В текстологии господствует обычай: при разночтениях редакторы обязаны считаться с последней авторской волей. Поскольку формальным автором продолжает признаваться Ершов – почти во всех советских публикациях (их более двухсот) сказка печатается по тексту «исправленных и дополненных» изданий.
В наше время – в 1976 и 1989 году – предпринимались попытки собрать воедино остальные, собственно ершовские произведения. Еще не все опубликовано, ибо уровень по преимуществу посредственный.
Впечатление такое, что ни в чем худом неповинный человек попал в ложное положение. Он считал своей обязанностью поддерживать свалившуюся на него репутацию. Многие жанры перепробовал, ни на чем определенном не остановился. Когда старался сочинить что-либо шутливое, взамен остроумия получались вымученные, нарочитые колкости. Когда же нельзя было не отозваться на высокую тему, появлялось нечто выспреннее. Разве не таковы заключительные строки напечатанного в 1837 году стихотворения, посвященного кончине Пушкина?
Он легок – как ветер пустынный,
Он тяжек – как меч славянина,
Он быстр – как налет казака.
В нем гений полночной державы.
О, где вы, наперсники славы?
Гремите! Вам внемлют века!
Впрочем, подлинный П. П. Ершов, при всей своей бесцветности, ничуть не хуже нынешних сочинителей торжественных од.
Все специалисты признают, что после «Конька» Ершов не создал ничего равноценного. При этом ссылаются на служебные неприятности и семейные невзгоды. Но что из того следует? Только то, что не хватало характера, отсутствовала одержимость поэтическим призванием.
Сравним строки, извлеченные из первого издания и тот же фрагмент, как он печатается ныне. Читатели угадают без труда – где пушкинский текст, а где «исправление».
Мужички такой печали Мужички такой печали
От рожденья не видали; Отродяся не видали;
Стали думать да гадать Стали думать да гадать –
Как бы вора им поймать. Как бы вора соглядать:
И решили всенародно Наконец себе смекнули,
С ночи той поочередно Чтоб стоять на карауле,
Полосу свою беречь, Хлеб ночами поберечь,
Злого вора подстеречь Злого вора подстеречь.
Возможно, и сегодня не всем по душе оборот «решили всенародно». Найдутся те, кто «себе смекнули, чтоб стоять», и примутся уверять, что переработка обнаруживает «еще большее мастерство». Они укажут на сибирские речения, которые вряд ли могли быть известны Пушкину. Неуклюжие выражения, сдвиги ударений они объяснят стремлением приблизить «изложение к народно-разговорной речи».
Немало странного, косноязычного и чуждого грамоте вписано в позднейшие издания. Не было у Пушкина «Принесли с естным лукошко», «Уши в загреби берет», «Побегай в дозор, Ванюша», «Кобылица молодая, Очью бешено сверкая…».
А что было? Простота и точность. «Кобылица молодая, Задом, передом брыкая…», «Взяли хлеба из лукошка», «Крепко за уши берет», «Ты поди в дозор, Ванюша».
У Пушкина конек разговаривает по-человечьи. Ну, а в четвертом издании подсыпано реализма: вместо «Тут конек его прервал» читаем «Тут конек ему заржал».
«Чудо разом хмель посбило», «Натянувшись зельно пьян», «Некорыстный наш живот», «Починивши оба глаза, Потирая здесь и там», «Кто-петь знает, что горит», «переться» и «с сердцов» – все это ершовизмы, плоды сплошной ершовизации.
Приведем тот отрывок, который был особо похвален в сопроводительной заметке «Библиотеки для чтения»:
В той столице был обычай,
Коль не скажет городничий, –
Ничего не покупать,
Ничего не продавать.
Вот ворота отворяют,
Городничий выезжает,
В туфлях, в шапке меховой,
С сотней стражи городской.
Рядом едет с ним брадатый,
Называемый глашатай;
Он в злату трубу трубит,
Громким голосом кричит:
«Гости! Лавки отворяйте,
Покупайте, продавайте;
Надзирателям – сидеть
Подле лавок и смотреть,
Чтобы не было содому,
Ни смятенья, ни погрому.
И чтобы купецкой род
Не обманывал народ!»
Отрывок хорош? Однако в нем есть неблагонадежное слово «смятенье». И не усмотрит ли тут цензура обиду для всех купцов, для всего купеческого сословия? Видимо, во избежание подобной опасности Ершов подменил последние строки:
Ни давежа, ни погрому,
И чтобы никой урод
Не обманывал народ!
Есть и в первопечатном тексте слова и сочетания малоупотребительные, старинные. Но вот что примечательно: «дозорные» и «караульные» в бесспорно пушкинских произведениях встречаются единственный раз. В повести «Дубровский», на одной и той же странице, в XIX главе.
Соседствуют они и в сказке. Что же было написано раньше?
