Знал ли Анненков о существовании Десятой главы? Не мог не знать – он встречался и беседовал со многими современниками Пушкина. Стало быть, если предлагаемая компоновка будет сочтена правомерной – ее первооткрывателем должен быть признан… Анненков!
И еще одно предуведомление. Не сочтите за произвольное присочинение строку
И ты, к Отечеству любовь.
Она записана на полях третьего отрывка, третьего мнимого черновика, укрывшего отломки запрещенной царем Десятой главы.
Лишь одна строка («Элладе протянула длань») целиком вставная. Ее подкрепляет тот факт, что войну 1828–1829 года Россия официально преподносила как «войну за греческую независимость».
Комментаторы обычно ограничиваются узко формальными справками: «Эвксин – Черное море, Морея – область Греции». Всё так, но смысл остается нераскрытым. Морея – очаг, центр освободительной борьбы.
Восточный колорит – Эвксин и Морея, Перикл и Фермопилы, развалины Афин и даже «заброшенные алтари» – всё это Пушкин извлек из поэм Байрона. Эта общность происхождения еще раз подтверждает единство трех отрывков.
Засим приступаем к публикации. Выделяем шесть строк – пушкинское переложение гимна Риги.
Тряслися грозно Пиринеи,
Волкан Неаполя пылал,
Безрукий князь друзьям Мореи
Из К‹иммерии› подмогал,
Олимп и Пинд и Фермопилы
Недаром накоп‹или› силы,
Страну героев и богов,
При пеньи пламенных стихов
Тиртея, Байрона и Риги,
Недаром потрясала брань:
– Возстань, о Греция, возстань,
Расторгни рабския вериги!
На прахе мраморных Афин,
Под сенью царственных вершин,
На гробах ‹праотцев› Перикла,
Воспрянь, о Греция, воспрянь!
Свобода заново возникла…
Элладе протянула длань,
И доле двинулась Россия,
В свои объятия тугия
И пол-Эвксина приняла
И Юг державно облегла.
Решен в Арзруме спор кровавый,
В Эдырне мир провозглашен,
Опять кичливый враг сражен,
Опять увенчаны мы славой,
И ты, к Отечеству любовь,
Два чувства сопрягаешь вновь.
В них обретает сердце пищу
Два чувства дивно близки нам:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня,
Как без треножника пустыня
И, как алтарь без божества,
Земля была б без них мертва,
На них основано от века
По воле Бога самого,
Залог величия Его –
Самостоянъе человека.
Мог ли поэт безропотно смириться с гибелью столь значительных, поистине драгоценных строк?
Самостоянье человека, самостоянье поэта продолжалось. И не дозволяло отказаться от самого себя. Вот почему мы обязаны предположить, что судьба знаменитых строк имела продолжение. Неожиданное, невероятное, умопомрачительное…
Со времен Кондорсе и Вольтера известна пословица: «Кто доказывает слишком многое – тот не доказывает ничего». А посему пока что оставим читателей наедине с игривостью их собственного воображения.
Примерно то же, не столь витиевато, сказал Пушкин.
Больше ничего
Не выжмешь из рассказа моего.
Из-за чего погибали пушкинисты?
Тревожных предвестников не было: ни шельмования в печати, ни заседания с публичной проработкой. Молодого, несомненно одаренного ученого на пустынной площади, на одной из центральных площадей Ленинграда, сбила насмерть машина. Много лет спустя в московском музее Пушкина мне поведали изустное предание. Оно гласило:
«Машина за ним гонялась, как за мухой».
Дорожное происшествие имело место в начале 1937 года. Казалось бы, к чему такие сложности? Не проще ли доставить ученого куда надо, на Литейный проспект? Позвольте предположить, что суть дела до того деликатная, что обычные способы были чем-то неудобны, не годились.
Ученого звали Сергей Гессен. Он успел зарекомендовать себя статьями о декабристах, а также о Десятой, то есть об утраченной, зашифрованной и сожженной главе «Евгения Онегина». Его труды не были изъяты. Появился неформальный, сердечный некролог. Имя продолжало упоминаться.
Словом, полностью соблюдался тот декорум, который положен по графе «несчастный случай». Можно прийти к мысли, что так оно и было.
Прошло без малого двенадцать лет. В поезд Москва– Ленинград сел очень известный пушкинист, обычно его именуют Модзалевский-младший, Модзалевский-сын. Лев Борисович до Ленинграда не доехал – выпал из поезда, разбился насмерть.
Оба погибших ленинградских пушкиниста были, разумеется, между собою знакомы. Мало сказать «знакомы». Они еще и соавторы. Под их именами – С. Гессен и Л. Модзалевский – выпущена книжка. «Разговоры Пушкина».
Так из-за чего погибли пушкинисты? Из-за разговоров Пушкина?
Или – это куда вероятнее – из-за разговоров о Пушкине?
Так или иначе, но в годы, когда государство продолжало страдать манией преследования, это сочетание не могло не восприниматься как данный для острастки наглядный урок. Каждому пушкинисту следовало самому сообразить, что и ему может упасть кирпич на голову.
