«Если я кого люблю, то люблю крепко и навсегда».
После высылки Дантеса из России Идалия горько рыдала. Впоследствии не раз путешествовала за границу, навещала поклонника.
Не мог ли весь замысел – сочинить письма трогательные, бьющие на чувствительность, подтверждающие, что поведение Дантеса по отношению к Наталье Николаевне отнюдь не нарушало светских приличий, а было романтическим поклонением – не мог ли весь замысел принадлежать Полетике?
Приводим в нашем переводе одно из самых добронравных мест.
«В последний раз, когда я ее видел, было у нас объяснение, весьма тягостное, однако затем я почувствовал облегчение. Обычно полагают, что эта женщина – недалекого ума, не знаю, не любовь ли прибавляет разума, но невозможно выказать более деликатности, изящества и находчивости, чем она явила в разговоре, ведь дело шло ни более ни менее как об отказе тому, кого она любит, тому, кто ее обожает, об отказе нарушить свой долг ради него.
Она столь откровенно описала свое положение, столь чистосердечно взывала к милосердию, что я поистине был повержен и не мог промолвить ни слова.
Если б ты знал, как она меня утешала, – ибо она ясно видела, сколь я подавлен, в каком ужасном был состоянии, – и тут она мне сказала: я люблю вас так, как никогда не любила, но никогда не требуйте от меня ничего, кроме души, потому что все остальное не в моей власти, а я не могу быть щастлива иначе, чем исполняя свой долг, пожалейте меня, и постоянно любите меня подобно тому, как любите сейчас, и да пребудет моя любовь вашим воздаяньем.
Разумеется, я готов был пасть к ее ногам, дабы лобзать их, если б оставался наедине. И уверяю тебя, что с того дня моя любовь к ней еще более возросла, но отныне это нечто иное: я ее почитаю, я ее уважаю, как уважают и почитают создание, с коим соединено все ваше существование».
Прежние переводы пострадали от буквализма. Вместо «видела, сколь я подавлен» переводили «она видела, что я задыхаюсь».
Вместо «не требуйте от меня ничего, кроме души» переводили «ничего, кроме сердца», привнося неуместную игривость.
Как ни странно, небрежности переводчиков придавали письмам большую естественность. Сразу, мол, видно, что их автор к перу и чернилам не очень привычен. Но во французском тексте никаких неуклюжестей нет, зато есть высокопарность.
Письма вызывают разноречивые суждения. Из них пытаются извлечь все, что угодно. Например, что Наталья Николаевна Пушкина испытывала к Дантесу сильное ответное чувство. Каковое чувство она преодолела, заимствовав твердость характера и даже словесные обороты у… онегинской Татьяны.
Некоторые пушкинисты все принимают за чистую монету:
«В искренности и глубине чувства Дантеса к Наталии Николаевне на основании приведенных писем, конечно, нельзя сомневаться». (М. Цявловский).
Другие не верят ни единому слову: «…нарочитость бросается в глаза с первого взгляда».
Эти противоречивые впечатления в равной мере не лишены резона. Допустим, что письма задуманы как документальное подкрепление «ширмы» или как часть скандальной шумихи.
Надобно, чтоб об ухаживании Дантеса за Натали знали все. А лучший способ разгласить «тайну» – объявить ее секретом, который доверяется одному и никому больше. В первом письме читаем:
«Ради Бога, не пророни никому ни слова… Ибо одному богу ведомо, что может произойти».
Коль скоро «единственный посвященный», барон Геккерн, известен как болтун и сплетник, – он сам должен знать, что ему делать с «величайшим секретом».
Письма Дантеса не сходятся с его поведением. На словах «секретничает», на деле шумит по всему Петербургу. В одном и том же письме умоляет не допытываться – кто «Она», – и через пару строк торопится внятно подсказать ее имя.
Противоречий нет – если признать, что мнимая секретность служила лишь способом привлечь общее внимание. Противоречий нет, если предположить, что обстоятельства, приведшие к дуэли, создавались и разглашались предумышленно, планомерно. И не придется ли письма считать таящейся в засаде уликой?
Есть одна-две фразы, до того непонятные, что начинает казаться: только Дантес и только Геккерн могут объяснить, о чем идет речь.
«Я снова повторяю: ни слова Broge (или Brage?), потому что он состоит в переписке с Петербургом и довольно одного намека его супруге, чтоб погубить нас обоих!»
Слова, заключенные в скобки, принадлежат А. Труайя. Пушкинисты по сию пору не договорились – кто же тут, в скобках, и рядом со скобками, имеется в виду? Не входя в подробности, напомню, что поочередно выдвигались и справедливо отвергались граф Поццо ди Борго, Борх, граф Брольо. Однако жена последнего проживала не в Петербурге, а в Москве.
Предполагаю, что неразборчиво и сокращенно записанную фамилию надлежит читать по-русски. «Брозу». Полностью – Брозину.
Лет двадцать назад бывший флигель-адъютант сбежал в Париж, увезя с собой тогдашнюю лучшую подругу императора Александра I, Нарышкину. Ныне Нарышкина продолжает оставаться фактической супругой Брозина и формально – Нарышкина. Таким образом, выясняется, почему именно Нарышкин в пасквильном дипломе объявляется главой ордена рогоносцев: он не просто рогоносец, он дважды рогоносец.
