(Я специально прервал цитату в этом месте, чтобы показать, как Оруэллу в последнем предложении удалось увернуться от неизбежного, казалось бы, клише.) Он продолжает, предъявляя Хайеку несколько очевидных возражений, указывая на сложные отношения между свободной конкуренцией и монополизмом, а также на тот факт, что большинство предпочтет хоть «государственную дрессуру», лишь бы избежать экономического спада и безработицы, однако несколько других эссе того же периода ясно говорят о том, что взаимосвязь между коллективизмом и деспотизмом всегда занимала некоторую часть его внимания. Его любимым политиком-социалистом был великий Эньюрин Бивен, редактор Tribune, человек большой культуры, не выносивший авторитаризм в любой форме, который во время борьбы с укоренившимся медицинским лобби, что он вел, пытаясь создать национальную службу здоровья, однажды заметил, что социалистическое движение — единственное в человеческой истории, стремящееся заполучить власть, чтобы тотчас ее отдать. Для Оруэлла всегда была надежда на то, что социалисты могут выступать за свободу, даже несмотря на заложенные в самом социализме бюрократические и автократические тенденции.
Его честность в отношении этого парадокса, этого противоречия стала движущей силой, заставившей его написать «1984» — роман-притчу-предупреждение, фантазию, в которой «ангсоц» — английский социализм — стал термином новояза, обозначающим правящую идеологию. Ему бы ничего не стоило избежать связанных с этим затруднений. В конце 1940-х годов роман-антиутопия, основанный на нашумевших ужасах «национал-социализма», скорее всего, пошел бы на ура. Однако он не смог бы расшевелить западных интеллектуалов, либо благодушно взиравших на систему государственного террора, либо не замечавших ее вовсе.
В лучшем случае на некоторый, небольшой процент оруэлловского наследия ревизионисты-консерваторы могут претендовать, когда речь заходит о вопросах политэкономии. Прагматический компромисс неприемлем, когда дело касается выбора между свободой и безопасностью, — мысль, снова и снова появляющаяся в его творчестве. (Следовало бы отметить, что в своем отзыве на труд Хайека он упоминал об этой сделке с дьяволом как о чем-то сильно привлекательном для масс, а не для себя.) Однако он писал в те почти забытые времена, когда Кейнс считался чуть ли не либералом, а многие тори полагали, что принцип невмешательства в экономику навсегда ушел в прошлое. Он был либертарианцем еще до того, как либертарианские идеи обрели популярность.
Консервативный читатель имеет право сказать, что Оруэлл в отзыве на экономический труд Хайека, а затем в собственных литературных произведениях, совершил необходимый интеллектуальный шаг в сторону от левых позиций. Однако насчет подобной интерпретации мы располагаем его собственным хорошо обдуманным и взвешенным опровержением. Оруэлл выпустил по этому поводу огромное количество заявлений, самое однозначное из которых было направлено Фрэнсису Хенсону из объединенного профсоюза работников автопромышленности. В 1946 году Хенсон посетил Оруэлла, чтобы рассказать ему о работе нового Международного комитета спасения и помощи, и это вдохновило Оруэлла в достаточной степени для того, чтобы рекомендовать его Артуру Кестлеру. Как он писал Кестлеру, комитет имеет цели: «оказывать содействие жертвам тоталитаризма, особенно в том, что касается облегчения участи обездоленных, помощи политическим беженцам, старающимся выбраться из тоталитарных стран, и так далее. Он произвел на меня большое впечатление тем, что его организация имеет очевидную антисталинскую направленность, что они все прекрасно знают о сталинских методах и держатся от них подальше, что их неприятие сталинизма настолько сильно, что люди, которым они помогают, в основном оказываются троцкистами и так далее…»
В числе контактов людей, способных помочь в этой работе, он приложил адрес Виктора Сержа в Мексике.
Три года спустя, когда самая далекая от литературы газета, нью-йоркская Daily News, вышла с передовицей, утверждавшей, что роман «1984» был атакой на лейбористское правительство Британии, Оруэлл попросил Фрэнсиса Хенсона выступить с заявлением, написав ему следующее:
«Мой последний роман задумывался не как атака на социализм или же британскую лейбористскую партию (сторонником которой я являюсь), но только как разоблачение того искажения действительности, к которому имеет склонность общество с централизованной экономикой и которое уже частично было воплощено в коммунизме и фашизме… События в книге перенесены в Британию, чтобы подчеркнуть, что англоговорящие расы от природы своей ничем не лучше остальных и что тоталитаризм, если с ним не бороться, может одержать триумф где угодно».