XIX глава – заключительная, она помечена началом февраля 1833 года. Если верно, что сказка датируется 1834 годом, значит, оба слова извлечены из повести. При жизни Пушкина повесть не печаталась. Остается предположить, что автор сказки и повести – одно и то же лицо.
Начиная с первого издания «Конька», то есть в пушкинском тексте, читаем: «Как пущусь да побегу, Так и беса настигу».
Столь необычное ударение – не ошибка, не произвол, а свидетельство: автору, то есть Пушкину, запомнилось далеко не всем известное произведение сатирической поэзии XVIII века.
Такое ударение, и ту же рифму применил в 1766 году Василий Иванович Майков в «Нравоучительных баснях». У Пушкина имелось выпущенное в старинном кожаном переплете издание 1809 года. В нем читаем:
И сам я побегу,
И господина настигу.
Один прилежный исследователь, стремясь отстоять творческую самобытность Ершова и, видимо, чувствуя нехватку доводов, вот до чего договорился: «Преодоление сибирских просторов на лошадях для жителей Зауралья было обыденным делом».
Простите, но Пушкин, хотя и не был жителем Зауралья, тоже немало верст верхом преодолел.
В письме к жене от 21 августа тридцать третьего года находим нечто вроде фактической справки:
«Из старых моих приятельниц нашел я одну белую кобылу, на которой я съездил в Малинники, но и та уж подо мною не пляшет, не бесится».
Не о том ли вскорости читаем в «Коньке»?
Кобылица молодая
Задом, передом брыкая,
Понеслася по полям,
По горам и по лесам;
То заскачет, то забьется,
То вдруг круто повернется,
Но дурак и сам не прост,
Крепко держится за хвост.
Вот что обещала Ивану укрощенная им «кобылица молодая»:
По исходе же трех дней
Двух рожу тебе коней…
Да еще рожу конька
Ростом только в три вершка…
Первых ты коней продай,
Но конька не отдавай.
Один из пушкинских рисунков с недавних пор сопровождают весьма произвольным определением: «Автопортрет в облике лошади».
Что ж, поучаствуем в полете фантазии и по поводу того же рисунка предложим иную, не менее неожиданную разгадку.
Справа – лошадь объезженная, в сбруе. Слева – еще три конские морды. Верхняя и нижняя – лошади, как лошади. А третья, та, которая между ними, на наш взгляд – вылитый конек-горбунок.
И если это – Пушкин, то в виде конька-горбунка!
Как понимать сей графический каламбур? Здесь запечатлен замысел будущей сказки? Или иллюстрация, автокомментарий? Или, наконец, тайнопись, свидетельство о подлинном авторстве? «Но конька не отдавай».
Обозначим одну из возможных причин сокрытия имени автора. В «Библиотеке для чтения», только не в апрельской, а в мартовской книжке, печаталась «Пиковая дама». Приходилось считаться с тем, что публика не в состоянии по достоинству оценить столь широкое творческое многообразие.
Полного объема свершений мы и сейчас не знаем и пребываем в убеждении, что болдинская осень – нечто из ряда вон выходящее. И только тогда, когда Пушкину вернут права на все им созданное, начнем привыкать к мысли, что болдинское изобилие было скорее правилом, чем исключением.
Смею полагать, что немалое число читателей, не особенно вникая в цепочки догадок, что называется, нутром чувствуют: сказка пушкинская. Им достаточно сослаться хотя бы на виртуозную игру слов:
Наш отец-старик неможет.
Работа́ть совсем не может.
Зарубежный литературный критик Сергей Лесной по справедливости восхвалил «Конька» в парижском журнале «Возрождение» (1964, № 153):
«Это лучшая русская сказка в стихах. Она бессмертна».
«Великолепен, образен и легок ея язык. Это образцовое произведение, на котором может отточить свой вкус любой, даже первоклассный писатель».
«Поражает необыкновенная тонкость отделки, ажурность работы».
«“Горбунок” гораздо глубже, чем кажется».
«Новейшие издания текстуально значительно хуже более старых».
Эмигрант С. Лесной – не единственный, кто осмелился сказать, что первое издание сказки несомненно лучше, чем «вновь исправленное и дополненное» П. Ершовым издание четвертое.
В 1934 году успел свободно высказать свое мнение М. К. Азадовский. «Редакция 1856 года вышла из-под пера директора провинциальной гимназии….сказка переработана теперь в духе официальной народности». «Всеми своими переделками и поправками Ершов все же не в силах был вытравить ее бодрый и жизнерадостный дух».
Пришедшие на смену литературоведы штатные и сверхштатные все, как один, твердили: «Четвертое издание сказки обнаруживает более глубокое знание автором специфики русской сказочной поэзии…»
Почему нынешние дозорные, караульные и градоначальники не расположены внимать самоочевидным истинам? Почему отдается предпочтение исковерканному варианту?
Одно заветное желание Ершов уловил и исполнил. По меньшей мере раз двадцать исключил то слово, от которого во все времена мрачнели начальствующие лица.