Не эта ли подробность кроется за заявлением Пушкина? Он убежден, что автор диплома – иностранец, а на чем основано его убеждение – говорить отказывается.
Только иностранец, не знающий скандалов давних времен, мог не понять, что возникает побочное толкование диплома.
Если Пушкин равен Нарышкину, то Дантес равен Брозину, а кто равен царю Александру? Царь Николай!
Никто из возможных заказчиков травли Пушкина, будь то чета Нессельроде или графиня Орлова вкупе с архимандритом Фотием, ни военный министр граф Чернышев ни в каком подтексте не могли себе позволить столь опасные намеки.
Могло ли подобное толкование придти на ум Пушкину?
Обязательно и мгновенно. Посылая князю Вяземскому «Гавриилиаду», Пушкин сопроводил стихи припиской: «я стал придворным…»
Чем придворным? Подставьте любое слово: хроникером. Летописцем. Наконец, иронически – одописцем.
Потомки утратили ключ к поэме. Ее главная мишень – не религия, а придворные нравы. Архангел Гавриил – всего лишь псевдоним флигельадьютанта Брозина.
Мы еще не знаем – что раньше задумано? «Письма Дантеса» или диплом? Но у нас – и у Пушкина – есть право предполагать, что автор сюжета – один и тот же человек.
С тех пор минуло немало лет. Сменилось немало поколений пушкинистов. И кто несдержанные игры воображения ввел в солидный научный оборот?
Специалист весьма почтенный, М. А. Цявловский:
«…Ответное чувство Наталии Николаевны к Дантесу теперь тоже не может подвергаться никакому сомнению. То, что биографы Пушкина высказывали как предположение, теперь несомненный факт».
В письмах в избытке литературная бутафория. Слог весьма ровный, гладкий, хотя несколько безличный, нейтрально-книжный, «переживаниям» посвящена не одна страница. Следовало ожидать, что у автора окажется склонность к литературным занятиям.
Однако Дантес не стал писателем. Личность реального Дантеса не вяжется с набросанным портретом пылкого и безрассудного француза. То был человек делового склада, озабоченный исключительно карьерой и процветанием. Отнюдь не Ловелас, не Дон-Жуан, «…на самом деле был сух, корыстолюбив и расчетлив» – так определяет его Ю. Лотман в биографическом повествовании о Пушкине.
Да и французом Дантеса можно именовать лишь условно. Мать – полностью немка. Отец – немец наполовину.
Известный пушкинист Д. Благой трактовку, предложенную Труайя, решительно отверг.
«…Ничего существенного новая биография, написанная к тому же порой в несколько бульварном тоне, собой не представляет».
Но подкрепление оценок, но их предпосылки Д. Благой столь же безоговорочно принял.
«Труайя удалось познакомиться в семейном архиве Геккернов с двумя интимными письмами Дантеса… Сомневаться в искренности в данный момент порыва Дантеса… не приходится. Ведь у него не было никаких оснований придумывать все это в письме, предназначенном только для Геккерна».
При всем уважении к авторитетам, попробуем судить логически.
В известной книге «Портреты заговорили» Н. А. Раевский на многое посмотрел свежим взглядом. Но относительно писем присоединился к привычным суждениям.
«В данное время мы располагаем первоклассной важности документами, которые вносят полную ясность в вопрос об отношениях Пушкиной и Дантеса. Подлинность их не подлежит сомнению».
Наперекор устоявшимся мнениям выступили И. Ободовская и М. Дементьев.
«… Дантес говорит Геккерну о своей любви к Пушкиной как о чем-то новом, Геккерну якобы совершенно неизвестном… это вызывает недоумение, так как Дантес начал ухаживать за женой поэта гораздо раньше, еще в 1835 году… Можно предположить, что письма были написаны Дантесом много позднее и оставлены среди бумаг для “оправдания” перед потомством».
Копилку недоуменных вопросов пополнил ленинградский писатель С. Б. Ласкин.
«Можно без преувеличения сказать: письма Дантеса самый тягостный обвинительный документ против Натальи Николаевны, если в обоих этих письмах говорится о ней».
С. Б. Ласкин выдвинул версию, которую, к сожалению, не сумел сколько-нибудь связно обосновать. Он предположил, что в письмах идет речь не о Натали, а об Идалии Полетике.
Построения С. Б. Ласкина были без труда разбиты. Тем не менее Агния Кузнецова сочла возможным принять во внимание, казалось бы, несостоятельные высказывания.
«Но полно, было ли признание Натальи Николаевны ему, Дантесу, в своей любви, если действительно письма эти написаны о ней?… Не выдал ли Дантес в письме к своему приемному отцу желаемое за сбывшееся?»
Однако сторонники прежней, от Цявловского идущей трактовки, что называется, бровью не повели. В 1984 году появилось новое издание труда В. Вересаева «Пушкин в жизни». Составители прибавили раздел «Дополнения», куда включили «только самое основное… из новооткрытых сведений».