Главной задачей стало не сказать лишнего.
А вот что оно такое – «лишнее»?
Чего именно следует избегать?
На всякий случай – всего.
Долгое время я не решался в разговорах со знакомыми мне пушкинистами спрашивать – по какой причине вокруг жизни и творчества поэта возник зловещий запретный круг, как случилось, что Пушкин находится на запретном режиме, на положении арестанта, осужденного чуть ли не на вечный срок?
Если ты начал о чем-либо догадываться, то тем более помалкивай. Вот девиз, под которым прошла жизнь большинства моих современников.
Тем временем биография Пушкина продолжала оставаться в крайне запутанном виде. Перемешивание фактов с легендами приводило к единственно остающемуся выводу: Пушкин был, видите ли, «поэт». В обывательском представлении об этом слове.
Он был «поэт», значит человек вспыльчивый, порывистый, рассеянный, противоречивый, попросту взбалмошный.
Ни в коем случае не политический деятель, не сколько-нибудь последовательный мыслитель, а «поэт», да и только.
Когда какая-то загадка долгое время не поддается решению, надо попробовать поставить рядом с ней еще одну. Может оказаться, что они сами решают друг друга.
Труды пушкинистов не давали и до сих пор не дают сколько-нибудь ясного представления о Десятой главе «Онегина». И, как нарочно, а может, и впрямь – нарочно, дежурные пушкинисты печатают заведомую бессмыслицу, вроде того, что таковой главы никогда не было!
Стало быть, не эта ли тема – в числе сугубых секретов?
Что ж, оно, пожалуй, понятно. Если Десятая глава – насквозь сатирическая, то она мешает укреплять культ государства. А у нас благо государства – высший закон.
Если Модзалевский-младший вместе с Гессеном или вслед за Гессеном открыл истинный ключ к Десятой главе, то он обладал достаточно проницательным умом.
Много лет спустя, кажется, в 1982 году, беседую с одним из лучших пушкинистов, с Сергеем Михайловичем Бонди.
– А что, Модзалевский-младший, он был очень умный?
– Дурак. Совсем дурак. Мы про него так и говорили: у него вместо головы – картотека его отца.
– А что вы говорили про его отца?
– А про его отца мы просто говорили: у него вместо головы – картотека. С младшим, – продолжает Бонди, – был у меня такой случай. Пришел он ко мне, жалуется: «Почему Леонид Гроссман про меня говорит, что я дурак? Не такой уж я дурак…» И тут мой гость увидел на столе недавно вышедший третий том писем Пушкина. Тот том, где его, Льва Борисовича, обширные примечания. «Очень, – говорит, – интересно. Сейчас глянем на ваши замечания». И берет том в руки. Я подскочил, кричу: «Нельзя!», стараюсь отнять. А он не отдает. Потанцевали мы с ним по комнате, держась за книгу. В конце концов я победил, книгу вытащил. Я не был сильнее. Но я знал, что мне невозможно уступать. Из-за моих пометок. А были они такие: «Он ничего не понял!», «Опять ничего не понял!», «Идиот!» Модзалевский-младший не предполагал подобных выражений, понял наши с ним танцы совершенно иначе и обиженно сказал: «Напрасно вы мне не доверяете. Я бы не разболтал ваших секретов».
Далее я спрашивал у Бонди, какого мнения он о Л. Гроссмане, о Д. Благом, о Б. В. Томашевском.
– Леонид Гроссман был настоящий интеллигент. Человек высокой культуры. Прекрасно знал французский. Богатая эрудиция. Неплохо писал стихи. Но дурак. Боже мой, какой дурак!
Хуже всего отзывался Бонди о Благом. И только Томашевский был удостоен похвалы.
– Умница! Он был умнее нас всех, вместе взятых! Один недостаток: не обладал развитым поэтическим слухом.
Возможно, Бонди запомнил и учел, что в одной из предыдущих бесед я упомянул, что учился у Томашевского. Позднее, когда я кому-то из сотрудников московского музея Пушкина излагал отзыв Бонди, в ответ я услышал:
– Что вы нам рассказываете? Уж мы-то знаем, как Бонди отзывается о Томашевском!
В конце концов я понял, что не скоро подневольные пушкинисты получат возможность взяться за решение тайны Десятой главы. Она оказалась не такой уж сложной, искусственно замудренной. Текст спокойней, чем можно было ожидать. Иначе и быть не могло. «Славная хроника!» – так записал в дневнике свои впечатления от услышанного П. А. Вяземский.
И впрямь – «славная хроника». Какая ж тут угроза для наших властей? Нету там ничего смертельно опасного.
История поиска ключа к Десятой главе сама по себе любопытна, но это другая тема, не она сопричастна с судьбой погибших пушкинистов.
Ученых можно поделить на два подвида. Одни – по преимуществу рассуждатели, другие – фактовики.
Бытовало такое присловье: Б. Модзалевский в Ленинграде знает о Пушкине все, М. Цявловский в Москве знает все остальное.