чия, особенно обострившейся у него после трагической гибели жены, мистер Мугабе организовал молодежное движение, которое получило название «Движение 21 февраля» в честь собственного его дня рождения. Для подготовки своей армии Мугабе приглашал северокорейских «советников». Против демократической оппозиции, опиравшейся на профсоюзное движение Зимбабве, он применил тактику эскадронов смерти.
Поэтому, когда в июне 2001 года Daily News начала частями печатать «Скотный двор», никому не нужно было дополнительно объяснять заключавшиеся в нем остроты. Образ Наполеона, коварного и безжалостного борова, объявившего собственный день рождения выходным днем и придерживавший все молоко и все пиво для своих соратников, свиней, рисовался в газете в черных очках в тяжелой оправе, точно как у Мугабе. Как заметил главный редактор газеты, Джоффри Нарота: «Издание „Скотного двора“ в Зимбабве не только уместно, но очень актуально. Животные в книге зарабатывают свою независимость совместным трудом. Однако с течением времени кое-кто все больше стал пьянеть от власти». Книжные магазины столицы Зимбабве, Хараре, не успевали за спросом на классические произведения Оруэлла, который только возрос, когда печатная машина газеты Daily News была уничтожена взрывом противотанковой мины, боеприпасом, недоступным для обычных гражданских лиц.
Третья моя зарисовка приятнее и короче. В 1998 году одна довольно обыкновенная площадь в приморском районе Барселоны в ходе церемонии, организованной Паскуалем Марагалем, мэром левых убеждений, была названа в честь Джорджа Оруэлла. Примерно в то же время улица в каталонском городке Кан-Рулль была названа в честь Андреу Нина, основателя партии ПОУМ (в этом случае присутствующие на церемонии официальные лица принадлежали к коммунистической партии). В первом случае мы имеем запоздалое признание, во втором, возможно, слишком долго заставившую себя ждать попытку искупления грехов. Однако на обоих этих торжествах, прошедших в сдержанной обстановке, без парада марширующих оркестров, без фейерверков, без маленьких, но крайне шумных фигурок ораторов на огромных, величественных платформах, можно было ощутить более чем старомодное умиротворение. Каталония сама освободилась от фашистов, против которых сражался Оруэлл и которым она так и не покорилась. (Во времена Франко под запретом оказался даже каталонский язык.) Произошло это после долгой, славной борьбы, а затем на смену фашистскому режиму пришла демократическая, плюралистическая система с сильным влиянием радикальных и левоцентристских движений. Однако возможно, важнее то, что ей удалось очистить свои летописи, свою историю от последствий долгих лет фальсификаций и отрицания правды. В наши дни даже коммунисты не пытаются уверовать в ложь прошлого. С Андреу Нином, которого глубоко уважают в Каталонии как великого революционера и — тут, возможно, ему не понравился бы термин — мученика, теперь имеют возможность познакомиться и каталонские студенты и школьники благодаря сделанным им переводам «Анны Карениной» и «Преступления и наказания» на их когда-то запрещенный язык. Как это правильно, что истинный, культурный марксист, прошедший через пытки и убитый по приказу Сталина, обеспечивший одно из самых горьких посмертных его поражений, должен был поддержать великую русскую литературу против наступающего сталинского мещанства.
Триумф честности и чистоты истории и литературы, свершившийся во славу рабочего класса, угнетенных народов, а также свободомыслящих интеллектуалов, акт проявления уважения к имени Оруэлла со стороны Каталонии — это меньшее из всего, что мы имеем право ожидать. В этом небольшом событии, в скромном переименовании, прошедшем в Барселоне, многое говорит о нравственности левых. Надо признать, что в двадцатом веке марксизм подарил миру Андреу Нина, но и Ким Ир Сен появился тоже благодаря ему. Очень печально, но слишком многие из тех, кто сам называет себя леваками, либо слишком глупы, либо слишком морально слабы, чтобы признать оба эти факта, а иногда внутренней испорченности некоторых из них хватает на то, чтобы отдать предпочтение второму.
III. Оруэлл и правые
«Семь спорят городов о дедушке Гомере:
В них милостыню он просил у каждой двери!»[33]
Отношение консервативных интеллектуалов и критиков к жизни и творчеству Оруэлла всегда было неровным и переменчивым, но это не помешало им предпринять множество попыток «использовать» его авторитет, или притянуть его на свою сторону, или и то и другое вместе. Это своего рода комплимент, хотя нет причины надеяться, что когда-нибудь мы здесь увидим признательность, в искренности своей близкую к признательности Каталонии.
