Со мной иногда заговаривали на улице. Однажды к нам подошла просто одетая женщина и сказала, подав руку:
«Я – домработница такая-то. Вы – писатель Куприн? Будем знакомы».
В Александровском сквере, где мы с женой присели отдохнуть на лавочке, нас окружили юноши и девушки. Отрекомендовавшись моими читателями, они завязали разговор. А я-то думал, что молодежь СССР меня совсем не знает. Я взволновался тогда почти до слез. Потом ко мне как-то подошла группа красноармейцев. Старший вежливо приложил руку к козырьку и осторожно осведомился: не ошибается он, – точно ли я Куприн? Когда я ответил утвердительно, красноармейцы забросали меня вопросами: хорошо ли я устроен, доволен ли я приемом в Москве? Я рассказал им, как нас хорошо устроили, и красноармейцы тогда удовлетворенно и с гордостью заключили: «Ну, вот видите, какая у нас страна!»
Я побывал в кино в «Метрополе». Шла цветная картина «Труня Корнакова». Каюсь, я следил за экраном только краем глаза. Мое внимание было занято публикой. Можно сказать, что в картине «Труня Корнакова» мне больше всего понравилось, как ее воспринимает зритель. Сколько простого, непосредственного веселья, сколько темперамента! Как бурно и ярко отзывались зрители – в большинстве молодежь – на те события, которые проходили перед ними! Какими рукоплесканиями награждались режиссер и актеры! Сидя в кинотеатре, я думал о том, как было бы хорошо, если бы советской молодежи понравился мой «Штабс-капитан Рыбников». Тема этого рассказа – разоблачение японского шпиона, собиравшего во время русско-японской войны в Петербурге тайную информацию, – перекликается с современностью, и я дал поэтому согласие Мосфильму на переделку этого рассказа для кино.
Этим летом на даче в Голицыне у меня перебывало в гостях много советских юношей и девушек. Это – дети моих родственников и знакомых, выросшие, возмужавшие за те годы, что меня здесь не было. Меня поразили в них бодрость и безоблачность духа. Это – прирожденные оптимисты. Мне кажется даже, что у них по сравнению с юношами дореволюционной эпохи стала совсем иная, более свободная и уверенная походка. Видимо, это – результат регулярных занятий спортом.
Меня поразил также высокий уровень образованности всей советской молодежи. Кого ни спроси – все учатся, конспектируют, делают выписки, получают отметки. А как любят в СССР Пушкина! Его читают и перечитывают. Он стал подлинно народным поэтом. Вот забавная и вместе с тем трогательная деталь. В Голицыне у одной знакомой нам колхозницы родился сын. Она назвала его Александром. Мы спросили ее, почему она выбрала это имя. Она ответила, что назвала его так в честь Пушкина. Имя ее мужа – Сергей, и сын, таким образом, как и Пушкин, будет называться Александром Сергеевичем.
Сами по себе интересны обстоятельства, при которых Александр Сергеевич появился на свет. В Голицыне строился родильный дом, который должен был быть закончен к пятнадцатому августа. Александр Сергеевич, однако, пожелал родиться четырнадцатого августа. Родственники повезли будущую мать на станцию, чтобы отправить в ближайшую больницу, но попали к поезду, который не останавливается в Голицыне. Тогда начальник станции, зная, что женщине необходима срочная врачебная помощь, специально ради нее остановил поезд, и ее вовремя доставили в больницу. Разве могла крестьянка дореволюционной России мечтать о том, чтобы для нее и для ее будущего ребенка останавливали поезда? Меня бесконечно радуют советские дети. Я восхищен тем, что страна уделяет им столько внимания и что советское правительство так оберегает беременность. Это очень мудро. О детях важно заботиться, потому что в них – будущее страны. Внимание к женщине и к ее ребенку дает ей моральную силу воспитывать достойных граждан СССР.
Голицыно, где мы проводили лето, встретило нас разноголосым ребячьим хором. В этом живописнейшем подмосковном поселке расположилось несколько десятков детских садов. Я очень люблю детей и был чрезвычайно рад такому приятному соседству. По утрам, выходя на террасу, я сообщал жене, что «галчата» уже проснулись. Потом из нашего садика я видел, как они чинно, парами проходят мимо, все пузатенькие, краснощекие, улыбающиеся.
Бывало, что привезенная из Парижа кошка Ю-ю (названная так в честь кота – героя одного из моих рассказов) с разбегу вспрыгивала ко мне на плечо, и это всегда вызывало бурный восторг детишек. Они подбегали к изгороди, и мы с Ю-ю, таким образом, служили невольной причиной нарушения дисциплины. Вечером, в восемь часов, в Голицыне наступала тишина: детей укладывали спать, и сразу становилось скучно.
Кстати, какое прекрасное сочетание понятий – детский сад. Именно сад! Сад, где расцветают юные души. За границей дети совсем не такие, как здесь. Они слишком рано делаются взрослыми.
