Когда меня не благодарят совсем, я отблагодарён довольно: я исполнил свой долг, не более того.
Немецкий философ Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770–1831) высказал два существенных возражения в отношении понятий доброй воли и долга у Канта. Главный аргумент Гегеля заключался в том, что этика Канта состоит из довольно специфических размышлений, как именно человек должен поступать, проявляя добрую волю; причиной этому, по мнению Гегеля, служит то, что нравственный закон Канта строится на принципе непротиворечия – принципе, когда что-либо не может быть истинным и ложным одновременно. Это значит, что существует лишь единственный верный образ действия. То есть, возвращаясь к вопросу, лучше ли действовать из чувства долга, чем ради удовольствия, следует отметить, что в отсутствие подробного и взвешенного рассмотрения обстоятельств нравственный закон Канта не может составлять абсолютный принцип нравственности. По сути, формулирование абсолюта нравственного закона (к примеру, долг прежде удовольствия) не даёт каких-либо содержательных ответов по причине слишком общего характера каких-либо различимых переменных в контексте. Поясняя своё несогласие с Кантом, Гегель ссылается на его пример о займе денег.
Кант полагал, что человек, который хочет занять у друга денег, не должен связывать себя обещанием их вернуть, если знает, что не имеет возможности сдержать слово. Гегель задаётся вопросом, способен ли сформулированный Кантом принцип нравственного закона определить, можно ли социальную структуру, основанную на собственности, безусловно считать нравственно добродетельной по своей сути. Интересно отметить, что значительная часть современной политической философии сосредоточена на нравственной ценности денег. Стремясь соотнести этику Канта со строгостью логического рассуждения, Гегель также приводит в качестве примера занятие благотворительностью для помощи бедным.
Гегель утверждает, что если бы каждый давал бедным деньги в соответствии с разумом и, как предлагает Кант, принципом доброй воли и долга, то никакой бедности бы не было вовсе. Это представляется любопытным искажением логики. Но даже если с точки зрения риторики может показаться, что здесь подрывается абсолютная нравственная истинность долга и доброй воли и нивелируется их значение, на самом деле это утверждение предваряет второе критическое замечание Гегеля. Не каждый станет помогать бедным; кто-то просто не захочет этого делать по любой из множества причин. Гегель полагал, что заставлять человека вести внутреннюю борьбу между разумом и желанием – это роковая ошибка метода Канта. Гегель полагал неестественным для человеческого сознания отвергать и подавлять желания ради таких умозрительных концепций, как добрая воля и долг. Но действительный вопрос этой этической дилеммы лежит в другой плоскости. Если долг соответствует тому, какой поступок будет правильным в данной ситуации, это можно назвать верным образом действия. Но если удовольствие может облегчить страдания и боль, а исполнению долга может воспрепятствовать давление извне, не значит ли это, что удовольствие должно быть прежде долга?
Сколько же людей хотели бы быть добродетельными, если бы только они могли быть добродетельны, не прилагая никаких усилий к тому! Они не любят добродетель настолько сильно, чтобы ради неё голодать или изнывать от жажды; они не продадут ради неё всё, что имеют; не станут колотить что есть сил в ворота царства небесного; но они с удовольствием станут взирать то на один, то на другой воздушный замок праведности и думать о том, как было бы мило в нём жить.
Бывают ли общеизвестные истины?
Концепция общеизвестной истины предполагает, что существуют вещи постоянные и неизменные, представляющие собой непреложные факты. Можно считать абсолютной истиной, например, то, что нет кошек, которые были бы собаками, или собак, которые были бы кошками, что квадрат не может быть круглым, а какая-либо окружность не может быть квадратной. То есть в мире существуют какие-то статичные вещи, которые не могут измениться, а значит, могут считаться общеизвестными истинами.
Факты природы таковы, каковы есть, но воспринимать их мы можем только через очки собственного разума.
Стремление выявить абсолютные или общеизвестные истины связано с обнаружением логической значимости высказываний и суждений. Аристотель определял истину по следующей формуле:
Говорить о сущем, что его нет, или о не-сущем, что оно есть, – значит говорить ложное; а говорить, что сущее есть и не-сущее не есть, – значит говорить истинное.
Или, другими словами, можно сказать, что кошка – это кошка, и что кошка – это не собака, и тем самым выразить истинное, но сказать, что кошка – это не кошка, или что кошка – это собака, будет утверждением ложного.