Лейбористское правительство, в конце концов, только что более или менее достойно закончило переговоры о независимости для Индии и Бирмы, достижение, из-за которого на социалистов оказывалось некоторое давление (и к которому, возможно, лучше было двигаться по графику социалистов, чем слушаясь угасающего ритма умирающей империи с непременным аккомпанементом в виде отвратительных сцен поспешного бегства из распадающихся ее частей). Несмотря на это тщательно сформулированное непризнание, или даже официальное опровержение, разные авторы в расчете на быстрый успех продолжали использовать даже изношенный лейборизм 1970-х годов в качестве шаблона для своих а-ля оруэлловских литературных предприятий. В опубликованном в 1978 году романе «1985» Энтони Берджесса мы находим страну, которая, в отличие от «Военно-воздушной зоны № 1», получила собственное название «ОКния»[34] — в честь древних динозавров и ломовых лошадей из объединенного конгресса (ОК) профсоюзов. В этой антиутопии все отели страны управляются арабами, поэтому мы здесь имеем «Аль-Хилтоны» и, к моему глубокому сожалению, «Аль-Ида-инны», шайки жестоких грабителей называются куминами, что на суахили означает «тинейджеры», а население общается на ЯРе (языке рабочих). Даже Роберт Конквест написал стих под названием «1974 год: осталось десять лет», запихнув туда пугающие образы Тони Бенна, Конгресса объединенных профсоюзов (опять), студенческой троцкистской лиги «Спартака» и ИРА. Все это не слишком внушало страх даже во времена Конквеста, сегодня же смотрится в лучшем случае экстравагантно. Есть все-таки некоторая эстетическая разница, не говоря уже о разнице в идеологии, между деиндустриализованной банановой республикой и закрытым государством террора — упорство, с которым Оруэлл настаивал на их различии, представляется просто необходимым.
Притязания консерваторов на Оруэлла как на союзника по холодной войне выглядят не слишком обоснованными. Он сражался в ней уже тогда, когда большая часть тори приветствовала галантное отношение Британии к советскому союзнику. Действительно, ему приписывается авторство термина «холодная война», и абзац, где Оруэлл его употребил, достоин цитирования. 19 октября 1945 года вышло его эссе под названием «Ты и атомная бомба», где он привлекает внимание читателя к военным и политическим рискам, которые несет с собой оружие, обладающее беспрецедентной неизбирательностью и разрушительной мощью. Кроме того, обладание им доступно только избранным странам:
«Возможно, мы направляемся не к всеобщему развалу, но следуем в эпоху такой же устрашающей стабильности, что была характерна для древних рабовладельческих государств. Вокруг теории Джеймса Бернхема[35] было много споров, но лишь немногие до сих пор осознали ее идеологический подтекст: частично это форма мировоззрения, частично — вера и представление о социальном устройстве, что, возможно, должно превалировать в государстве, которое невозможно завоевать и которое находится в состоянии постоянной „холодной войны“ со своими соседями».
Даже по этому короткому фрагменту можно понять, что Оруэлл понимал холодную войну не как прямолинейную борьбу с угрозой тоталитаризма, но как соперничество (довольно хорошо выстроенное) между суперсилами, во время которого для парализации сил противника используется угроза тотального уничтожения. Более подробно эту же мысль он изложил 13 декабря 1946 года:
(i) Русские, что бы они ни говорили, никогда не согласятся на настоящую инспекцию своих территорий со стороны иностранных наблюдателей.
(ii) Американцы, что бы они ни говорили, никогда не согласятся упустить технологическое превосходство в военной области.
(iii) Ни одна страна в мире на сегодняшний день не в состоянии победить в полномасштабной войне.
Проведя разграничение, которому редко уделяется внимание (между холодной войной и гонкой вооружений, или, если угодно, между сталинизацией Восточной Европы и глобальными амбициями Соединенных Штатов), Оруэлл взялся за две, безнадежно спутанные в сознании многих, нити и отделил одну от другой. Он сумел почувствовать начало бесконечной войны экономических систем, и он уже знал к тому моменту, где и как может быть использована бесконечная военная пропаганда. Появление отвратительного мира «1984» стало возможно, разумеется, на фоне постоянной, протекавшей с переменным успехом вражды между тремя региональными сверхдержавами (также стало оно возможным — деталь, на которой редко заостряется внимание, — из-за того, что действие романа происходит в стране, уже пострадавшей от ограниченного «обмена» ядерными ударами: так можно выразиться, позаимствовав идиотский современный эвфемизм, к которому сам Оруэлл отнесся бы с презрением). Когда Никсон и Киссенджер отправились в Китай, которому неоднократно до этого грозили ядерным ударом, и провозгласили наступление эпохи союзнических отношений между Вашингтоном и Пекином в противовес Советскому Союзу, мне вспомнились в связи с этой новостью постоянно перезаключаемые союзы в разных конфигурациях между Океанией, Евразией и Остазией.
Оруэлл не просто придумал термин «холодная война», он сделал гораздо больше. В некоторым смысле на этой войне он оказался первым воином. В 1940-х годах на официальном уровне сложился целый заговор молчания вокруг судьбы 10 000 польских офицеров, убитых агентами советской секретной полиции в лесу рядом с деревней Катынь выстрелами в затылок. Упоминать об этих зверствах считалось недипломатичным даже после появления достоверной информации по катынскому делу. Обвинения в преступлении были предъявлены (а в ходе Нюрнбергского процесса поддержаны советскими юристами) наступающей немецкой армии, которая и обнаружила его следы. Вместе с Артуром Кестлером и группой других людей Оруэлл стремился предать это дело гласности как во время войны, так и после ее окончания, но наталкивался на полное равнодушие официальных лиц к лжи Советов, если не на прямое ей пособничество со стороны высокопоставленных правительственных чинов. Царящая вокруг этого дела моральная атмосфера хорошо отражена в романе «Военные философы» Энтони Пауэлла, одной из частей его военной трилогии из цикла «Танцы под музыку времени». Вплоть до июля 1988 года британские власти, как тори, так и лейбористы, отказывались признавать вину Советского Союза в этом деле, чтобы «не подливать масла в огонь холодной войны». Российская Федерация признала свою ответственность в 1990 году…