Для пробы приведем отрывок: «…а она, как баба, у которой долог лишь волос, меня не понимала да хлопотала…»
Перестроим это место в мужской род: «…а он, как баба, у которой долог лишь волос, меня не понимал да хлопотал о приданом, черт его побери».
Сочетание «он, как баба» выглядит, пожалуй, естественнее, чем «она, как баба». Яснее проступает подразумеваемая часть: «долог лишь волос, а ум короток».
Другой слой подразумеваний состоит из определений, так сказать, семейственных. «Жена» и «мать невесты». «Невеста» и «теща». Однако тут нет твердой шкалы постоянных прозвищ. Перед нами – скользящая цепочка намеков. Иносказания чередуются в зависимости от того, которое придется к месту, прозвучит более гладко, не вызовет подозрений у постороннего глаза.
Вот почему одно и то же лицо может иметь несколько обозначений. При изучении текста выясняется, что «невеста» и «жена» – это разные персоны, а «невеста» и «теща» – один и тот же человек. По всему вероятию, не кто иной, как граф Александр Христофорович Бенкендорф. К нему и относится вышеприведенная фраза: «От того-то я тещу и торопил; а он, как баба…»
Соответственно жена, молодая жена, мать невесты – опять-таки один человек, государь император Николай Павлович.
Возможно, что некое иносказание заключено и в слове, которое выглядит вполне невинно, взаправдошно: «приданое».
Вольная луна
Одно из болдинских писем к Плетневу много лет спустя поступило в хранилище в составе бумаг В. А. Жуковского. Значит, Жуковский не только читал эти письма, но и впоследствии мог возвращаться к их тексту.
Кроме того, разбирая архив Пушкина, Жуковский, вероятно, обратил особое внимание на письма от Бенкендорфа. Из них видно, что на голову поэта падали нарекания и отказы. Вот краткая и неполная сводка за годы 1829-й и 1830-й.
Почему странствовал за Кавказом и посещал Арзрум, не испросив позволения? Прикомандироваться к действующей армии? Нельзя, «поелику все места в оной заняты».
В Париж и в Италию? Нельзя, так как «это слишком расстроит Ваши денежные обстоятельства и, к тому же, отвлечет Вас от Ваших трудов».
«Вы внезапно рассудили уехать в Москву, не предваря меня ‹…› о сей Вашей поездке».
В Китай? Поздно, все места в составе нашей миссии заняты.
В Полтаву? Его Величество «запрещает Вам именно эту поездку».
Отголоски сетований Пушкина слышатся в памфлете Жуковского, написанном после гибельной дуэли и обращенном к Бенкендорфу.
«Ваше сиятельство не могли заметить этого угнетающего чувства, которое грызло и портило жизнь его ‹…› эти выговоры, для вас столь мелкие, определяли целую жизнь его: ему нельзя было тронуться с места свободно, он лишен был наслаждения видеть Европу, ему нельзя было произвольно ездить и по России, ему нельзя было своим друзьям и своему избранному обществу читать свои сочинения, в каждых стихах его, напечатанных не им, а издателем альманаха с дозволения цензуры, было видено возмущение.
Позвольте сказать искренно. Государь хотел своим особенным покровительством остепенить Пушкина и в то же время дать его гению полное его развитие; а вы из сего покровительства сделали надзор, который всегда притеснителен…»
В связи с приготовлениями к женитьбе Пушкин заранее обратился к властям. Он просил разъяснить, каково, собственно, его положение. Не находится ли он на дурном счету? Вправе ли он жениться? В ответ получил письменные заверения: его желание вступить в брак одобряется, никаким стеснениям он не подвергается.
На фоне обрисованной Жуковским картины перечитаем фразу: «Доселе он я – а тут он будет мы. Шутка!»
Она означает: покамест Пушкин был один – ему отвечали отказами, запрещали любые поездки. «А тут он будет мы». Двое…
Доселе речь шла просто о путешествии. Теперь совсем другое дело! Вековой обычай…
Посмеют ли они снова отказать? Уже не одному, а двоим? Это будет неслыханная бесцеремонность, верх неприличия.
Под свадьбой, которая все откладывается, вместо которой поэт получает лишь колкие упреки от «тещи», под «свадьбой» не следует ли разуметь дозволение отправиться всвадебное путешествие?
Не потому ли, будучи в Болдине, поэт с таким волнением ожидал ответа?
Ожидание письма, вдруг да благоприятного, мучительная неопределенность, – все это и впрямь было. Но не по той причине, не от того адресата, не от Наталии Николаевны Гончаровой.
Пушкин уже применял похожие приемы пятью годами ранее, в письмах 1825 года. Речь шла о том же, о подготовке к заграничному путешествию. В тот раз секретный замысел обозначался другим ключевым словом – не «свадьба», а «коляска».
На условном языке Пушкин вопрошал своих корреспондентов так же настойчиво, так же взволнованно: «А об коляске сделайте милость, напишите мне два слова, что она, где она? etc.»
