ец, а шоколад с начинкой.
— Перестань, а то получишь, — серьезно предупредил я.
— Ладно, не буду. Косте просто повезло. И что она в нем нашла? Нос картошкой, губы толстые, совсем неинтеллигентная рожа. И ростом ниже меня. И этого балбеса она любит!
— Ты и в самом деле получишь!
— Ладно, не буду. Этот изверг действительно может отлупить. Дикарь! Только на свою грубую силу и надеется.
— А бабы — они силу и любят, — философски заметил Ермолин. — Ну, а как у тебя с той, с калининградской?
— Видишь ли, я не воспринимаю любви на большом расстоянии. Радиус действия женских чар — вещь весьма относительная. Я подхожу к этому делу практически.
— Цинически, — угрюмо заметил Голованов, равнодушно слушавший Игоря.
— Может быть, и так, — согласился Игорь. — «Однова живем», как говорили нижегородские купцы. Хочешь, Сева, я тебя познакомлю с Ингиной подругой? Работает тут же, в гавани.
— А, пошел ты знаешь куда!
— Севочка, ты гений! Я знаю, куда идти. Уан моумент.
Игорь исчез. Что он задумал? Неужели пошел ходатайствовать за Севку к старпому или к командиру? Саблин ему этого не простит.
Нас в кубрике осталось трое. Ермолин дневалил, я использовал свою очередь увольняться в прошлый раз, а Голованов… Голованов… плакал. Для меня это было так неожиданно, что я не знал, что ему сказать. Севка Голованов, самый начитанный среди нас, умница, человек, разбирающийся в теории относительности и в живописи, готовый ответить на любой вопрос почти из любой отрасли знаний, человек, удостоившийся клички Аристотель, — и вдруг плачет.
— Перестань! Что ты — баба?! — кричит на него Ермолин.
Но Голованов плачет. Из-под его век выкатываются одна за другой крупные слезины, он ловит их длинным и тонким языком или вытирает кулаком. Вытирает неумело, может быть, он вообще плачет первый раз за многие годы. А я вот уже и не помню, когда плакал последний раз.
Игорь медленно спускается по трапу, напевая:
А для тебя, родная,
Есть почта полевая…
Извлекает из кармана три флакона:
— Вот все, что было в корабельной лавке. Называется «В путь». Хороший одеколон. А его и монаси приемлют.
Он разливает одеколон по кружкам, разводит водой.
— Поднимем бокалы, содвинем их разом.
— Я не могу, — отказывается Ермолин. — Вы выпьете и смоетесь, а мне тут торчать. Застукают еще. Разве что половину.
Игорь отливает половину в кружку Голованова. Мы втроем пьем, дневальный стоит «на стреме». При моем отвращении к запаху одеколона пить эту мутно-белую жидкость — сверх всяких сил. И все-таки я выпиваю ее, все во мне корчится, вот-вот вылетит обратно. Голованов тоже пьет с отвращением, но настойчиво, даже зло. А Игорешка улыбается:
— Элексир! Да здравствует система военторга и хорошая солдатская песня… «А для тебя, родная…»
Но в это время Ермолин шипит от трапа:
— Полундра!
Мы прячем кружки в рундук и рассаживаемся по койкам. Я беру книгу и делаю вид, что читаю.
В кубрик спускается Саблин. Ермолин подает команду, мы дружно вскакиваем.
— Вольно, — говорит Саблин и поочередно разглядывает нас. Потом спрашивает у Игоря: — А вы что тут делаете?
— Пришел к Соколову. Земляки мы с ним.
— Вот как? Ну что же, занимайтесь своим делом. — Саблин идет к трапу и вдруг поворачивается. Подозрительно оглядывает нас и направляется прямо к рундуку с посудой. Все ясно, унюхал. Да и не мудрено: в кубрике запах крепче, чем в парикмахерской.
— Что это? — спрашивает Саблин.
— Это крем. У меня по лицу прыщи пошли, так вот это крем от них. — Голованов нахально смотрит в лицо Саблину и улыбается. Саблин отводит взгляд, заглядывает в кружку, нюхает.
— Смотрите, Голованов, как бы не обжечься. Если кожа плохая, может раздражение получиться.
— Ничего, товарищ старший лейтенант, я не боюсь раздражения.
— Ну, смотрите, — говорит Саблин, ставит кружку в рундук и быстро идет к трапу. Ермолин подает команду, мы вытягиваемся. Саблин через плечо кидает:
— Уберите свой крем подальше, а то в рундуке посуда, в ней люди едят.
— Есть убрать!
Саблин легко взбегает по трапу наверх. Когда стихают его шаги, Ермолин испуганно говорит:
— Влипли!
— Ничего не будет, — уверенно говорит Голованов.
— Все-таки лучше выпить, — советует Игорь, достает кружку и протягивает ее Ермолину: — Давай, ликвидируй как класс.
— Не-е, что ты! — отмахивается Ермолин.
— Ладно, давай я. — Голованов берет кружку, пьет. — Фу, какая гадость!
Игорь ополаскивает кружки у бачка с водой, Голованов плюется, Ермолин стоит у трапа и опасливо поглядывает наверх.
— Все-таки вам, ребята, лучше побыстрее уйти, — говорит он.
— Заячья у тебя душа, Ермолин! — Голованов, кажется, пьянеет, говорит громко. — Не дрейфь, ничего не будет. Думаешь, он поверил, что это крем? Дудки! Он все понял, но сделал вид, что ничего не случилось. А почему? Потому что сам боится: как же, у него в подразделении и вдруг — ЧП. Нам что: мы в худшем случае отсидим на «губе» по пять суток, и все. А ему — хуже. Это ЧП на его карьеру повлиять может. Уловил? Вот так.
