«Среди целой чреды книг, написанных о Чехословакии и Испании, немного найдется томов, посвященных Польше, а эта книга вновь поднимает болезненный вопрос о судьбе малых народов. Так случилось, что недавно я наткнулся в газете левого крыла на обзор под заголовком „Фашистская Польша недостойна того, чтобы выжить“. Весь скрытый смысл состоял в том, что независимое государство под названием Польша было столь плохо, что введенное Гитлером откровенное рабство было для него предпочтительней. В период между началом войны и июнем 1940 года подобные идеи, без сомнения, получили большую популярность. Во времена Народного фронта мнение левого крыла заключалось в защите безумных положений Версальского договора, однако русско-фашистский пакт несколько расстроил представителей „антифашистской“ ортодоксии последних нескольких лет. Стало модно высказываться в том духе, что маленькие нации доставляют одни неудобства, а Польша „столь же плоха“, что и нацистская Германия… Однако правда заключается в том, что польская армия сражалась ничуть не меньше французской против значительно превосходящих ее сил, при этом никак нельзя говорить о том, что Польша вдруг неожиданно посреди войны сменила сторону. Очевидно, что эта нация в тридцать миллионов душ, обладающая традицией долгой борьбы с императорами и царями, заслужила независимость в мире, где возможен национальный суверенитет. Польша, подобно Чехии, воскреснет вновь, а старые феодальные порядки, с частными церквями на территории замков и лесниками, братьями барона по отцу, исчезнут в прошлом навсегда».
Можно заметить, что Оруэлл воспользовался здесь словом «души», совершенно для него не характерным, однако помимо этого он, как всегда, тщательно старается не романтизировать жертв. За несколько месяцев до того, как было написано это эссе для New Statesman, появилось «1 сентября 1939 года», стихотворение У. Х. Одена (поэта, которого Оруэлл незаслуженно критиковал). В своем сверхъестественном произведении Оден говорит о том, что весь цивилизованный мир «погряз в глупости и ночи»:
Каким-то образом посланные Оруэллом сигналы были получены и переданы далее теми, кто был готов их уловить и передать другим. Это были сигналы того рода, что услышал много лет спустя Чеслав Милош из Польши, несмотря на то что человек, их передавший, уже ушел навсегда.
Ближе всего к тому, что хоть как-то можно описать в терминах троцкизма, Оруэлл приблизился в Испании, куда отправился, чтобы в Ленинских казармах Барселоны присоединиться к ополчению ПОУМ (Рабочей партии марксистского объединения, или Partido Obrero de Unificaciyn Marxista; эта партия, если не сам «троцкизм», пользовалась симпатиями левой оппозиции). Однако подобное стало возможным благодаря счастливой случайности — имеющимся у него старым связям с Независимой рабочей партией (ILP), которая, критикуя Лейбористскую партию слева, также занимала четкую антисталинскую позицию. (Наиболее значительным членом этой партии был Феннер Броквей, ставший позднее в парламенте лидером лейбористов, выдающийся защитник независимости колоний.) Большинство иностранных антифашистов в Испании либо уже вступили сами, либо были отобраны в ряды интернациональных бригад, действовавших под жестким контролем со стороны коммунистической партии. Оруэлл же попал в отряд инакомыслящих, что позволило ему с первых позиций наблюдать живую историю Каталонии, ставшей историей предательства революции.
Эти страницы — не место для последовательного и полного рассказа. Однако большинство хроникеров и историков сегодня сходятся в одном: в своей «Памяти Каталонии» Оруэлл говорил правду о намеренном ниспровержении Испанской Республики руками агентов Сталина, а также о необычайной жестокости методов, к которым они прибегали, чтобы уничтожить независимость левых Каталонии. Так получилось, что он стал свидетелем попытки вооруженного захвата власти коммунистами в Барселоне в начале мая 1937 года, и ставшие недавно доступными документы из советских военных архивов Москвы доказывают, что подготовка к полномасштабному путчу действительно имела место. Сопутствуй ей успех, и мы увидели бы еще один «показательный суд», по образцу тех, что инсценировались в Москве. Но даже несмотря на провал, великий каталонский лидер, основатель партии ПОУМ был похищен, подвергнут варварским пыткам и — оставшись несломленным — убит. Представитель коммунистов позднее заявил, что он якобы сбежал, чтобы присоединиться к нацистам.