На первый взгляд представляется несомненным набор нескольких фактов: Оруэлл действительно был одним из отцов-основателей антикоммунизма; он обладал очень развитым чувством патриотизма и сильным чутьем на то, что мы могли бы назвать базовыми понятиями добра и зла; он ни во что не ставил управленческий аппарат и бюрократию; был убежденным индивидуалистом; с недоверием относился к интеллектуалам и академическим ученым и предпочитал полагаться на народную мудрость; он придерживался достаточно традиционных взглядов на сексуальность и вопросы морали, презирал гомосексуалистов и с отвращением относился к абортам, и судя по всему, защищал право на владение личным оружием. Он также предпочитал жизнь в селе жизни в городе и любил стихи с рифмой.
Из этих рассеянных останков можно с большой легкостью (если не с легкомысленной поспешностью) собрать довольно грубый «костяк» английского тори из окрестностей Лондона. Само по себе то обстоятельство, что Оруэлл всю свою жизнь сознательно избегал подобной судьбы и отказывался себя таким признавать, можно списать на дурное воспитание или, возможно, природную его строптивость. Необходимая традиционность проявится — и проявилась — к концу. Вся жизнь, проведенная в самообразовании в совершенно противоположном направлении, ей богу, мало кого интересует.
Я иронизирую — надеюсь, это понятно. В творчестве Оруэлла абсолютно точно присутствует четкое осознание того, что две наиболее ценимые им вещи, а именно те самые свобода и равенство, не являются естественными союзниками друг друга. Очень маловероятно, что «общество свободных и равных людей» — пожалуй, наиболее часто повторяемое понятие в излюбленном его контексте — само по себе сложится в культуре свободной конкуренции, не говоря уже о том, что свободная конкуренция окажется совместима с культурой дирижистского колониального общества, каковым в полной мере была современная Оруэллу Англия. Однако чтобы переход из одного общества в другое в слишком сильном государстве, обладающем собственными честолюбивыми замыслами, все же произошел, вполне и естественно могут потребоваться и элементы планирования, и жесткая налоговая политика, и экономическое регулирование. В этих противоречиях нет ничего нового, Оруэлл просто слишком остро на них реагировал. Вот почему он так восхищался стихийно возникшим братством — третьей составной частью триады 1789 года — в республиканских военных частях Испании и Каталонии. Вот почему он также возлагал большие надежды на народную мудрость и врожденную порядочность британцев, или, лучше сказать, англичан, чьи личные качества, как он думал, могли бы помочь решить проблему без излишних практических и теоретических трудностей (что, в свою очередь, является причиной его неприятия со стороны левых, которые с презрением относятся, или, по крайней мере, всегда относились, к простодушию английского практицизма).
Самая яркая иллюстрация четкого осознания этой двойственности содержится в обзоре Оруэлла на книгу «Дорога к рабству» авторства Фридриха фон Хайека. В 1944 году, когда эта небольшая книга впервые вышла из печати, немногие предвидели, какое огромное влияние она будет иметь. Хайек, представитель австрийской школы политэкономии, обосновался в Англии, а позднее, в чем есть своя ирония, сменил давнего недоброжелателя Оруэлла, Гарольда Ласки, в кресле профессора Лондонской школы экономики. Советы, которые он давал консервативной партии перед всеобщими выборами 1945 года, признаются большей частью исключительно вредными, поскольку они вдохновили Уинстона Черчилля на в высшей степени неосмотрительное заявление, что «для реализации социальных планов лейбористов в Англии придется создать гестапо». Это прозвучало абсолютно не в тон с настроениями времени, и британские тори вынуждены были нервно мириться с социал-демократической линией вплоть до конца 1970-х годов, когда приход Маргарет Тэтчер разрушил политический консенсус. Хайек оказался среди ее самых приближенных советников и учителей, он вообще внес неоценимый вклад в возрождение в Европе и Америке теории свободного рынка. (Я помню, какое удивление испытал, услышав цитату из его трудов от Милована Джиласа, югославского диссидента, в Белграде в 1977 году).
Появившаяся в Observer рецензия Оруэлла на «Дорогу к рабству» вполне могла бы быть шпаргалкой, по которой Черчилль потом читал свою речь:
«Вкратце — основная мысль профессора Хайека заключается в том, что социализм неизбежно ведет к деспотизму, и германские нацисты сумели преуспеть, так как социализм сделал для них большую часть работы: особенно работы интеллектуального плана — ослабил стремление к свободе. Установив контроль над всеми сторонами жизни, социализм неизменно передает власть внутреннему кругу бюрократии, члены которого практически всегда оказываются людьми, желающими власти для личных нужд, и они ни перед чем не остановятся, чтобы ее удержать. Он утверждает, что Англия сегодня идет по пути Германии, в авангарде движется интеллигенция левого толка, от нее не отстает партия тори. Единственное спасение заключается в возврате к внеплановой экономике, свободной конкуренции, к акцентам на свободе, а не на безопасности.
В части негативных оценок тезисы профессора Хайека содержат много правды. Нельзя не повторять снова и снова — об этом слишком редко говорят, — что коллективизм по природе своей не является демократией, напротив, он дает деспотичному меньшинству такую власть, о которой испанские инквизиторы не могли и мечтать».