Биографам вряд ли удалось бы раскрыть истинное значение вопросов «что она? где она?», если бы о всей затее не рассказал впоследствии получатель писем Алексей Николаевич Вульф. Услышанное от Вульфа наиболее ясно изложил П. В. Анненков («Пушкин в Александровскую эпоху». СПб., 1874; с. 288–289):
«Они положили учредить между собой символическую переписку, основанием которой должна была служить тема о судьбе коляски, будто бы взятой Вульфом для переезда».
М. Цявловский в 1916 году опубликовал эссе «Тоска по чужбине». Оно перепечатано в его посмертном сборнике «Статьи о Пушкине» (М., 1962, стр. 131–156). В «Тоске по чужбине» суммированы сведения о «коляске» и о дальнейшем ходе событий. По мнению ученого, все остановилось после резолюции, объявленной Бенкендорфом в письме от 17 января 1830 года. Подлинник на французском, перевод привожу с уточнением:
«Государь не соизволил снизойти к Вашей просьбе относительно посещения чужих краев, полагая, что сие слишком расстроит Ваши денежные дела и вместе с тем отвратит Вас от Ваших занятий».
«После этого отказа, – заключает М. Цявловский, – Пушкин, хотя уже и не делал более попыток получить разрешение на поездку за границу, но расстаться с мечтой побывать в Западной Европе не мог».
Однако, вчитываясь в болдинские письма к Плетневу, мы начинаем понимать, что поэт сумел найти новый, как ему представлялось, неоспоримый предлог. Вот почему осенью 1830 года взамен «коляски» объявились другие условные обозначения.
Чем достижимей казалась цель, тем осторожней становилась пушкинская тайнопись. Почти все сказанное в письмах о «свадьбе», о «невесте», выглядит вполне естественным.
К сожалению, получатель писем не последовал примеру Алексея Вульфа. Плетнев остался молчалив, ни об одной ему известной пушкинской тайне не проронил ни слова.
Что ж, сосредоточим наше внимание на самих письмах. Одни и те же извлечения будем приводить не раз. Покажем их в другом повороте, с обратной, с невидимой стороны.
Для наглядности сохраняем пушкинскую пунктуацию. В письме от 29 сентября в соответствии с пушкинским значком «etc.», то бишь «и т. д. и проч.», попробуем дополнить до конца фразы намеченную поэтом стихотворную цитату из поэмы «Цыганы»:
«Вот в чем было дело. Теща (выделено Пушкиным) моя отлагала свадьбу за приданым, а уж конечно не я. Я бесился. Теща начинала меня дурно принимать и заводить со мною глупыя ссоры; и это бесило меня. Хандра схватила и черныя мысли мной овладели. Не уж то Я хотел иль думал отказаться? Все что ты говоришь о свете справедливо; тем справедливее опасения мои, чтоб тетушки да бабушки, да сестрицы не стали кружить голову молодой жене моей пустяками. Она меня любит, но посмотри, Алеко Плетнев, как гуляет вольная луна etc.»
Явно ошибочно истолковано это место в «Переписке А. С. Пушкина», т. 2, с. 131: «Пушкин имеет в виду монолог старика в «Цыганах» ‹…› со стихами:
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
Комментаторы убеждены, что речь должна идти непременно о «юной деве». И не считаются с тем, которые именно строчки указывает Пушкин. А он обозначил вполне определенное место:
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна,
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она;
Заглянет в облако любое,
Его так нежно озарит,
И вот уж перешла в другое,
И то недолго посетит.
Ошибку комментаторов, пожалуй, можно извинить. Эти стихи не вяжутся с нашим представлением о семнадцатилетней Наталии Гончаровой. Более вероятно, что «вольная луна» – это все тот же царь Николай.
Держится приветливо, можно сказать, любит. Да что толку? Он далеко, он ненадежен, непостоянен, ибо в любой день ему может что угодно наговорить придворное окружение.
Жду погоды…
Остановимся на последнем письме к Плетневу, написанном в Болдине в конце октября, вероятно, 28 или 29 октября 1830 года:
«Я сунулся было в Москву, да узнав, что туда никого не пускают, воротился в Болдино да жду погоды. Ну уж погода! Знаю, что не так страшен чорт як его малюют: знаю, что холера не опаснее турецкой перестрелки. Да отдаленность, да неизвестность – вот что мучительно. Отправляясь в путь, писал я своим, чтоб они меня ждали через 35 дней.
Невеста и перестала мне писать, и где она, и что она до сих пор не ведаю. Каково? то есть, душа моя Плетнев, хоть я и не иных прочих, так сказать – но до того доходит что хоть в петлю. Мне и стихи в голову не лезут, хоть осень чудная, и дождь, и снег, и по колено грязь. Не знаю, где моя; надеюсь, что уехала из чумной Москвы, но куда? в Калугу? в Тверь? в Карлово к Булгарину? ничего не знаю.
Журналов ваших я не читаю; кто кого? Скажи Дельвигу, чтоб он крепился…»
Со времени первой публикации, с 1885 года, текст печатался не вполне исправно: «чтоб они меня ждали через 25 дней». Однако первоначальное «25» отчетливо переправлено Пушкиным на «35».
А какая цифра стоит в письме к Наталии Гончаровой от конца августа 1830 года? Никакой цифры там нет, там вообще не говорится ни слова о сроках возвращения.