В прошлое вместе с городовым и исправником ушли и классные наставники, которые были чем-то вроде школьного жандарма. Сейчас странно даже вспомнить о розгах. Чувство собственного достоинства воспитывается в советском человеке с детства. Те, кто читал мою повесть «Кадеты», помнят, наверное, героя этой повести – Буланина и то, как мучительно тяжело переживал он это незаслуженное, варварски дикое наказание, назначенное ему за пустячную шалость. Буланин – это я сам, и воспоминание о розгах в кадетском корпусе осталось у меня на всю жизнь…
Мне очень хочется писать для чудесной советской молодежи и пленительной советской детворы. Не знаю только, позволит ли мне здоровье в скором времени взяться за перо. Пока думаю о переиздании старых вещей и об издании произведений, написанных на чужбине. Мечтаю выпустить сборник своих рассказов для детей.
Многое хочется увидеть, о многом хочется поговорить. После переезда в Москву я предполагаю побывать в музеях, посмотреть в театрах и кино «Господа офицеры» (пьесу, переделанную из моего «Поединка»), «Тихий Дон», «Любовь Яровую», «Анну Каренину», «Петра I». Обязательно съезжу в цирк, любителем которого остаюсь по-прежнему.
В заключение пользуюсь возможностью передать через вашу газету мою глубочайшую благодарность всем моим юным корреспондентам, поздравившим меня с возвращением на родину.
Мне пишут сейчас люди, которых я совершенно не знал раньше; пишут они с такой сердечностью и теплотой, точно мы – давнишние друзья, дружба которых была прервана, но сейчас возобновилась. Некоторые из них – мои старые читатели.
Другие – читатели молодые, о существовании которых я и не подозревал. Всех их радует то, что я наконец вернулся в СССР. Душа отогревается от ласки этих незнакомых друзей.
Даже цветы на родине пахнут по-иному. Их аромат более сильный, более пряный, чем аромат цветов за границей. Говорят, что у нас почва жирнее и плодороднее. Может быть. Во всяком случае, на родине все лучше!
Николай ВержбицкийАлександр Куприн. Возвращение
После того как в мае 1937 года сообщили о приезде Куприна в Москву, со всех концов Союза в редакции стали поступать письма от старых знакомых Александра Ивановича и от его читателей.
Корреспонденция такого рода сосредоточивалась в редакции газеты «Известия». Я каждое утро получал ее в экспедиции, приносил Куприну и читал вслух.
Кто только не писал!
Радовался приезду своего старого друга, «дяди Саши», механик одесского завода Лева Веретильный, тот самый Лева, который много лет тому назад, еще мальчиком, искал для его дочки кормилицу и обязательно – брюнетку, потому что, как ему сказали дома, у брюнеток всегда больше молока.
Александр Куприн
Харьковская учительница А. Надолец сообщала о том, что она до сих пор хранит полотенце, которое Александр Иванович сорок лет тому назад вышил для нее крестиком.
Слал душевный привет И.Я. Комаров, ленинградец, когда-то переписывавший набело рукописи Куприна.
Среди сотен посланий было и письмо от 24‑летнего Михаила Клопина, рабочего-штукатура с Верхне-Исетского завода на Урале.
Он писал:
«… Александр Иванович! Мы, советские ваши читатели, желали бы прочесть вашу книгу о русской эмиграции, как она живет, борется или примиряется с Советским Союзом. Напишите, что заставило вас уехать за границу и теперь вернуться обратно. Каковы ваши впечатления по приезде в СССР… До книги, конечно, далеко, но хотя бы статью вы дали бы об этом в газету».
Куприн решил обязательно ответить и попросил меня записать все, что он хочет сказать штукатуру Клопину.
– Скрывать и обманывать советских людей нельзя! – сказал он при этом.
Вот сохранившаяся у меня точная запись ответа:
«Правда, до книги далеко, а в статье всего не рассказать. Однако попытаюсь, пока очень коротко, ответить на поставленные мне вопросы.
В 1919 году, когда я жил в Гатчине, мне, чтобы не потерять семью, пришлось отступить с войсками генерала Юденича на Запад.
Я очутился за рубежом.
Здесь надо мною взяли власть, во-первых, соображения о ненужности кровопролития при совершении революции, а во-вторых, те сведения о событиях в России, которые распространяла эмигрантская пресса. (Других сведений, при всем желании, я иметь не мог…)
Кроме того, должен сказать прямо, я в то время объяснял события, происходившие в России, скорее стихийными обстоятельствами, чем законами истории.
Сейчас свои тогдашние выступления против большевиков я считаю неправильными и несправедливыми. Таков урок, преподанный мне жизнью.
Что я могу рассказать о своем пребывании за границей?
Первое время французы сильно возились с знаменитостями, приехавшими из России. Затем, и очень быстро, остыли. Кончились банкеты, торжественные завтраки и чествования.
Эмиграция… стала постепенно превращаться в стоячее болото, спокойствие которого, от времени до времени, нарушали очередная сплетня или обывательский скандал.
Больших дел и больших идей эмиграция не ведает. Даже на сильную ненависть к виновникам ее бегства на чужбину у нее не хватает темперамента.
Не только с политическими деятелями, но даже и с писателями-эмигрантами я за последние годы почти не встречался, разве что на похоронах кого-нибудь из них.