[56].
Герц обнаружил, что дуалистичность повсеместно встречается в примитивном мышлении, и в конечном счете связал ее с двумя большими дюркгеймовскими категориями – священным и профанным – вещами, принадлежащими этому миру и иному миру, областью богов и областью смертных, естественным и сверхъестественным, жизнью и смертью, силой и слабостью, добром и злом. Со священным и профанным символически связаны свет и тьма, высокое и низкое, небо и земля, юг и север, мужское и женское и т. д. Герц задавался вопросом: разве может человеческое тело оставаться вне этой полярности, которая применяется ко всему остальному? Люди используют все подряд в качестве символов священного и профанного, и правая, и левая рука прямо-таки напрашиваются на эту роль[57].
Но даже если бы правая и левая рука неизбежно были каким-то образом увязаны со священным и профанным, вовсе не очевидно, почему именно правое должно ассоциироваться со священным, а левое – с профанным. И здесь Герц возвращается к анатомическим и функциональным различиям между руками: правая священна, потому что она более сильная и умелая. Он тут же отмечает, что это не значит, что символизм имеет под собой чисто биологическую основу. Различие между руками само по себе слишком невелико, чтобы на что-то влиять. Только социальная система, частью которой мы являемся, с ее дуалистическим подходом почти ко всему, обладает достаточной силой и энергией, чтобы трансформировать правое в священное, а левое – в профанное. Когда небольшие биологические различия соединяются с этой громадной социальной силой, это дает огромный эффект. В каком-то смысле это можно сравнить с работой полицейского, регулирующего уличное движение. В одиночку полицейский ничего не может противопоставить мощи сорокатонного грузовика – он для этого слишком слаб. Но поскольку и полицейский, и водитель грузовика являются частью социальной системы, то полицейский может одним движением руки остановить грузовик. Небольшая, но точно приложенная сила может приводить к большим изменениям[58].
Эссе Герца проясняет связь между правой рукой как частью тела, с ее превосходством над левой рукой – довольно ограниченным по силе и способностям, и символической правой рукой, почти бесконечно могущественной по сравнению со слабой, низшей символической левой. На протяжении этой книги, поглядывая направо и налево, мы должны всякий раз спрашивать себя, идет ли речь о существенных биологических или физических различиях, или же о символической разнице, наложенной на область физического, биологического или социального дуальным способом мышления, пронизывающим все, что мы делаем. Символизм может проникнуть всюду. Хотя символизм лежит в сердце и общественных наук, и гуманитарных, найти какую-либо универсально принятую теорию нелегко; семиотик и писатель Умберто Эко с отчаянием отмечал, что «символ может быть всем и ничем», и толкований может быть столько же, сколько авторов. Его позиция максимально широка и включает «всю гамму косвенных и даже прямых значений: коннотации, предположения, последствия, в том числе и непредсказуемые, фигуры речи, предполагаемый смысл и так далее»[59].
Хорошая отправная точка для размышлений о символах – небольшая элегантная книга сэра Эдмунда Лича «Культура и коммуникация» (Culture and Communication). Главная ее идея состоит в том, что символы произвольны и значат что-то только в соотношении с другими символами. Единицы и нули в моем компьютере, с помощью которого была написана эта книга, произвольны: они имеют смысл лишь в сочетании друг с другом, а значение – только в специальной программе-редакторе текста. В графической или табличной программе они были бессмысленным хламом. Символы имеют значение только внутри определенных правил и границ. Однако люди с готовностью перескакивают от правила к правилу, в результате чего возникают метафоры. «Лев – это зверь» что-то значит в животном мире, а «царь – самый могущественный человек в государстве» – в описании общества. Однако в метафоре «лев – царь зверей» соединяются два несопоставимых набора правил. Лев может быть самым могущественным зверем в джунглях, но царем джунглей он является лишь метафорически, потому что джунгли – это не человеческое общество. То, что эта фраза – метафора, видно по контрасту с другими фразами, построенными по этой же модели: «адвокат джунглей», «статистик джунглей», «водитель автобуса джунглей» – имеют ли эти образы какой-то смысл или нет? Единственный возможный ответ – это зависит от контекста. Тем не менее метафоры имеют смысл, и люди понимают их без особых проблем. Хотя в принципе символом может быть что угодно, Лич считает устройство человеческого тела особенно удобным для порождения символов, и в частности, для порождения оппозиций. Если пупок – это центр тела, то вполне естественно, что руки соотносятся с ногами, голова – с гениталиями, спина – с животом, а правый бок – с левым, но они не одинаковы. Поэтому они идеально подходят для представления символической противоположности между парами идей, таких как добро и зло[60].
Хотя Лич тщательно описывает логику, в соответствии с которой символы допустимо использовать, а также сообщает нам кое-что об их происхождении, по факту он не объясняет, почему люди в таком изобилии используют символы. Антрополог Дэн Спербер предполагает, что символизация – неизбежная составляющая работы человеческого разума. Несмотря на постоянное стремление придать миру концептуальный смысл, зачастую разум никакого смысла в нем не находит – но работать на этом не прекращает. Вместо этого ведущую роль захватывает символическая система: собирая, складывая, соединяя информацию воедино, она ищет схемы в надежде, что когда-нибудь каким-то образом смысл проявится. Естественно, каждый человек подходит к этой задаче по-своему. Некоторые символы очевидны или универсальны, и все используют их одинаково, например свет или мрак, мужское или женское. Другие специфичны для каких-то культур или систем верований, как, например, символика Рождества в западной культуре. Наконец, некоторые символы совершенно индивидуальны, столь уникальны, что их почти невозможно объяснить другому. Это касается сновидений, изобразительного искусства или поэзии[61].
Между правилами, по которым существуют символы и другие типы человеческого мышления, есть нечто общее: зачастую мы не в состоянии обозначить эти руководящие принципы, хотя инстинктивно чувствуем, правильны они или нет. Классический пример: часто бывает так, что говорящий на родном языке знает, что те или иные фразы грамматически правильны, но не может объяснить почему. Спербер приводит примеры символики правого и левого, работающей таким же образом. В ходе полевых исследований в Судане он наблюдал ритуал народа дорже, в ходе которого группа важных персон обходит рыночную площадь против часовой стрелки. Ему сказали, что движение в другом направлении исключено. Почему? Единственный ответ, который он получил: «Так принято». Объяснение несостоятельно, хотя система вполне понятна всем, кто ее использует. Даже чужестранцы могут усвоить эти правила, не зная их логики. Спербер пишет о том, как он верно использовал принятое у дорже разделение предметов на холодные и горячие, старшие и младшие, «следуя принципам, которые я должен был воспринять интуитивно, поскольку – я не раз проверил это – я применял их как есть, даже если не мог понять их». Мы, жители современного западного мира, в этом смысле ничем не отличаемся. Спербер, француз, упоминает о прямом символизме в code de politesse, правилах пользования ножом и вилкой, которые «навязывают каждому из нас с детства». Существуют небрежные объяснения и оправдания, часто очень надуманные, в духе «вежливым считается держать нож в правой руке», без объяснения, почему это вежливо и что вообще такое вежливость. Хотя правила, лежащие в основе такого поведения, усваиваются в ходе обучения, обучение это редко происходит в прямой форме, а зачастую правила вообще не имеют никакого объяснения. Например, замечает Спербер, почему «окончив есть, вилку и нож кладут параллельно справа, а не слева?». Задумайтесь на секунду, какое удивление, а возможно и возмущение вызвала бы сервировка официального обеда, если бы приборы были разложены в противоположном направлении или вообще случайным образом. Этот вопрос задевает нечто очень глубинное, но что именно – не ясно[62].
Стороннему наблюдателю системы наших культурных символов показались бы столь же бессмысленными и столь же непостижимыми, как те, что встречаются в пространных описаниях Леви-Стросса, в которых индейцы осаге рассказывают, что «восходящее солнце испускает тринадцать лучей, которые делятся на пучок из шести и пучок из семи соотносящихся последовательно с правым и левым, землей и небом, летом и зимой». Почему шесть, почему семь, почему пучок из шести справа, почему правое соотносится с землей или летом? Спербер утверждает, что не следует всерьез ожидать точных объяснений происхождения и функций таких феноменов. Это, однако, не значит, что такие объяснения не важны. Они имеют место, потому что наш разум не может работать иначе, но они, пожалуй, столь же темны для постижения и осмысления, как, скажем, биохимические процессы в наших внутренних органах[63].
Надеюсь, из этой главы очевидно, что символические системы левого и правого универсальны для человеческих культур и что в их основе лежат одновременно и физиологические различия между двумя сторонами тела и давление общества. В значительной мере их специфическая природа обязана склонности человеческого разума воспринимать в символических терминах то, что нельзя постичь иначе. Поскольку в первой главе этой книги речь шла о кажущихся «жесткими» биологических и физических вопросах – о расположении органов тела, вариантах устройства мозга и химических веществах, из которых построены наши тела, то эта глава, посвященная явно «мягкой» теме символических систем, может вызвать у читателя некоторое удивление. Но не стоит упускать из виду тот факт, что даже в самых жестких науках (а мое употребление слов «жесткий» и «мягкий» само по себе глубоко символично) ученым необходимо давать названия наблюдаемым феноменам,