Автору удалось доверху наполнить столь короткий параграф лукавыми недосказанностями и недостойными уловками. Словосочетание «многие историки» лишено смысла, подобного консенсуса не существовало тогда и не существует сейчас. Нам так и не рассказывают, что за историки принимают точку зрения, согласно которой Оруэлл и Нин вели «осознанный саботаж», то есть, другими словами, были либо фашистами, либо им сочувствовали. Третье возможное мнение, описанное как мнение редкое, изложено в максимально смягченной манере. «Подавление» выглядит гораздо приятнее, чем убийства, или пытки, или судилища. Выражение «бóльшая часть республиканских сил» звучит неплохо, если бы не сознательная его неопределенность. «Политика силы» — всего лишь нейтральная форма выражения «реальная политика», она создает впечатление суровой и печальной необходимости. И что можно сказать по поводу роли «Советов»? Милейший шедевр недосказанности, попытка укрыть от глаз даже намек на Сталина и его батальоны смерти. Позднее Уильямс напишет пару страниц об убийствах, прокатившихся по Барселоне в мае 1937 года, утверждая при этом, что проведены они были «во имя борьбы с фашизмом, и по большей части оценок, во имя правого дела социализма и народа». И вновь мы видим робкий, скрытый расчет на несуществующую «бóльшую часть оценок». Это та разновидность бюрократизма в сочетании с интеллектуальным разложением, о которой Оруэлл писал в своем эссе 1945 года «Политика и английский язык»: «Политический язык — и это относится ко всем политическим партиям, от консерваторов до анархистов, — предназначен для того, чтобы ложь выглядела правдой, убийство — достойным делом, а пустословие звучало солидно»[30].
В своем отзыве на роман «1984» Уильямс зашел еще дальше. Следующая его фраза выражает почти преднамеренную интеллектуальную близорукость:
«Необходимо, хоть и не без горечи, сказать, что если тирания наподобие 1984 года в конце концов будет установлена, одним из основных элементов идеологической к ней подготовки будет вот такое вот восприятие „масс“: человеческие существа, бредущие мимо тебя по улице, восемьдесят пять процентов из которых и есть пролы».
Не удовлетворившись тем, что приписал видение ситуации Мистером Смитом его создателю, — студентам Уильямса в Кембридже есть о чем беспокоиться, если их не научили избегать подобных ляпов на первом курсе, — он предъявил Оруэллу обвинения в том, что тот, как бы это выразиться, рекомендует выбирать путь отречения от своих принципов и отступничества, на который вступил в конце концов сломленный Смит, предав Джулию в комнате под номером 101. Вот как понимает ситуацию Уильямс:
Он (Оруэлл) может описывать это аккуратно, как нечто, звучащее «странным, надтреснутым, визгливым, глумливым тоном… желтым тоном», но он сам допустил это. Циничный гонг, возвещающий начало крысиных бегов, сигнал наподобие тех, что до сих пор мы слышим в офисах агентств и партий, отсылает прямо в бездну кошмара крысиной комнаты номер 101. Разумеется, люди под пытками ломаются, но ломаются не все люди.
Отмотаем слегка назад. Все, что происходило, допустил Оруэлл? Крыса в комнате номер 101 — грызун, произведенный на свет обществом потребления? За этой полуграмотной точкой зрения обиженного человека скрывается кое-что похуже: разумеется, люди под пытками ломаются, хотя сталинские судилища в Москве 1930-х годов, а также в Праге, и Будапеште, и Софии 1940-х, — это то, чего вообще не должно было происходить (а подобные Уильямсу интеллектуалы не должны были безропотно глотать предлагаемые им «доказательства»). И да, без сомнения, ломаются не все; Андреу Нин оказался несгибаемым человеком, и, как следствие, никакого сталинского судилища в Мадриде не было, а жалкие попытки провести нечто подобное закончились полным провалом. Но кто же имеет право на столь благородные замечания? Джордж Оруэлл, последовательный противник подобных методов, или же Реймонд Уильямс, перехваленный декан культурологии и английского языка в Кембридже, который ни разу не выступил с прямым их осуждением?
В 1979 году журнал New Left Review брал у Уильямса интервью, во время которого проводившие его журналисты, всячески заискивающие пред Уильямсом, самодовольно предположили, что в 1984 году роман «1984» будет читаться как курьез. В конце этой главы мне бы хотелось предложить вашему вниманию три практических, более чем убедительных примера, опровергающих эту точку зрения, три примера, если угодно, из жизни.
