То, что ответственность за поступки возлагается на самих людей — от Адама и Евы, Каина и Авеля, Давида и Соломона, Иуды и Пилата, до Антихриста с его клевретами — наглядно показывает, что какое-то представление о свободной воле у библейских авторов всё-таки было. Понимание страданий как следствия грешного поведения людей больше всего приближает Библию к проблеме теодицеи, известной в философии как «защита с точки зрения свободной воли». Если пояснить её просто, то она выглядит так: если бы Бог не дал нам свободу воли, этот мир не был бы совершен, но Бог хотел создать совершенный мир, и поэтому мы наделены этой свободой — повиноваться и ослушаться, облегчить страдания и причинить их. Поэтому в конечном счёте страдание в этом мире подконтрольно Богу — всемогущему и всеблагому.
В дискуссиях вокруг теодицеи этот аргумент применяется столько же, сколько существует сама дискуссия. Он принадлежал ещё энциклопедисту Лейбницу, который ввёл сам термин теодицеи в XVII веке. В современном дискурсе вопрос теодицеи звучит так: Как мы можем верить, что всемогущий и всеблагой Бог существует, учитывая состояние мира? В древнем дискурсе при всей разнице между Ветхим и Новым Заветами такой вопрос вообще не возникал. Древние иудеи и христиане в принципе не задавались вопросом, существует ли Бог. Они просто знали, что он существует. А вот что они хотели знать, так это как понять Бога и как выстроить отношения с ним, учитывая состояние мира. Вопрос же о том, насколько существование страданий препятствует вере в существование Бога, вполне современен и является продуктом эпохи Просвещения.
Теодицея эпохи Просвещения и последовавших за ней времён родилась из ряда допущений относительно устройства этого мира. Например, предполагается, что мир является замкнутой цепью причинно-следственных связей и существует более или менее механистически, управляясь некими «естественными законами». И даже если они не вполне себе законы (как стало очевидно благодаря современным физическим исследованиям), то по меньшей мере высоконадёжные средства прогнозирования текущих в мире процессов. Подобный взгляд на мир несколько проясняет столь великую разницу между рассуждениями о теодицее у современных философов, и рассуждениями о страдании у библейских авторов или, что уж там, вообще у большинства людей, когда-либо рассуждавших на эту тему. Не знаю, читали ли вы современные сочинения о теодицее, но это нечто: выверенные, философски нюансированные, глубоко продуманные, полные эзотерической терминологии и тонко аргументированные объяснения того, почему страдание не противоречит бытию всемогущего и всеблагого божества. Вот если честно, для большинства из нас эти сочинения выглядят не только бестолковыми, но и начисто оторванными от реальной жизни: жизни в траншеях Первой Мировой, в концлагерях Второй, или среди сеющих смерть полей Камбоджи. Я скорее согласен с учёными вроде Кена Сурина, который не уступает в остроумии богословам теодицеи, с которыми он спорит, что многие попытки объяснения зла выглядят в конечном итоге отвратительно с нравственной точки зрения. Я даже могу сочувствовать богословам, вроде Теренса Тилли, считающим, что ответом верующего на теодицею должен быть отказ от нее как от интеллектуального проекта.[41] Согласно Тилли, попытка разумного объяснения страданий является борьбой по заведомо неверным правилам, и страдание не должно сводиться к такому объяснению — оно помимо прочего требует личного ответа на него от каждого человека.
В отличие от Тилли, я не являюсь верующим христианином. Но и я считаю, что как-то неправильно превращать осмысление проблемы страданий в интеллектуальное упражнение. Страдание требует живого ответа, особенно потому что по большей части оно бывает вызвано не стихийным бедствием (иронично называемом в англоязычных страховых договорах «божественным вмешательством»), а другими людьми. И не только фашистами или красными кхмерами, жившими в другое время и в другом месте, а нашими соседями по дому или коллегами по работе, людьми, которых мы видим вокруг себя на улице, в магазине, которых мы выбираем во власть, которым мы платим за товары и услуги, работодателями и т. д.
В общем, лично я считаю философскую проблему теодицеи неразрешимой. Но при том, что т. н. «защита с точки зрения свободной воли» чаще встречается в виде стерильно философского обоснования, она может быть представлена и как мощная практическая аргументация. Люди притесняют, бьют, пытают, насилуют, калечат и убивают друг друга. Если бы всё это происходило по Божьей воле, ну тогда бы мы вряд ли что могли поделать. Но я, на секундочку, в это не верю. Боль, причиняемая одними людьми другим людям, не имеет сверхчеловеческой природы. И коль скоро люди причиняют другим боль по своей собственной свободной воле (которая существует, даже если не существует Бога), то и мы по своей свободной воле должны вмешиваться и сами делать всё, что можем, чтобы остановить боль, насилие и убийство, где бы они ни случались — у нас на родине или в развивающихся странах, где зверств будет всяко побольше. И наша свободная воля должна реализовываться так, чтобы максимально оградить от зла чужую человеческую свободу.
