«Сталин доказывает свое „величие“ с пышным шиком. Одно описание банкетов, которые устраивались в Москве для видных гостей страны, дает понять всю их символичность. Все их грандиозное меню, в котором значились осетрина, и жаркое, и дичь, и сладости; с рекой льющимся спиртным; все их тосты, которым не было конца; все эти молчаливые, неподвижные агенты секретных служб, стоявшие за спиной каждого гостя; все это — на фоне стужи, зимы, где мучились от голода блокадники в Ленинграде, где миллионы умирали на фронте, где были переполнены концентрационные лагеря, где толпы людей в городах отделял от смерти скудный хлебный паек, — все это не оставляло места для скучной посредственности, для власти Бэббитов[37]. Наоборот, мы узнаем здесь наиболее зрелищные традиции царей, великих правителей Мидии и Персии, ханов Золотой Орды, такие пиры мы закатывали в честь богов эпохи героев, чтобы отдать должное пониманию того, что высокомерие, и безразличие, и жестокость, возведенные в такую степень, выводят их обладателя за пределы уровня человеческого».
Разумеется, Оруэлл не ошибался, когда слышал здесь нотку опосредованного восхищения. Как же часто во времена холодной войны приходилось замечать нечто вроде зависти к пенису[38], которую испытывал Запад в отношении беспощадности советских методов, что подчеркивалось заклинаниями об относительном «упадке», даже склонности к самоубийству, демонстрируемой изнеженными демократиями. В своем памфлете на Бернхема 1946 года, изданном в Socialist Book Centre, Оруэлл высказал одну очень простую, но крайне важную мысль: тоталитарные государства всегда слабее, чем представляет их вооруженная стальными челюстями пропаганда. Подавляя интеллигенцию и затыкая рот общественному мнению, а также поддерживая притязания на божественное превосходство и совершенство «Великих лидеров», являющихся, по сути, посредственностями, они остаются беззащитными перед риском грубейших, ошеломительных ошибок, более того, для них становится практически невозможно распознать или предупредить надвигающуюся катастрофу. Классическим наглядным примером может служить решение Гитлера вторгнуться в Россию, одновременно ведя военные действия против Великобритании и в перспективе — против Соединенных Штатов. Неспособность Сталина предвидеть то, что стало фатальным просчетом его врага — еще один точный пример. Во всех подобных случаях предсказания, сделанные Бернхемом, были полностью опровергнуты дальнейшим развитием событий, поскольку его постоянно сбивало с курса его собственное преклонение перед грубой силой.
Оруэлл мог бы указать, что риторика Бернхема по сути есть красноречивое испошлившееся наследие его предыдущего увлечения ленинизмом. И он действительно приводит отрывок из «Революции менеджеров», где явно слышатся ленинские нотки:
«Нет такого исторического закона, по которому хорошие манеры и „справедливость“ должны побеждать. Для истории всегда важен вопрос, чьи хорошие манеры и для кого — справедливость. Зарождающийся социальный класс и новые общественные порядки должны прорваться через старый моральный кодекс так же, как должны они расчистить себе дорогу от старой экономики и политических институтов. Разумеется, с точки зрения старого мира они — чудовища. Если они победят, то в свое время позаботятся и о манерах, и о морали».
И вновь в словах Бернхема можно почувствовать нотку очевидного удовольствия. Оруэлл строго следил за тем, чтобы его проза была лишена завораживающей помпезности. Бернхем же переключился с прежнего восхищения нацизмом на превознесение сталинизма: попав из огня да в полымя[39]. Один абзац Оруэлла особенно восхищает дальновидностью, необычной для 1946 года, когда авторитет Сталина на Западе был особенно высок. Оруэлл писал:
«Слишком рано еще говорить, каким образом русский режим себя уничтожит… Но так или иначе, русский режим либо пойдет по пути демократии, либо погибнет. Огромная, непобедимая, вечная рабовладельческая империя, о которой, кажется, мечтает Бернхем, никогда не будет создана, а если и будет, просуществует недолго, потому что рабовладение более не является основой для человеческого общества».
Как известно, фактическая попытка демократизации и стала непосредственной причиной гибели режима.
В своем анализе независимой роли, которую играют бюрократия и класс управленцев, Бернхем, и с этим Оруэлл согласился, оказался прав: для этой работы он адаптировал ранние работы Макиавелли и его более поздних последователей, Моску, Парето и Михельса (некоторые из них симпатизировали «корпоративной» версии фашизма Муссолини). Оруэлл сам очень быстро распознал смысл, несомый появлением ядерного оружия (в мире, управляемом никому не понятными экспертами и технократами).