В последние месяцы уходящего тысячелетия я старался получить визу в Северную Корею. Эту страну, часто называемую «последним сталинистским государством в мире», столь же точно можно описать как мировой прототип сталинистского государства. Образованная при деятельном участии Сталина и Мао, ставшая с тех пор еще более закрытой и изолированной от мира по факту самого своего географического положения, которое, так сказать, «запирает» ее на части полуострова, Народно-Демократическая Республика в конце 2000 года все еще гордится следующими характерными чертами. Каждое административное здание украшено гигантским портретом «Великого вождя», Ким Ир Сена, мертвеца, все еще занимающего президентскую должность, что в принципе можно было бы назвать некрократией или мавсолократией[32]. (Все остальные важные посты оккупированы его сыном, «Дорогим лидером» Ким Чен Иром, — название «Большой Брат» тоже ведь было извращенной отсылкой к семейным ценностям.) В школу дети маршируют строем, распевая при этом песни, восхваляющие вышеназванных лидеров. Фотографии Вождей в приказном порядке вывешиваются в каждом доме. Каждый гражданин обязательно должен носить нагрудный значок с маленьким портретом Вождя. Громкоговорители на улицах и радиоприемники в домах без устали фонтанируют пропагандой Партии и Вождя. Общество бесконечно мобилизуется для войны, пропаганда вообще одновременно истерична и — в отношении иностранцев и иностранных сил — до крайности наполнена шовинизмом и ксенофобией. Решительно, полностью запрещены любые новости из внешнего мира, любые контакты с другими странами. Абсолютное требование: в любой книге, в любой публикации должно присутствовать единодушное мнение о том, что прошлое было мрачным, настоящее проходит в героической борьбе, а будущее — лучезарно. Постоянные сводки совершенно лживых новостей об успешных испытаниях новейших ракет и о впечатляющем увеличении производственных планов. Заполняющая все пространство атмосфера страха, всеобщий голод, смягчаемый лишь самой отвратительной и скудной едой. Грандиозная архитектура, производящая гнетущее впечатление. Постоянный нажим на массовость спорта, массовость физических упражнений. По-видимому, полное подавление всего, что может быть связано с либидо. Газеты без новостей, магазины без товаров, аэропорты практически без самолетов. В недрах столицы — сложная сеть туннелей, связывающих между собой бункеры, принадлежащие Партии, полиции и военным.
Для всего этого находится только одно слово, и им без устали пользуются все журналисты, все дипломаты и все иностранные посетители. Единственный раз в своей писательской жизни я устал повторять определение «оруэлловский». До уровня антиутопии северокорейский режим, впрочем, некоторым образом недотягивает: он столь беден и столь малоэффективен, что не в состоянии обеспечить своих подданных не только «телекранами», но даже радиоприемниками. Однако в другом режим этот представляется еще более мрачным: у Уинстона и Джулии здесь не было бы ни малейшего шанса порадоваться моментам близости где-нибудь за городом, не говоря уже о возможности арендовать убогую квартирку в каком-нибудь захолустном районе города. В любом случае во время рабочего перерыва на заводах и в офисах этой страны действительно проводятся «пятиминутки ненависти», и в вечер «массовых игр» мне показывали, как при помощи огромного количества гипнотически действующих табличек-перевертышей складывается чудовищное изображение стремительно надвигающегося на зрителя сурового «вражеского» солдата, которое быстро сменяется сияющим, ободряющим лицом Великого Лидера. Но все это детали; что действительно там незабываемо и уникально, так это атмосфера общества, в котором жизнь человека как индивидуума совершенно не имеет никакого смысла, и все, что не абсолютно обязательно, абсолютно запрещено. Как результат — беспросветная тьма, тотальное принуждение и страдания, которые практически не поддавались бы описанию, если бы не один небольшой роман, примерно полвека назад в спешке набитый на старой печатной машинке одним умирающим британским радикалом.
Никогда ничего не было слышно о диссидентах из Северной Кореи — за исключением, разумеется, нескольких перебежчиков, поскольку на инакомыслящих лучше устраивать охоту, что с готовностью признавала даже Партия из романа «1984», — и мы до сих пор практически ничего не знаем о ее секретных тюрьмах и удаленных концентрационных лагерях. Но одно предсказание я осмелюсь сделать: прежде чем эта моя книга отправится на полку, где пылится нераспроданный тираж, мы узнаем все. И еще одно предсказание — я абсолютно уверен, что отыщется в стране несколько индивидуалов, которые всегда поддерживали жизнь в осколках ее культуры. Последнее же мое предсказание наиболее очевидно — когда-нибудь мы увидим северокорейскую редакцию романа «1984».
Мой следующий рассказ одновременно и забавнее, и горше. С 1965 года, с самого начала восстания белых поселенцев в Южной Родезии я находился в тесной связи с белокожими и чернокожими защитниками власти большинства и независимости этой страны. Я побывал там несколько раз, я брал интервью у партизанских лидеров в изгнании, из которых более других впечатлял Роберт Мугабе. В его убедительной победе на выборах 1980 года, в трансформации Родезии в Зимбабве чувствовалось предвкушение намечающегося триумфа Нельсона Манделы. Однако за избавлением от расизма и концом колониального правления последовала грязная война в провинции Матабелеленд, развернутая против сторонников политического противника Мугабе, Джошуа Нкомо, во время которой верным правящему режиму людям была обещана награда в виде конфискованной сельскохозяйственной собственности. Демонстрируя все признаки мании вели