими при этом мужчинами данная реплика была воспринята просто как несколько эксцентричная выходка. И даже некоторые женщины выглядели сконфуженными. Но уже через несколько лет мужчина, допустивший столь нелепое высказывание на публике, мог рассчитывать лишь на немедленное и строгое осуждение своих слов.
В Средние века и в начале Нового времени в Европе скупость считалась отвратительнейшим из пороков. С тех пор и до слогана Уолл-стрит «Жадность — это хорошо» совершался интенсивный процесс перевоспитания. Только в первых рядах такого перевоспитания шли не школьные учителя или пропагандисты, а изменения в материальных формах нашей жизни. Аристотель считал рабовладение свойственным человеческой природе, хотя ряд других античных мыслителей были с этим не согласны. Но плюс к тому он считал противоестественным для человека заниматься крупным производством ради получения прибыли, что не вполне согласуется с мнением Дональда Трампа. (Представляет интерес выдвигавшееся Аристотелем обоснование такого взгляда. Он полагал — то, что впоследствии Маркс называл «меновой стоимостью», то есть свойство, в силу которого один товар обменивается на определенное количество другого товара, а тот на еще один и так далее до бесконечности, — так вот, данная особенность, будучи проявлением некоей безграничности, является в силу этого чуждой ограниченной животной природе человека и не может от нее зависеть.) И среди средневековых мыслителей находились такие, кто рассматривал производство прибыли как неестественное и античеловечное, поскольку для этих мыслителей человеческая природа совпадала с природой феодализма. По всей видимости, люди, жившие охотой и собирательством, имели столь же туманное представление о возможности какого-либо иного общественного устройства, помимо их собственного. Алан Гринспен, бывший председатель Федеральной резервной системы США, в течение значительной части своей профессиональной деятельности считал, что стремление к так называемым свободным рынкам коренится в человеческой природе, хотя это столь же абсурдно, как и утверждение, будто в человеческой природе заложено восхищение Клиффом Ричардом, одним из первых исполнителей рок-н-ролла. В историческом масштабе свободные рынки — сравнительно новое явление, причем и после возникновения зона их действия долгое время ограничивалась малой частью мира.
Точно так же и те, кто говорит, что социализм противоречит человеческой природе, делают это потому, что в своем близоруком восприятии мира отождествляют эту природу с капитализмом. Племена туарегов, кочующие по Центральной Сахаре, в душе, несомненно, являются капиталистическими предпринимателями, а самой вожделенной, хотя и тщательно скрываемой их мечтой является учреждение инвестиционного банка. Остается только непонятным, как быть с тем, что у них нет даже самого приблизительного представления об инвестиционном банке. А ведь никто не может по-настоящему стремиться к тому, чего он не понимает. Я не могут мечтать о превращении в биржевого брокера, если являюсь афинским рабом. Я могу быть жадным, алчным и религиозно преданным своим шкурным интересам, но я не могу стать тайным капиталистом, точно так же как я не могу стремиться стать нейрохирургом, если живу в XI веке.