Оруэлл и не думал утверждать, что предложенные им выходы — демократизация или гибель режима — эксклюзивны. Он считал, что есть и третий вариант, а именно — взаимное и полное уничтожение всех систем (и всех остальных, не принимающих участия в противостоянии) в огне ядерной войны. И хотя он часто писал об этом в стиле «черной фантастики», которому предстояло стать расхожим всего около десяти лет спустя после его смерти, он считал увлечение властей ядерным оружием угрозой не только для будущего, но и для настоящего. Действительно, уже в самом первом своем эссе, посвященном данному вопросу, он ссылается на Бернхема, в том самом эссе, в котором впервые появилось словосочетание «холодная война». Согласно Оруэллу, появление супероружия подразумевает одновременное появление нового класса ядерных администраторов, которые смогут оказывать практически неограниченное давление только на основании того, какой потенциальной мощью обладают их боеголовки. Поэтому, вне зависимости от своего устоявшегося мнения касательно того, что Советский Союз неминуемо — и заслуженно — рухнет, Оруэлл чувствовал надвигающуюся опасность гонки вооружений, идущей бок о бок с идеологией холодной войны, как лошади в одной упряжке, а также развития «военно-промышленного комплекса» (авторство звучного термина принадлежит президенту Эйзенхауэру). Но Джеймс Бернхем до конца своих дней оставался преданным ревнителем холодной войны как идеологии, гонки вооружений как практики и военно-промышленного комплекса как материальной их реализации, воплотив таким образом некоторые из самых мрачных собственных предсказаний о судьбах интеллектуалов.
В конце 1940-х годов, в лихорадочную эпоху ледяного ужаса, когда новые страхи, вызванные расщеплением атомного ядра, дополненные старыми страхами перед сталинизмом, наложились на отрезвление от иллюзий 1930-х, многие интеллектуалы — пацифисты в прошлом — выступали с предложением начать превентивную ядерную войну против СССР. Среди них были Бертран Рассел, соредактор Оруэлла в журнале Polemic, и Джон Миддлтон Мерри, бывший муж Кэтрин Мэнсфилд и бывший патрон Оруэлла в журнале Adelphi. Они считали, что временное превосходство Запада в ядерном вооружении следует использовать для сдерживания или уничтожения русского медведя. Оруэлл не хотел бы ничего из этого. Пройдя через ожесточенные схватки за Испанию и Мюнхен[40], понимая их природу гораздо лучше многих своих соратников, он не считал, что здесь уместны некие упрощенные аналогии с «умиротворением», любимой метафорой новоиспеченных воителей холодной войны начиная с 1948 года. Не мог он также морально поддержать использование оружия массового уничтожения и разрушения. Даже те, кто верят, что гонка вооружений, истощив экономику Советского Союза, привела к окончанию холодной войны в 1989 году, оглядываясь назад, вероятно, не пожелали бы, чтобы такое оружие было использовано в 1948 году. Кроме всего остального, подобное действие унесло бы жизни людей, в конечном итоге и осуществивших те самые перемены, которые лишь немногие были способны предсказать.
С приближением 1984 года, произвольно выбранной Оруэллом даты, которая теперь неизбежно становилась памятным событием, медиапространство захлестнул поток книг и эссе, вновь анализирующих роман «1984». Среди прочих был и номер нью-йоркского журнала Harper’s с главной статьей, снабженной фотографией Оруэлла и подписью жирным шрифтом: «Если бы Оруэлл был сегодня жив». Статья была написана Норманом Подгорецем, в те годы — главным редактором журнала Commentary и громкоголосым неофитом одновременно и крайнего рейганизма, и крайнего сионизма — комбинация эта в тот период на жаргоне правящих кругов Америки называлась «неоконсерватизм». В 1950 году журнал Life Генри Люса приветствовал появление «1984» за то, что роман, по его мнению, разоблачает тоталитарную сущность закона о восстановлении национальной промышленности Франклина Рузвельта и крупнейшей госкорпорации США Tennessee Valley Authority, использовав роман в острой критике «этих истовых рузвельтовцев США, которые, похоже, в глубине души не переставали мечтать о том, чтобы депрессивное состояние умов 1930-х годов, источник их власти и оправдание для их экспериментов, никогда бы не рассеивалось». Этот образ — человеческое лицо, навечно раздавленное удобным ботинком Элеоноры Рузвельт, — практически столь же абсурден, как утверждение Нормана Подгореца о том, что если бы Оруэлл был жив, то встал бы плечом к плечу не с кем иным, как с ним самим (Уильм Бакли, видимо, расположился бы у другого плеча, а за ними, грозной тенью, — Генри Киссинджер).
Я был очарован этим эссе по двум причинам. Первое, главным предметом восхищения автора стали недостатки Оруэлла (его недоброжелательные высказывания о гомосексуалистах, к примеру, цитируются в эссе с полным одобрением, а вот его редкие выпады в сторону евреев не упоминаются вовсе). И второе — оно абсолютно не способно цитировать Оруэлла точно, не говоря уже о том, чтобы делать это честно. Как и Реймонд Уильямс, Норман Подгорец вполне мог взять высказывание какого-нибудь второстепенного оруэлловского персонажа и воспроизвести его от лица самого автора. К примеру, описывая жестокость взглядов на современную войну, Оруэлл пишет: «Если кто-то бросает бомбу на твою мать, иди и сбрось две бомбы на его мать». Подгорец выхватывает цитату из контекста и вставляет ее в уста Оруэлла. По воле случая я оказался тем, кому редактор журнала поручил выступить с ответом на это эссе, и я написал по поводу подобных искажений, что было бы забавно прочитать обзор «Скромных предложений» Свифта от Подгореца, где, без сомнения, содержались бы богатые измышления о варке ирландских детей. Консерваторы в то время испытывали две острые проблемы: нужно было привлечь в свои ряды сомневающихся в целесообразности ракетной программы «Звездных войн» и противостоять европейскому скептицизму; Подгорец призвал на помощь Оруэлла с помощью приведенной так, как показано ниже, цитаты из написанного в 1947 году эссе о людях, вынужденно столкнувшихся с противостоянием двух суперсил: