Несколько слов о литературных нравах Парижа. О них я до сих пор не могу вспомнить без отвращения и негодования.
Вышел мой «Поединок» на французском языке, и издательство долго убеждало меня в том, что необходимо послать доброй сотне критиков по экземпляру с нежным посвящением «от автора».
– Умоляем вас сделать это, – говорили мне, – а иначе выход книги останется незамеченным и все издание пролежит на складе… Что поделаешь, у нас так принято!
В другой раз я написал предисловие к книге одного французского писателя. Спустя несколько дней этот почтенный литератор в виде благодарности прислал мне пятьсот франков. А когда я хотел вернуть эти деньги, французы посмотрели на меня с ужасом и соболезнованием.
– Что вы делаете?! – говорили они. – Ведь после этого мсье Н. не пожелает с вами встречаться!
К Парижу я не мог привыкнуть до последнего дня. Прислушиваясь к разговору парижских обывателей-мещан, я с волнением вспоминал полнозвучный говор москвичей и певучую речь украинцев.
За последние годы если мне и приходилось выходить из дому, то только для того, чтобы час-другой посидеть в ресторанчике, где собираются рабочие, ремесленники и мелкие служащие. Здесь можно было отвести душу, сидя за столиком с каким-нибудь мсье Жаном в забрызганной краской блузе, поговорить с ним о делах житейских.
Тоска по родине мучила меня.
Еще много лет тому назад у меня окончательно созрела мысль о необходимости вернуться на родину. Но я не решался предпринимать что-нибудь в этом направлении, зная, что если мне откажут, то новых попыток я уж не в состоянии буду делать и путь в Россию останется для меня закрытым навсегда.
Накануне отъезда я до такой степени был взволнован, что почти серьезно заявил жене:
– Если мы завтра не сядем в поезд – я пойду пешком!
… По приезде в Москву мне стало известно, что здесь распространено мнение, будто я, находясь за границей, отрекся от основных мыслей моего романа «Поединок», будто я признал непогрешимость царской армейщины и тем самым оправдал всю систему самодержавия.
Обвинение очень тяжелое.
Однако те, кто действительно читал заграничное переиздание «Поединка», легко могут подтвердить, что в нем не прибавлено и не убавлено ни одного слова по сравнению с текстом издания А.Ф. Маркса 1912 года.
И только к «Поединку», изданному в Париже на французском языке, я по просьбе издательства написал предисловие, смысл которого заключается в том, что на мрачном фоне царской армии встречались и светлые пятна – фигуры офицеров, которые не мирились с обстановкой армейщины, с мордобитием и тупой шагистикой.
Впрочем, это видно из самого содержания романа.
Упрекают меня также в том, что я в своей повести «Юнкера», вышедшей в Париже, говорю о верноподданничестве и о монархическом душке, которые в те старые времена царили в военных школах. Что поделаешь – так оно и было на самом деле, и я, как писатель, был бы обманщиком, если бы показал юнкеров в другом виде.
Хотелось бы подробнее остановиться на моем всегдашнем отношении к царской армии, к самодержавию.
В Балаклаве я снимал дачу недалеко от моря и целые дни проводил с рыбаками, которых потом описал в «Листригонах». Так вот, вспоминается, как в 1905 году ночью ко мне были доставлены три матроса с восставшего корабля «Очаков». Много было труда употреблено, хитрости и уловок для того, чтобы незаметно от полиции и жандармов перевезти матросов в отдаленные хутора и спасти их от жестокой расправы.
Привожу эти воспоминания не для того, чтобы подчеркнуть мою какую-то исключительную революционность, а лишь для того, чтобы сказать, что мое отношение к царской армии и к самодержавию было не только литературным переживанием…»
На этом письмо заканчивалось.
Оно до сих пор хранится у автора этой книги.
Куприн вернулся в Россию вместе с женой после восемнадцати лет жизни за границей – главным образом во Франции, в Париже. Дочь – киноартистка – должна была приехать позже.
В Москве на вокзале Александра Ивановича встречали представители Союза советских писателей и Литфонда СССР. Пришел на вокзал и я. Мне грустно было видеть вместо коренастого, быстрого в движениях сорокалетнего мужчины, каким я знал Куприна когда-то, худенького старичка в очках, растерянно озирающегося по сторонам.
Александру Ивановичу отвели один из лучших номеров в гостинице «Метрополь». Союз писателей выделил товарищей, которые должны были следить, чтобы Куприн был обеспечен всем необходимым.
В писательском доме отдыха около станции Голицыно Куприным была предоставлена дача с большим садом, где они смогли провести летние месяцы.
В центральных газетах появились статьи Куприна, беседы с ним, портреты писателя. Когда он выходил на московские улицы, его узнавали, с ним здоровались.
При мне был случай, когда в Центральном универмаге, где Александр Иванович решил купить себе брезентовые туфли, около продавщицы образовалась небольшая очередь. Молодой военный подошел к Куприну и попросил его стать первым, а остальным покупателям объяснил – кто это. Молодежь окружила знаменитого писателя, стали задавать вопросы: «Надолго ли вы приехали?», «Что собираетесь написать?», «Понравилась ли вам теперешняя Москва?»