Если бы Оруэлл и его жена не сумели, преследуемые полицией, сбежать из Испании, их тоже вполне могли бы привлечь в качестве подсудимых и выставить напоказ на откровенно постановочном процессе, но об этом Оруэлл так никогда и не узнал. Датированная 13 июля 1937 года докладная записка из архива КГБ (тогда известного как НКВД) описывает его и его жену, Эйлин О’Шонесси, как «ярко выраженных троцкистов», работавших по строго засекреченным явкам и паролям. Она также утверждает, оставляя при этом обычное для таких документов ощущение сюрреалистического бреда, что пара эта поддерживала контакты с оппозиционными кругами в Москве. Из уст допрашивающего обвинения эти совсем не звучали бы шуткой, хотя сам Оруэлл в «Памяти Каталонии» описывал их как ничтожные: «Я не был виновен ни в чем конкретном, — писал он, — но я был виновен в „Троцкизме“. Сам факт того, что я служил в рядах ополчения ПОУМ, был достаточным для заключения меня в тюрьму». И более чем достаточным, если личные интересы и пристрастия привлекали к ней или нему внимание. В слегка шутовской, излишне самокритичной манере Оруэлл описывает конфискацию бумаг и писем из гостиничного номера его жены, однако он, возможно, был бы удивлен узнать, насколько внимательно бумаги эти изучались в Москве. Друзья Оруэлла, такие как его комбриг Жорж Копп, попадали в тюрьму при самых гнуснейших обстоятельствах, а потом — в случае Жоржа Коппа судьбой своей предвосхищая чудовищную кульминацию романа «1984» — подвергались пытке заточения в крошечной камере с крысами. Другие погибали под пытками, как это произошло с Бобом Смайлом, отважным рабочим-добровольцем[27].
«Мне дарован язык, — писал У. Х. Оден все в том же стихотворении, „1 сентября 1939 года“, — Чтобы избавить от пут,/От романтической лжи/Мозг человека в толпе,/От лжи бессильных Властей,/Чьи здания небо скребут»[28]. Когда Оруэлл покидал Каталонию, нельзя сказать, чтобы у него оставался хотя бы голос; фашистская пуля насквозь прошила горло и повредила голосовые связки. Однако все следующие десять лет своей жизни, все свои последние годы, он писал, стараясь рассказать о делах своих испанских друзей, чтобы реабилитировать их в наших глазах. Устойчивое представление о том, что война была тем, чем выглядела — испанские националисты-католики с одной стороны, и «красные» испанцы-антиклерикалы — с другой, — вполне устраивало власть на Западе, а также некоторых из людей-в-толпе (сталинским сторонникам верили на слово, что тоже их устраивало). Оруэлл как писатель поэтому оказался в уникальном, трудном, но интересном положении; он знал, что полная картина обманчива, что история, взятая целиком, — ложь и что поддержать его может лишь собственная честность солдата и писателя. Его сообщения, поступавшие из Испании, были практически непригодны к публикации — хорошо известен отказ их печатать со стороны New Statesman из боязни повредить репутации республиканцев, и на протяжении всей жизни Оруэлла его «Памяти Каталонии» оставалась малозаметной принадлежностью редких книжных коллекций. Важнее этих трудностей для Оруэлла были столь волнующие и столь пугающие мысли:
«Никогда нельзя уже будет получить полный, точный и беспристрастный отчет о событиях в Барселоне, ибо необходимых для этого документов больше не существует. Будущим историкам придется использовать в качестве источников многочисленные обвинения, какими осыпали друг друга враждующие стороны, и пропагандистский материал. У меня лично тоже нет почти никаких документов, я опираюсь на то, что видел собственными глазами и слышал от заслуживающих доверия очевидцев».
«Меня пугают подобные вещи, потому что нередко они заставляют думать, что в современном мире вообще исчезло понятие объективной истины. Кто поручится, что эта или подобного рода ложь в конце концов не проникнет в историю?.. Все такие рассуждения конечной целью имеют оправдание кошмарного порядка, при котором Вождь или правящая клика определяют не только будущее, но и прошлое. Если Вождь заявляет, что такого-то события „никогда не было“, значит, его не было. Если он думает, что дважды два пять, значит, так и есть»[29].
Здесь снова чувствуется постепенно надвигающаяся тень «1984». И предсказания Оруэлла до некоторой степени сбылись. Ложь, к примеру, действительно проникла в историю. В 1971 году не кто иной, как Реймонд Уильямс, был приглашен редакцией престижной, пользующейся большой читательской популярностью серии «Современные мастера», чтобы кратко сформулировать всю важность Оруэлла для новых поколений. Никто не стал протестовать, когда по поводу «Памяти Каталонии» Уильямс написал следующее:
«Многие историки согласны с мнением, что революция — большей частью анархо-синдикалистская, хоть в ней и принимала участие ПОУМ, — была неуместной попыткой отвлечь внимание от безысходности войны. И в то время, и сегодня некоторые даже описывают ее как преднамеренный саботаж военно-экономической деятельности. С другой стороны слышатся лишь редкие возражения тех, кто утверждает, что подавление революции большей частью республиканских сил явилось проявлением политики силы, за которой стояли Советы, что стало изменой тому делу, за которое сражался испанский народ».