истрастие», за пропущение в печать выражений, обидных для его журнала и для него лично.
«Купец Полевой дозволял себе и сотрудникам своим… упоминать об имени моем с неуважением…»
В своем письменном объяснении С. Н. Глинка попросил жалобщика привести примеры. Тогда Каченовский в числе прочего процитировал:
«“Вестник Европы” нынешнего издателя сух и тяжел»… «Издатель “Вестника Европы” не поэт…»
«За сим, как жестоко обиженный перед публикой, я….повторительно прошу Цензурный Комитет принять меры к обороне меня от обид и к законному удовлетворению…»
Слова Каченовского «жестоко обиженный» Пушкин вставил туда, куда они напрашивались, – в эпиграмму.
Между тем пришла бумага от Совета Московского Университета, требовавшая: «принять начальнические меры для учинения законного взыскания и для отвращения на будущее время подобного оскорбления личности чиновников Университета».
Московский цензурный комитет входил в состав Министерства народного просвещения и был подчинен попечителю Московского учебного округа. В обязанности попечителя входило также и непосредственное управление Университетом. Вполне понятно, что цензурный комитет дрогнул и большинством голосов, за исключением Измайлова, признал жалобу Каченовского основательной.
Однако Измайлов представил особое мнение, в котором, в частности, писал: «На что может сослаться или опереться цензор в уставе нам данном, чтобы переменить или запретить критику одного журналиста на другого, критику хотя бы и резкую, но чисто литературную? Говорят, на пункт 70, где запрещается оскорблять честь какого-либо лица. Но честь личная не одно с достоинством литературным, и нанесенное кому-либо неудовольствие, как автору или издателю, не имеет ничего общего с оскорблением человека, как гражданина или как чиновника. А если из критики можно вынести безвыгодное заключение о талантах или ценности осуждаемого писателя, это не касается до цензора; не его дело смотреть на следствия критики и на ученую степень разбираемого сочинителя. Иначе нельзя будет пропустить ни одной критической статьи против литераторов, занимающих государственные места. В самом деле, тот прозаик, но судья, этот поэт, но сенатор; другой журналист, но академик, не смейте же касаться ни того, ни другого….Наконец, может ли какое-либо ученое место требовать, чтобы его члены были недоступны строгому суду литературному под защитою своих имен и своих титулов? И может ли частное осуждение одного из них в литературном отношении падать на целое общество, где он занимает место?
…Когда же подобные рецензии на академиков и государственных людей были доныне терпимы, то…мы не можем действовать сами собою по своему произволу».
Главное управление цензуры, «соглашаясь в полной мере с мнением г. цензора Измайлова», признало, что выражения, на которыя жаловался Каченовский, «не содержат в себе ничего оскорбительного для его личной чести».
Вскоре в журнале Полевого «Московский телеграф» появилась эпиграмма Пушкина, с прозрачной заменой имени-отчества Михаила Трофимовича Каченовского на «Пахом».
Журналами обиженный жестоко,
Зоил Пахом печалился глубоко;
На цензора вот подал он донос;
Но цензор прав, нам смех, зоилу нос.
Затем Пушкин изложил всю историю в фельетоне «Отрывок из литературных летописей». Но теперь вместо Глинки журналом Полевого ведал другой цензор, профессор И. М. Снегирев, выступавший ранее в поддержку жалобы своего коллеги по университету.
Вот почему Пушкину пришлось написать Снегиреву:
«Милостивый государь Иван Михайлович, Сделайте одолжение объяснить, на каком основании не пропускаете вы мною доставленное замечание в М. Телеграф? Мне необходимо, чтоб оно было напечатано, и я принужден буду в случае отказа отнестись к высшему начальству вместе с жалобою на пристрастие не ведаю к кому».
Поскольку Снегирев не отменил своего решения, Пушкин передал рукопись в петербургские издания. Но тамошняя цензура потребовала исключить прямые и косвенные упоминания о… существовании цензуры. В конце концов сильно сокращенный, впрочем, оставшийся превосходным фельетон увидел свет лишь год спустя, в альманахе «Северные цветы на 1830 г.»
Таким образом, ветеран литературы Измайлов успел при жизни своей увидеть в печати следующие строки Пушкина: «В. В. Измайлов, которому отечественная словесность уже многим обязана, снискал себе новое право на общую благодарность свободным изъяснением мнения столь же умеренного, как и справедливого».
Что имел в виду Пушкин, говоря о литературных заслугах Измайлова?
Вероятно, еще и то, что в первом номере своего журнала «Российский музеум» за 1815 год Измайлов поместил отрывок из «Корсара» Байрона. То было первое появление в русской печати стихов поэта, позволявшего себе неодобрительно отзываться о государе императоре Александре первом.