— Думаешь, никому не скажет?
— Уверен. Невыгодно ему это, вот в чем суть. Слышал, как он сегодня на собрании распинался? Все-то у нас хорошо, без зазубринок. Получается, что на поверхности все гладко, никаких пузырьков, а что в глубине? Я тебя спрашиваю, что в глубине?
— Ну, есть, конечно, недостатки.
— Во! Есть! А почему мы их замазываем?
— А тебе что, выгодно их показывать? Чтобы мы хуже других выглядели? Смотрите, мол, какие мы бяки!
— Да не орите вы, черти, говорите спокойно, — пытается урезонить Игорь.
Но и Голованов и Ермолин разошлись не на шутку.
— Замазывать недостатки — это, по-твоему, правильно? — наседал Севка.
— А чего же ты раньше молчал? На том же собрании? Не пустил он тебя в город, вот и повело тебя на справедливость. А где она раньше, твоя справедливость, была, а?
Севка неожиданно спокойно признался:
— А ведь ты прав, Ермоша. Верно, где она была? Или я только спьяну такой храбрый?
— Действие второе, картина третья: сцена самоистязания, — торжественно объявил Игорь.
— Погоди трепаться, тут принципиальный разговор.
— Ладно, самоедствуй. Закуси одеколон «В путь» своим гордым самолюбием.
— Игорь, помолчи, тут действительно серьезный разговор.
— Черт с вами, молчу.
Но замолчали все. Игорь иронически улыбнулся:
— Иссякли?
— Почему «иссякли»? — Ермолин опять завелся. — Другой бы как поступил? Поздравил бы Севку с днем рождения, сказал какие-то хорошие слова. А он небось и не знает о том, что день рождения.
— Откуда ему знать? — горько усмехнулся Голованов. — Он вообще ничего не знает. Я вот, к примеру, хотел не только освоить специальность рулевого, но и изучить штурманское дело. В конце концов, у меня среднее образование. А кто мне поможет? Однажды попросил определить место корабля по пеленгам, мне Саблин прямо сказал: это, мол, не твое дело, и нечего соваться.
— Стоп травить! — Игорь поднял руку. — Давайте условимся не нарушать последовательности развития драмы. Идет сцена самоистязания. Полоскать косточки старшего лейтенанта Саблина в помоях кубриковых сплетен будем в следующем действии. Прошу не отклоняться от сюжетной линии.
Молодец Игорешка! А я-то, дурак, тоже хотел рассказать о разговоре с Саблиным.
— Имею к вам, матрос Голованов, один кардинальный вопросик: как вы оцениваете свое личное отношение к службе? Все ли у вас в порядке? Только откровенно!
— А что мне от тебя скрывать? Конечно, не все в порядке. В румпельном отделении — мое заведование, а порядка я там так и не навел, сверху чисто, а по углам — грязь. Даже ржавчину обнаружил. На ЗКП крышка нактоуза на «соплях» держится, давно собираюсь починить, да все руки не доходят. Ну и более мелкие нарушения: обрезал тельняшку, вот видишь — бескозырка не по форме, читал на дежурстве и так далее.
— А у вас, матрос Ермолин, как идут дела? — тоном прокурора спрашивает Игорь.
— У меня список еще длиннее. Да разве для него хочется что-нибудь делать?
— Для кого, для Саблина? А разве вы, матрос Ермолин, Саблину служите? Кому вы служите? Ну, говорите, не стесняйтесь.
— Ну, народу, Родине.
— Вот именно: народу, Родине. И без «ну». Не бойтесь громких слов, они выражают суть. А какого же черта вы тут расхныкались? А ты чего молчишь? — теперь Игорешка напустился на меня. — Или боишься правду в глаза сказать, дружбу испортить? За спиной-то все вы Цицероны, а как в глаза сказать, у вас духу не хватает. Вы что, думаете, мир населен одними Саблиными? Фигушки! — неожиданно заключил Игорь и, аккуратно загнув пальцы, в самом деле показал нам фигу.
Успокоившись, веско сказал:
— Вот что, мальчики. Предлагается такое решение. Слушали: матросов Голованова, Ермолина и Соколова. Ну, чего пялишь глаза? И Соколова. Часть констатировочная: отметили беспринципность вышеозначенных лиц. Часть решающая — постановили: а) навести всем порядок в своих служебных делах, памятуя, что служим не для Пупкина или Саблина, а для народа; б) оценку каждому поступку и действию, своему или другого лица, давать с принципиальных позиций, а не из личных интересов; в) вести борьбу против всякой беспринципности и смело выводить на чистую воду всех проявляющих ее в той или иной форме, не щадя живота своего.
Кто за данную резолюцию, прошу голосовать. Принимается единогласно. А теперь полезем наверх, глотнем по паре унций кислорода.
Мы долго сидели на юте, дымили сигаретами и молчали.
А ночью я слышал, как Аристотель снова плакал.
24
Море опять ходит ходуном, и стрелка компаса мечется как угорелая. Саблин мрачно следит за ней, докуривая сигарету. Какого черта он торчит здесь, на мостике, мог бы спокойно покурить в своей штурманской рубке!
Вот уже несколько дней он мрачен как туча. Но никого не ругает, все молчит, отдавая лишь самые необходимые распоряжения. Об истории с одеколоном никто пока ничего не знает. Значит, все-таки Голованов был прав.