Глава пятаяСтрадание ради высшего блага
Те, кто обладает схожим опытом отхода от христианства, понимает, насколько он бывает мучителен. Потом, конечно, когда кризис миновал, его можно воспринимать с изрядным чувством юмора (мой друг шутил, что я прошёл путь от «заново рождённого» до «заново умершего»), но в своё время он переносился чрезвычайно болезненно. В самом деле, мною был пройден путь от непреклонного в своей убеждённости евангельского христианина, последовательно воспитанного в фундаменталистском библейском колледже, евангелическом гуманитарном колледже и ряде консервативных библейских церковных общин, до агностика, смотрящего на Библию лишь как на дело рук человеческих, на Иисуса как на иудея апокалиптического настроя, распятого, но не воскресшего, а на главные богословские вопросы как превышающие возможности человеческого ума на получение адекватного ответа.
Не знаю, есть ли Бог. Не называю себя атеистом, потому что на утверждение, что Бога нет, требуется больше знаний и нахальства, чем у меня есть. Ну откуда мне-то знать, есть ли он? Я такой же смертный, как и все остальные. Максимум, что я могу сказать, это что если Бог существует, он совсем не такой, в какого я верил, будучи христианином — персонализированное божество, обладающее всемогуществом и вмешивающееся в наши дела, реализуя свою волю. Ни в малейшей степени не могу себе представить такое существо, потому что, если честно, я не верю, что существует какое-то вмешательство. Если Бог исцеляет рак, то почему люди умирают от него миллионами? Если вы хотите сказать, что это тайна (пути Господни неисповедимы), это всё равно что признаться: мы не знаем, что делает Бог и какой он вообще. Тогда зачем делать вид, что знаем? Если Бог питает голодных, то почему люди голодают? Если Бог заботится о детях, то почему каждый год они тысячами гибнут от стихийных бедствий? Почему большинство населения Земли ввергнуто в жалкую нищету?
Я не верю больше в Бога, который занят проблемами нашего мира. Когда-то верил всей душой и сердцем, и страстно желал поделиться своей верой с окружающими. Моя вера во Христа прежде сделала меня его добровольным апостолом, стремящимся привести к вере и других, а теперь я сам её лишился. И, должен заметить, потеря веры была неприятным процессом. Как я сказал выше, я сопротивлялся ему «вопя и брыкаясь».
А что я мог поделать? Как бы поступили вы, столкнувшись с фактами (или с тем, что вы принимаете за факты), противоречащими вашей вере? Скорее всего, принизили бы их значение, объявили фальшивкой или просто проигнорировали. Но что если вы пытаетесь быть честным перед самим собой и так же со всей интеллектуальной честностью подходите к своей вере? Я думаю, любой из нас, даже если он агностик, должен быть готов изменить свои взгляды, если сочтёт их ошибочными, хотя это может оказаться весьма болезненным.
Для моих переживаний было много причин. Одна из самых чувствительных — я оказался в конфронтации с близкими и дорогими мне людьми — членами семьи и лучшими друзьями, всеми теми, с кем я раньше испытывал духовное единение, с кем вместе молился и обсуждал главные вопросы мироздания, с кем мы полностью были, что называется, на одной волне. Когда я оставил веру, всё это прекратилось. Друзья и родственники стали посматривать в мою сторону с недоверием, им было непросто понять, что со мной произошло и почему я «перешёл на тёмную сторону». Полагаю, многие из них сочли это «горем от ума». Другие подумали, что я уловлен в дьявольские сети, а как можно сохранять близкие отношения с тем, кто вошёл в сговор с сатаной?
Вероятно, наиболее трудно лично для меня было разобраться с самой сутью своей веры как евангельского христианина. Я принял «рождение свыше», потому что хотел «спастись». Спастись от чего? Помимо прочего, от вечных мук ада. Согласно усвоенным мною представлениям, Христос умер за грехи мира, и каждый, кто уверовал в него, будет иметь вечную жизнь с ним на небесах. А всем тем, кто в него не уверовал, по злому умыслу или просто по невежеству, обязательно пришлось бы расплачиваться за свои грехи в аду. Ад был густонаселенным местом: туда отправлялось большинство людей. И ад был местом вечных мучений, которые включали духовные муки разлуки с Богом (а значит, и всем хорошим) и настоящие физические мучения в неугасимом огненном озере. Горение в аду было для меня не метафорой, а физической реальностью. Неудивительно, что я был активным верующим: я не хотел, чтобы кто-то из моей семьи или друзей вечно горел в аду, и поэтому я делал всё возможное, чтобы они приняли Христа и обрели спасение.
Это представление об аде сидело во мне очень глубоко, на сознательном и, возможно, бессознательном уровне. В итоге, когда я оставил веру не только в Библию как богодухновенное слово Божие, не только в Христа как единственный путь спасения, но и в саму божественность Христа и в то, что в этом мире что-то решает всемогущий Бог, в глубине души оставалось сомнение: ну а вдруг я всё-таки неправ? Что, если тогда я был прав, а сейчас ошибся? Придётся ли мне вечно гореть в аду? Это сомнение годами держало меня в страхе, да и сейчас случается проснуться среди ночи в холодном поту.