Этот раздел логики известен как теория соответствия, согласно которой истина или значимость высказываний о фактах определяется тем, насколько точно они соответствуют реальности. В конце девятнадцатого века Бертран Рассел вывел и рассмотрел в различных аспектах теорию соответствия истине. По мнению Рассела наше представление о действительности формируется из постижения логически независимых фактов. Познание вещей зависит от информации, которую мы получаем из непосредственного соприкосновения с вещами. В соответствии с определением истинности или ложности посылок (исходя из того, что все высказывания, истинные или ложные, начинаются с посылок), чтобы определить значение термина, нам необходимо соотнести термин непосредственно с нашим уровнем осведомлённости об объекте как таковом.
Рассел предположил, что человек развивает осведомлённость об объектах и вещах двумя способами. Первый – «знание по знакомству» – подразумевает получение информации через ощущения, восприятие цветов и форм, воспоминания и т. д. Второй – «знание по описанию» – подразумевает информацию из вторичных источников, которая постигается и осмысляется только разумом, а не непосредственно через опыт, в том числе опыт взаимодействия с объектом как таковым.
В статье «Об обозначении» (1905) Рассел описал квазиматематический подход к определению истинности, ложности или интерпретируемости высказываний и посылок. Рассел отметил, что одна из проблем определения истинности связана с понятием определённых дескрипций. Дескрипция, классифицируемая как определённая, обычно содержит имя собственное (существительное, начинающееся с заглавной буквы). В качестве примера Рассел приводит утверждение «нынешний король Франции лыс» и доказывает, что значимость посылки определяется отношением между тремя различными составляющими утверждения. Чтобы подчеркнуть необходимость согласия между тремя элементами, Рассел разбил утверждение следующим образом:
Есть X. X = нынешнему королю Франции.
Никакой другой Х не может быть равен нынешнему королю Франции. Х лыс.
Определённая дескрипция состоит из двух элементов: что Х – это король Франции и что он – нынешний король (а не один из предыдущих). Другой элемент – то, что Х лыс. Рассел утверждает, что для создания видимости истины, все три элементы должны быть взаимосвязаны. Если один из элементов не согласован, тогда всё утверждение ложно. Любопытно, однако, что, даже если один из элементов не согласуется с двумя остальными, утверждение по-прежнему будет иметь смысл. Если посылку перефразировать как «король Франции лыс», отношения между элементами дескрипции, хотя и определённые на вид, окажутся на самом деле произвольными, поскольку наши дескриптивные знания предмета говорят, что королей во Франции было много. В этом отношении любая оценка абсолютной истины становится скорее предметом того, как с точки зрения языка сформулирована посылка и как в посылке определяются её элементы (что является предметом дескрипции).
Взглядам Рассела на философию истины и её связи с языком предшествовали размышления Фридриха Ницше, высказанные им в работе под названием «Об истине и лжи во вненравственном смысле», которая была написана в 1873 году, но при жизни Ницше не опубликована. Ницше в первую очередь занимали отношения между истиной и языком в контексте того, как мы формулируем концепции. Согласно Ницше, слова становятся концепциями в качестве средства выражения единства опыта, чтобы способствовать коммуникации. Для Ницше проблема состояла в том, что отношения между словами и концепциями, ими обозначаемыми, представляют собой не определённые, а метафорические дескрипции, которые сами по себе произвольны. Собака является собакой только в той степени, в которой мы соотносим метафорическое слово «собака» с концепцией известного нам животного. То есть для Ницше слова и концепции – это лишь метафоры, которые не соответствуют своей «истинной» действительности. В своей обычной самоуверенно-книжной цветистой манере Ницше, объявив, что абсолютных истин существовать не может, определяет концепцию истины в следующих терминах:
Движущаяся толпа метафор, метонимий, антропоморфизмов, – короче, сумма человеческих отношений, которые были возвышены, перенесены и украшены поэзией и риторикой и после долгого употребления кажутся людям каноническими и обязательными: истины – иллюзии, о которых позабыли, что они таковы; метафоры, которые уже истрепались и стали чувственно бессильными; монеты, на которых стерлось изображение и на которые уже смотрят не как на монеты, а как на металл.
В 1960–70-х годах представление об истине как о метафоре, описывающей форму социальной валюты (прекрасно переданной Ницше как «монеты, на которых стёрлось изображение»), оказалось весьма привлекательно для французских философов-постмодернистов – влияние Ницше заметно, например, в работах Мишеля Фуко и Жака Деррида.