И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Только поэт сможет постичь и спасти от забвения сокрытый, сокровенный, достойный славы стих.
По мнению Томашевского, упоминая о вершинах, Пушкин имеет в виду Акрополь, расположенный на крутой скале, подымающийся высоко над городом, над Афинами.
На Акрополе находится Парфенон, построенный из мрамора храм, посвященный богине Афине.
Состоящий в обслуге Пушкинского Дома не то переводчик, не то комментатор, рассматривая вариант «На ‹стогнах› мраморных Афин», заявил отвод по надуманной причине:
«Стогны Пушкин мог употребить только в русском или – шире – славянском контексте».
Однако Пушкин не подчинялся ограничениям и позволял себе писать:
«Темная, знойная ночь объемлет Африканское небо, Александрия заснула, ее стогны утихли, дома померкли».
Сей помощник дежурных пушкинистов предложил взамен свой вариант:
На ‹стенах› мраморных Афин.
Увы, данный вариант заведомо невозможен. Пушкин не менее двенадцати раз ставил ударение на конце – «на стенáх», и ни разу – иначе.
Стоит ли о сем поминать? Мало ли на свете околонаучных попрыгунчиков? Но куда смотрели семь нянек, семь редакторов и рецензентов солидного академического издания? Скорее всего, они вообще не видели приклепанного досылом, забежавшего с черного хода «текстологического» упражнения.
Меж тем любые существительные, стоящие во множественном числе, не годятся по законам стилистики. Из-за них возникает двусмыслица. Куда отнести эпитет? «На плитах», «на стелах», «на сводах» мраморных? Или «мраморных Афин»?
Когда создавался основной текст Десятой главы, Афины находились на положении большой заброшенной деревни. Столицей, вместо Навплии, они провозглашены чуть позже, в 1834 году. Пока что оставались в силе примечания Байрона к его поэмам. Он сожалел, что полуразрушенные мраморные плиты разграблены, разворованы сначала захватчиками, затем иноземными коллекционерами.
Рукой Пушкина записан начатый им перевод «Гяура».
Нет ветра – синяя волна
На прах Афин катится;
Высокая могила зрится.
Что вокруг этого наворотили комментаторы? Либо прилежный Пушкин упражнялся в изучении английского языка, либо взбалмошный поэт вознамерился перевести всю поэму, затем отвлекся на другие дела и забросил эту затею.
Ну, а как о сем прикажете судить, если не существовало поэта взбалмошного, если все творческие поступки последовательны, целесообразны, имеют свой строго логический смысл?
Позвольте предположить, что Пушкин перевел ровно столько, сколько считал нужным. Он не собирался переводить всю поэму. Он заготовил примечание, опору, параллель к своему тексту.
Кстати добавлю, что тут нет перевода с английского, а есть перевод с французского перевода!
Итак, мы остановились на следующем восполнении строки:
На ‹прахе› мраморных Афин.
Еще одну поддержку находим в «Словаре языка Пушкина». Слово «прах» – в числе излюбленных, встречается 64 раза. А, например, «праг» – всего два раза!
Зачем понадобился этот – и другие – пробелы? Сами по себе строки не крамольные, нет в них ничего особо запретного. Но таким способом поэт скрывал внутренние связи «разрозненных», а по сути единых набросков. Кроме того (и это главное) поэт оберегал наиболее броские, наиболее приметные слова от цепкой памяти царя Николая.
Еще одной – и самой существенной – из подпорок является гимн греческих борцов за независимость, сочиненный Константином Ригой.
Вот пояснение И. А. Шляпкина: «Пушкин, вероятно, знал гимн по переводу Байрона». Позднее М. К. Азадовским было добавлено, что Пушкин воспроизводит гимн точнее, чем Байрон! Следовательно, поэту был знаком перевод, напечатанный в 1821 году Н. Гнедичем. Приводим перевод в сокращении, не повторяя припев («К оружию, о Греки» и т. д.).
Военный гимн греков(Сочинение Риги)
Воспряньте, Греции народы!
День славы наступил.
Докажем мы, что Грек свободы
И чести не забыл.
Расторгнем рабство вековое,
Оковы с вый сорвем;
Отмстим Отечество святое,
Покрытое стыдом!
К оружию, о Греки, к бою!
Пойдем, за правых Бог!
И пусть тиранов кровь – рекою
Кипит у наших ног!
О тени славныя уснувших
Героев, мудрецов!
О Геллины веков минувших,
Возстанъте из гробов!
Министр внутренних дел Кочубей сразу отозвался на оплошность московской цензуры, пропустившей в печать «чрезмерно жестокие» выражения. О сем происшествии он подал Александру I особую докладную.
Гражданский поступок поэта-переводчика был по достоинству оценен Пушкиным. Своему единомышленнику по греческому вопросу он сумел направить намек, род умственного рукопожатия. Приписка в конце письма, посланного обычной, подверженной цензуре почтой, гласила: «23 февр., день объявления греческого бунта Александром Ипсиланти».