Пожилая женщина озабоченно спросила: «А хорошую вам предоставили жилплощадь?» Александр Иванович признался, что он не понимает этого вопроса.
– Что такое «жилплощадь»? В старое время такого слова не существовало…
Это заставило всех улыбнуться. Кто-то стал объяснять, что «жилплощадь» – это не что иное, как квартира…
– А зачем же придумали такое неудачное слово? – спросил Куприн и тут же добавил: – Я бы даже сохранил более старое и чистое русское название – жилье.
После этого Александр Иванович сообщил своим неожиданным собеседникам, что Советская власть обеспечила его жильем как нельзя лучше – ему возвращают его домик в Гатчине и дают изрядную сумму для его ремонта.
– Мне даже стыдно принимать такие знаки внимания и такую заботу о себе, – вздохнув, произнес Александр Иванович, – мне кажется, что я не заслужил этого. Меня следовало бы наказать за то, что я так много лет ничего не делал для родины… Впрочем, я уже достаточно наказан…
Александр Иванович много раз ездил в открытом автомобиле по улицам Москвы, наблюдая, Как расширяются проезды, передвигаются старые дома, застраиваются пустыри, прокладываются линии метрополитена.
Сидя рядом со мной, он то и дело прикрывал глаза ладонью, ослепленный всем тем, что открывалось перед ним. Он не мог говорить от волнения, и только однажды у него вырвалось:
– Какой колоссальный творческий заряд у нашего народа! Какая это огромная силища – партия коммунистов.
Когда мы вернулись в гостиницу после первой поездки по Москве, сперва все долго молчали. Куприн сидел у большого окна. И смотрел на площадь Свердлова, наполненную движением, солнцем, густой зеленью скверов. Затем он произнес, обращаясь к жене:
– Ты заметила, какие у них чудесные зубы? И как они заразительно смеются – всем телом!
Это он вспомнил молодых строителей метро, с которыми только что разговаривал.
Такие поездки очень утомляли писателя. Он признавался, что после них плохо спит – все время его точит и терзает одна и та же мысль: как много лет растрачено вдали от родины и как много можно было сделать за это время для ее процветания!
Куприна навещали дети его родственников и знакомых – советские юноши и девушки. Александр Иванович разговаривал с ними, слушал их рассказы, песни, шутки и не переставал поражаться бодрому духу советской молодежи, ее непоколебимой уверенности в том, что, несмотря на многочисленные трудности, все идет к лучшему.
– Нет, нет, – говорил он, – это уже новая порода людей, это – прирожденные оптимисты!.. Присмотритесь, как они ходят, – у них даже походка не та, что у молодежи старого времени: головы всегда подняты, руки на размахе, а ноги ступают так, будто для них каждая пядь земли дорога и знакома!
На даче, в Голицыне, когда Александр Иванович выходил в сад, с улицы его встречал веселый хор ребячьих голосов. Это шла в лес на прогулку детвора из детских садов.
Скоро у старого писателя установилось прочное знакомство с детишками. Завидев его, они кричали:
– Здравствуйте, дедушка Куприн! А где ваша Ю-юшка?
Тут же появлялась Ю-ю – серая пушистая кошечка, привезенная из Парижа. Она делала эластичный прыжок и прямо с земли вскакивала Александру Ивановичу на плечо, вызывая у детей вопль изумления и восторга.
Куприн с наслаждением вспоминал забытые исконно русские слова и выражения. К завтраку приносили свежие булочки – «сдобу». А хозяйка дачи шла на огород с ведром навоза «усдобливать» землю под огурцами. Она же на вопрос Александра Ивановича: «Долго ль обещался не пить ваш муженек?» – с усмешкой отвечала:
– А как всегда – до вздумьева дня.
– Как, как вы сказали? – допытывался насторожившийся Куприн.
– До вздумьева дня – вздумается ему, он и выпьет.
– Ах, какое замечательное слово! – восторгался Александр Иванович. – Сколько в нем веселой иронии и удальства! Лизанька, запиши, пожалуйста! Пригодится.
По вечерам Елизавета Морицевна читала вслух книги советских писателей.
… Приехал как-то в Голицыно сотрудник одной центральной газеты. К визитам журналистов Куприн относился с особенным интересом, усаживал гостя перед собой и подробно расспрашивал, как делаются большие советские газеты, каков их тираж, много ли сотрудников, обширна ли сеть местных корреспондентов.
– Я ведь тоже когда-то был газетчиком, – говорил он. – Впрочем, разве можно сравнивать? Это было еще в те времена, когда некоторые провинциальные издатели вместо гонорара выдавали сотрудникам записки, адресованные владельцам магазинов, помещавшим в газете объявления. В этих записках предлагалось рассчитаться товаром.
И Куприн, грустно улыбаясь, рассказал, как однажды он по такой записке получил гонорар в лавке скобяных изделий. «Гонорар» выразился в двух ящиках дверных крючков. Эти крючки тут же на месте за полцены были проданы старшему приказчику, да еще пришлось угостить этого человека за то, что он милостиво согласился на такую сделку.