Вот, кстати, одна из причин известной фразы графа Воронцова. Многоопытный царедворец 24 марта 1824 года отослал из Одессы в Петербург письмо к министру иностранных дел Нессельроде, рассчитанное на то, что оно будет доложено царю. Свою просьбу об удалении Пушкина из Одессы наместник подкрепил вдвойне угодливым выпадом: здесь, мол, находятся люди, которые вредно влияют на Пушкина, превознося его талант, в то время как «он всего лишь слабый подражатель малопочтенного образца – лорда Байрона».
Странным образом с именем Владимира Васильевича Измайлова связаны не только первые литературные шаги Пушкина, но и последние.
За год до своей кончины (он умер в апреле 1830 года) В. В. Измайлов подал министру Ливену прошение о том, что хотел бы издавать новый журнал. Последовал отказ, крайне грубый по тону и по существу. Измайлову предлагался выбор: либо взять прошение обратно, либо… быть уволенным со службы.
Между тем, у неродившегося журнала уже имелось название. «Современник».
Совпадение с названием пушкинского «Современника» вряд ли случайное. П. А. Вяземский, принимавший участие в замысле Измайлова, по всей вероятности, сообщил Пушкину предполагаемое название.
Значит, избирая имя журналу, Пушкин тем самым отдал дань памяти «чистого Писателя и чистого человека».
Прошло более полугода после кончины Владимира Васильевича.
В «Литературной газете», во главе которой стояли Дельвиг и Пушкин, некролога об их «первопечатнике», первом редакторе-издателе, об Измайлове, почему-то все не было.
Однако он появился в ближайшем номере (дата цензурного разрешения 12 декабря 1830 года), вышедшем после приезда Пушкина из Болдина в Москву.
Похоже, что к заключительной части статьи руку приложил сам Александр Пушкин. Эта часть полностью отделена от предыдущего текста при помощи знака тире. Тире нередко играло роль «большой точки», то есть, экономя место, как бы разбивало текст на абзацы.
Именно в такой роли этот знак постоянно встречается в письмах Пушкина, знаменуя переход к новой теме, новому разделу или пункту, и заменяя собой целую фразу, примерно такую: «А теперь поговорим о другом».
Нам тоже придется «поговорить о другом». Не собираемся ли мы каждую разумную фразу, напечатанную в любом номере «Литературной газеты» за 1830 год, приписать непременно Пушкину?
Что ж, послушаем суждения академика В. В. Виноградова. На протяжении более ста страниц книги «Проблема авторства и теории стилей» (М., 1961), посвященной определению анонимных текстов по их словарю и стилю, Виноградов ведет речь как раз о Пушкине. И не вообще о Пушкине, а исключительно о его участии в «Литературной газете» 1830–1831 годов. В частности, он говорит:
«Не подлежит сомнению, что… Пушкин… подверг многое из чужих литературных материалов редакторско-стилистической правке, состоящей нередко из нескольких строк, в отдельных случаях резко выделяющихся по стилистическим признакам.
«Совершенно в стиле и в духе публициста Пушкина самая манера замаскировавшись, наносить удары со стороны и защищать литературное дело самого Пушкина».
Вернемся к тексту некрологической статьи. В ее концовке заметна намеренная стилизация под несколько затрудненный старомодный слог. Но мастерство полемики, но высокое душевное горение – все заставляет предположить участие Пушкина.
«– Остается указать нашим новым Аристархам на его критику, здравую, водимую изящным вкусом, знанием и прямодушием; в которой дышит одно стремление к пользе и успехам просвещения; которой чуждо всякое суетное домогательство и всякая личность. Сколько было людей, и даже с превосходными дарованиями, которых частные виды заставляли иногда хвалить Мидасов; но Измайлов согласился бы скорее умереть от стужи и голода, нежели до такой степени унизить в себе сан Литератора, сего просветителя человечества. Мы видали и мнимых ценителей дарований, которые в первой тетрадке своей до того превозносят ваш талант, что заставляют краснеть вас самих; во второй унижают его с одинаковой неумеренностию; а в третьей – снова превозносят: кто смеет упрекнуть в этом память Измайлова?
Ныне вошло в употребление называть подражанием сходство в мыслях и чувствах одного человека с другим; и так, следуя сему употреблению, или, лучше сказать, злоупотреблению слов, скажем, что он подражал Карамзину не в одном слоге, но и в участии, которое принимает патриот в судьбе своих сограждан…. – одним словом, он подражал Карамзину, ибо подобно ему, остался, до последней минуты жизни, и чистым Писателем и чистым человеком».
Здесь все знакомо: выбор слов, политическая позиция. Особо примечательна перекличка с известным пушкинским высказыванием о Карамзине:
«Повторяю, что История государства российского есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека».
Поясним насчет «Аристархов». Так назывались строгие, но справедливые критики, противостоящие злобным завистникам, «Зоилам». Эти нарицательные имена отмечены в «Словаре языка Пушкина» соответственно 9 и 17 раз.
Попутно отметим прием «теневой», скрытой полемики: каждая похвала Измайлову одновременно припекает услужающего начальству Булгарина.