Не буду обольщаться: лишь немногие из читателей пожелают вникать в подробности текстологических раскопок. К верхоглядству нас постоянно приучает большинство газетных обозревателей. Пробегая наискось страницы публикаций, они ограничиваются тем, что сверяют результат со своими школьными знаниями, и, в случае расхождений, отмахиваются, восклицая: «не доказано!», «беспочвенный произвол!».
Резвоскачущие критики, выдающие за избыток темперамента свою умственную лень, неряшливость по части логики и дурную привычку кокетливо рассуждать о том, чего не изучили и даже не прочитали – не исчезнут в одночасье. Что ж, пусть перевирают, пусть замалчивают, лишь бы не присваивали плоды чужих трудов…
К чему эта реплика? К тому, что, вероятно, предстоят очередные припадки негодования. Пришло время сообщить нечто действительно неожиданное. Такое, что долгие годы на ум не приходило, даже при полной свободе от оглядки на прыжки и ужимки быстротекущей истории.
Никакое воссоединение двух «греческих» отрывков не могло быть удачным, ибо оно страдает неполнотой. Не мог оказаться законченным фрагмент, составленный из двух третей единого целого.
Осмыслением, заключением, извините за позднейший термин – обобщением служит третий отрывок. Он всем известен. Именно в его составе – строка, последнее время ставшая самой ходовой. Она мелькает в прессе любого направления, в выступлениях на любую тему.
Четверостишие, в которое входит знаменитая строка, в рукописи перечеркнуто. На сем основании его исключили из основного текста, переставили в запас, в раздел вариантов и примечаний.
С какой стати понадобилось поэту отбрасывать важнейшее по смыслу, превосходное по мастерству четверостишие? Ужели он не понимал, какие его стихи наиболее значительные?
Так не бывает, так не было. А «зачеркивание», опять-таки, – всего лишь свидетельство монаршего неодобрения. Вполне понятного, не лишенного резонов государственной озабоченности. Поэт воспроизвел царскую помету – и надежно ее спрятал от прижизненных и посмертных обысков.
В этом отрывке – знакомый прием: пробел, приглашающий отгадать опущенное. Именно опущенное, а не оставшееся ненайденным. Каждый поэт знает: невозможно не доделать, отбросить почти готовое и явно удачное стихотворение. Невозможно обрекать себя на непереносимые, неотвязные мучения.
Как (без) – пустыня,
И как алтарь без божества.
Поиску исчезнувшего я посвятил несколько страниц в рамках заочного текстологического семинара (см. Литературная учеба, 1986, №:6 и 1987, № 6). Там рассматривалось и поочередно отвергалось два десятка вариантов решений. Пожалуй, к одному из них можно вернуться: «Как без оракула пустыня». Напомним, что в «Словаре языка Пушкина» духовная пустыня, в значении «уединенная обитель», «убежище», «пустынь» – встречается чаще, чем пустыня географическая, состоящая из песка.
Десять лет назад, в принятой тогда компоновке, не было возможности правильно определить главное направление поиска. Искомое слово должно стилистически соединять отрывки воедино. Поэтому оно должно иметь яркую «древнегреческую» окраску. Отсюда возникает ранее не рассмотренное восполнение:
Как без треножника пустыня…
Еще довод в пользу предлагаемого сочетания. Единственное число «Животворящая святыня» пока что не вяжется с множественным – «Земля была б без них мертва». После перестановки, после восстановления «онегинского» порядка строк, грамматика оказывается безупречно правильной.
Кроме грамматики и логики, позвольте опереться на факт, на документ. Соседство трех отрывков, которое сейчас кажется оглушительной новинкой, давно закреплено!
В 1903 году увидел свет труд профессора Санкт-Петербургского университета И. А. Шляпкина «Из неизданных бумаг А. Пушкина».
Почему все три отрывка помещены подряд, на страницах 16, 18 и 20? Никаких соображений насчет триединства Шляпкин не приводит, ограничивается мимоходным замечанием: «данное стихотворение и следующее, написанное рядом на двух страницах, одинаковое с ним по размеру, не составляют ли одного целого?»
Чем же руководствовался Шляпкин, когда тут же поместил третий отрывок? Что перед нами? Случайность? Совпадение? Доля вероятности при произвольном раскладе пятнадцати стихотворных текстов – равна одному проценту. Девяносто девять процентов из ста отвергают случайность размещения.
Остается допустить, что в таком сочетании, в таком порядке листочки расположил первый пушкинист П. В. Анненков. (От его наследников они перешли к Шляпкину.)
Почему Анненков, вернувший вдове сундук с бумагами, эти листочки придержал, оставил у себя? Очевидно, считал, что тут есть над чем подумать – и опубликовать плоды размышления тогда, когда смягчатся цензурные препоны.