И. М. Снегирев был первый живой, не заочный цензор, которого Пушкину привелось наблюдать в действии, при исполнении служебных обязанностей. Никогда прежде не доводилось Пушкину вступать в затруднительные личные объяснения. Эти хлопоты ранее падали на долю его издателей. Вот почему возможно предположить, что цензор Снегирев застрял в сознании поэта, как фигура в некотором роде символическая, как наглядное воплощение отвлеченного понятия…
У кого под рукой имеется справочное пособие Л. Черейского «Современники Пушкина» (Л. 1981), прошу обратить внимание на рисунок на стр. 154. Портретист-рисовальщик Н. Шохин подметил характерную черту Снегирева – сонное выражение его лица.
Обратимся к записям П. Вяземского о том, что Пушкин чинил расчет при помощи «вставных» эпиграмм: то в «Онегина» упрячет, то в послание…
Продолжим, договорим за князя Петра: то ещё куда-нибудь. Не удастся ли следы взысканий обнаружить в местах неожиданных?
Вчитаемся в стихотворение, посвященное картине художника.
В печатном тексте «Возрождения» – три строфы. Последняя из них – своего рода вуаль, накинутая, чтоб прикрыть остальное. Первые две строфы, если прочесть их отдельно, звучат обличительно.
Правда, в издании 1829 года поэт поместил эти стихи среди написанных в 1819 году, рядом с другим, которое называется «Недоконченная картина».
На первый взгляд, стихотворения 1819 года никак не могут являться откликом на события 1826–1827 годов.
В этой связи проверим то, что кажется бесспорным. Убеждаемся:
«Недоконченная картина» – действительно 1819 года.
А когда впервые напечатано «Возрождение»?
В 1828-м, в «Невском альманахе», дата цензурного разрешения – 9/XII 1827.
Какого времени автограф?
Его нет, он отсутствует, что характерно почти для всех стихотворений, помеченных «подставной» датой.
Однако насчет времени написания кое-что разъясняется, причем безо всякого нашего участия. В академическом научном сборнике, выпущенном в честь 80-летия Н. Ф. Бельчикова (М., 1971), помещено исследование, в котором приводятся такие соображения: в издании «Стихотворений» 1828 года «Возрождения» нет. А оно там непременно было бы, если бы в то время существовало. Ибо стихи эти столь высокого художественного уровня, что их отсутствие ничем иным объяснить невозможно. Кроме того, анализ словесной ткани также подтверждает, что стихи написаны «не ранее осени 1827 года»… Мы вправе пойти дальше и предположить, что отводящая дата «1819» играет роль защитного заслона. А само стремление позаботиться о заслоне наводит на мысль, что перед нами – замаскированная эпиграмма.
Перечитаем первые восемь строк. И обратим внимание на несколько, казалось бы, неожиданный эпитет в начальной строке.
Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чернит.
И свой рисунок, беззаконной,
Над ней безсмысленно чертит.
Но краски чуждыя с летами
Спадают ветхой чешуей;
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой.
Очень может быть, что эта, сокрытая среди стихов элегических, отповедь является самостоятельной эпиграммой.
«Кистью сонной» картину гения чернит все тот же сонный Снегирев. А свой бессмысленный рисунок чертит его двойник, высочайший цензор.
Вряд ли Снегирев был главной и единственной мишенью. Возможно, что и он, в свою очередь, присутствует здесь в качестве прикрытия, за которым почти не виден истинный адресат.
Иначе не было бы нужды в столь тщательной маскировке. Притаившаяся стихотворная эпиграмма, удивительно точно названная поэтом «Возрождение», не оказалась ли она исполнена провидческой силы?
Не так ли сложилась судьба творческого наследия Пушкина? Не сразу, не вдруг, поколение за поколением, реставраторы-текстологи продолжают смывать чуждые краски…
Если Пушкин написал эпиграмму на двух цензоров, нижайшего, то есть Снегирева, и высочайшего, то есть Николая, если эпиграмма до того глубоко запрятана, что о содержании можно лишь строить догадки, – в таком случае, состоялось ли возмездие?
Имеет ли смысл отпор, о котором ни современники, ни потомки ничего толком не узнают?
Похоже, что подобные соображения принял во внимание… сам Пушкин, и решил кое-что договорить.
Да и как не договорить?
Стихотворение, таящее в себе эпиграмму, поэт включил в состав издания 1829 года. Тем временем пришлось снова брать на замету цензора Ивана Снегирева: он не пропустил в печать пушкинский фельетон «Отрывок из литературных летописей».
К прежней теме заставляли вернуться все новые и новые поводы.
Не потому ли среди рукописей поэта покоится еще одна эпиграмма? Весьма необычная, графическая, никаких видимых слов она не содержит. Данный рисунок Пушкина воспроизводился неоднократно. Им занимался Л. Эфрос, затем – Т. Цявловская.
Они не усматривали в рисунке единый сюжет, не пробовали связать друг с другом различные изображения.
Из книжки «Болдинские рисунки А. С. Пушкина» (Горький, 1976) извлекаем описание, составленное Ю. Левиной.
«…Пушкин стал набрасывать рисунок с того, что видел перед собой: стол с разбросанными по нему бумагами и книгами, ящиком для бумаг, бюстом, портретной рамкой, далее на стене – полку с книгами».
На наш взгляд, бумаги и книги, стол и книжные полки – не срисованы, а обозначены. Все эти предметы присутствуют лишь постольку, поскольку они необходимы для понимания общего смысла изображения.
На рисунке – если он единый по замыслу – не должно оказаться ничего лишнего.
Для примера взглянем на предмет, который Т. Цявловская обозначала как «зеркало или поэт в рамке, стоящий спиной к зрителю».
Вряд ли это – портретная рамка или зеркало. Скорее нечто иное: небольшая наклонная доска для писания. По-английски она называлась «writing desk», по-русски ее именовали «конторка».
Пользуясь конторкой, как правило, писали стоя. Вот почему на рисунке нету ни стула, ни кресла.
Итак, перед нами место, где трудится поэт. Мы должны ощутить его присутствие, пока что незримое. Пушкин не вышел из комнаты, он здесь, хотя его и не видно.
Продолжим цитату из книги Ю. Левиной: «О наброске мужского профиля, сделанного ниже, имеются различные мнения: одни исследователи видят в нем сходство с… П. Нащокиным, другие считают его портретом… Ф. Булгарина».
Версия о Булгарине, поддержанная Т. Цявловской, признается основной. Однако некоторые специалисты при этом делают оговорки: «…на портрете мы не видим характерного булгаринского носа…»
Профиль в нижней части пушкинского рисунка, а также и шохинский набросок «сонного» Снегирева я показал кинорежиссеру и художнику С. И. Юткевичу. И спросил: есть ли сходство?
– Причем тут сходство? Это тот же самый человек! – сразу ответил Юткевич.
Стало быть, возможно, что не Булгарин, не Нащокин, а московский цензор Снегирев изображен в нижней части рисунка. В точности та же линия лба и вся постановка головы, то же характерное брюзгливое выражение.
На первый взгляд – сходство полнейшее. А если начать разбираться, не все пропорции совпадают.
Как отмечалось неоднократно, «рисунок не окончен», «рисунок брошен».
Можно сказать иначе: портрет намеренно эскизный, условный.
Обозначен воображаемый, именно воображаемый образ. Перед нами Снегирев не как личность, а как имя нарицательное. Снегирев не по характеру своему, а по роду своих занятий.
Мы предполагаем, что здесь нарисован «еще один из Снегиревых», некто, выступающий в роли цензора.
Вслед за Эфросом Т. Цявловская второй объект определила как «скульптурный бюст». Не то «античная голова», не то бюст Наполеона. Вот что писала Т. Цявловская в книге «Рисунки Пушкина».
«Бюст поставил Пушкин спиной, чтоб он не отвлекал его от работы. Неопытность, неумение передать в графике пространство, перспективу делает то, что одному разглядывающему рисунок бюст кажется стоящим на столе, другому – на полке.
Этот пассивный рисунок, сделанный с натуры, редчайший случай в рисунках Пушкина!»
Итак, Т. Цявловская приписала поэту неопытность, неумение, а также явную непродуманность. Пушкин, мол, не хочет видеть бюст, не хочет отвлекаться, но поставил бюст в самый центр картины, но рисует его с наибольшей тщательностью.
Попутно Т. Цявловская отметила: нельзя понять, где стоит бюст. На полке или на столе?
Тем самым сделано важное наблюдение. Остается его истолковать: здесь, на рисунке, нет неумения. А есть определенный замысел.
Действительно не на столе и не на книжной полке находится воображаемый «бюст».
Предположим, что он в точности на своем месте. Не в голове ли Пушкина, которая, как и вся стоящая у стола фигура поэта, осталась не нарисована? Находится в подразумении?
Почему «бюст» нарисован с затылка? Чтобы не было видно глаз.
И еще не видно усов. Бюст нарисован «в обрез», то есть так, чтоб усы остались чуть ниже. Но если столь характерные черты скрыты умышленно – это, если хотите, тоже своего рода примета.
Нетрудно убедиться, заглянув в справочный том к Большому академическому изданию, что Пушкин в своих письмах к друзьям неоднократно упоминал царя Николая. В том числе под следующими скрытными обозначениями: высший цензор, мой цензор. Цензор (с большой буквы), цензор (с маленькой буквы), тот. Того, Тот.
Кто для всех российских подданных Николай? Царь.
А для Пушкина он еще и «мой цензор». То есть, в сущности, второй Снегирев, только года на три моложе, чем московский «фессор».
На рисунке – два профиля. Верхний и нижний. Если тот, верхний – Николай, то кто же другой?
Опять-таки Снегирев? Есть у него и мешки под глазами, и крупная складка возле рта. Однако не все сходится. У настоящего, у Ивана Михайловича, форма головы продолговатая, а тут – скорее круглая, как, например, у М. Т. Каченовского.
Несомненный Снегирев, но почему-то другой