«Уже не достаточно дать обычный уклончивый ответ: „Я отказываюсь выбирать“… Мы уже не столь сильны, чтобы оставаться в одиночестве… мы должны надолго связать себя обязательствами подчинить свою политику одной из супердержав».
На самом же деле в своем эссе «В защиту товарища Зиллиэкуса» Оруэлл писал следующее:
«Уже не достаточно дать обычный уклончивый ответ: „Я отказываюсь выбирать“. В конечном итоге выбор будет нам навязан. Мы уже не столь сильны, чтобы оставаться в одиночестве, и если у нас не получится воплотить в жизнь идею Восточноевропейского союза, мы должны будем надолго связать себя обязательствами подчинить свою политику одной из супердержав».
В том же самом году, но ранее, он писал:
«В конце концов народы Европы, возможно, вынуждены будут признать американское доминирование как способ избежать доминирования русского, но пока еще есть время, им следует понять, что существуют и другие возможности».
Итог подводится в еще одном эссе 1947 года:
«Поэтому единственной стоящей политической целью на данный момент мне представляется создание социалистических Соединенных Штатов Европы».
Любопытная современность этой мысли, вероятно, была бы или не была бы скорректирована временем или опытом — в конце концов, Оруэлл действительно вполне мог дожить до 1984 года, превратившись, возможно, в вечно всем недовольного старика. Как бы там ни было, именно эту мысль Подгорец пытался спрятать, неуклюже расставляя многоточия, количество которых приводит к откровенной фальсификации текста. И все это во имя защищавшихся Оруэллом ценностей.
То, что у Оруэлла было множество предубеждений, если не сказать, предрассудков консервативного плана, несомненная правда. Как я уже утверждал, он провел всю свою жизнь, стараясь переубедить самого себя. Иногда его воспитание или врожденный пессимизм брали верх над усилиями разума — подобное, кажется, происходило достаточно часто на фоне болезни или депрессии, — и он мог выдать несколько штампов о жадных дельцах-евреях или геях в литературной жизни. (Комментарий, вызвавший горячее одобрение Подгореца, был посвящен «так называемым художникам, которые тратили на содомию все, что получали за свое иждивенчество» — грубый выпад в сторону окружения его ближайшего друга Сирила Конноли. Чарльз Диккенс, человек гораздо более консервативный, чем могло показаться с первого взгляда, в знаменитом и слишком мягком эссе Оруэлла описывался следующим образом:
«Диккенс принадлежит к тем достойным писателям, которых стоит (и многие пытаются) прикарманить. Если вдуматься, даже его погребение в Вестминстерском аббатстве было своеобразной кражей.
Писавшему предисловие к собранию сочинений Диккенса Честертону казалось совершенно естественным приписать тому свое собственное, сугубо личное увлечение Средневековьем. Не так давно марксистский писатель Т. А. Джексон предпринял вдохновенную попытку обратить Диккенса в кровожадного революционера. Марксисты называют писателя „почти“ марксистом, католики — „почти“ католиком…»[41]
Однако в случае Оруэлла «похищение тела» является делом, требующим определенного мастерства, и в подобное предприятие не следует пускаться, возможно, ни одной из известных политических группировок. Меньше всего же подходят для него тори любой масти. Джордж Оруэлл был консервативен во многих вещах, но только не в политике.
IV. Оруэлл и Америка
Некоторые левые и националисты в Европе и Канаде, а к югу от Рио-Гранде — гораздо большее количество людей — возражают против использования термина «Америка» для обозначения США. Они предпочитают говорить «США» или «Соединенные Штаты», хотя Мексика и Сальвадор, к примеру, официально тоже называются Los Estados Unidos de Mexico и Los Estados Unidos de El Salvador, и различия практически стираются, сливаясь в единое целое. Все дело в одной простой истине: Америка и идейно, и географически представляет собой нечто большее, чем пятьдесят штатов, объединенные в союз.
Но стоит только упомянуть «американскую революцию», число споров вокруг идеологии по этому вопросу резко упадет. Человеком, первым употребившим фразу «Соединенные Штаты Америки», мысленно представляя себе республику, которой суждено стать чем-то большим, нежели объединение тринадцати бывших колоний, вполне мог бы быть Томас Пейн, один из самых ярких радикалов 1776 года. И, без всяких сомнений, он был тем, кто предложил Томасу Джефферсону совершить Луизианскую покупку, поспособствовав таким образом более чем двукратному увеличению территории страны (напрасно при этом надеясь на уничтожение рабства в новых владениях).
Поскольку американская революция долгое время теснейшим образом была связана с революцией французской, а происхождением своим обязана английской революции 1640-х годов, она вполне заслужила место в генеалогической схеме радикальных потрясений. В полной мере ей были свойственны собственные противоречия и негативизм: начнем с того, что провозглашена она была рабовладельцами, утверждавшими, что «люди созданы равными», и это один из первых известных поводов горько пошутить о том, что некоторые люди все же более равны, чем остальные. Однако на старте нового тысячелетия, когда за горизонтом скрылись и русская, и китайская, и кубинская революции, возможно, есть смысл утверждать, что американская революция с заложенным в ней обещанием космополитической демократии является единственной оставшейся у человечества революционной «моделью».
Оруэлл восхищался Томасом Пейном, он учился у него, считая Пейна прообразом современного правдоискателя, независимого от издателей и заказчиков. Однако когда речь заходила о второй родине Пейна, обнаруживалось, что страна эта странным образом выпадала из зрения Оруэлла. Он никогда не был в Соединенных Штатах и проявлял к ним мало интереса. Он с подозрением относился к их коммерческой, меркантильной культуре, возмущался их имперскими амбициями, брезгливо сторонился их гигантизма и вульгарности. Другими словами, Америка стала большим исключением из в основном правдивого его предсказания на век, в котором он жил.
В этой картине есть своя мера света и тени. Как и многие критики его времени, Оруэлл с готовностью проходился по пошлости и жестокости американских комиксов и бульварного чтива. Его неприятие садизма выливалось в форму повышенного беспокойства насчет мерзостного содержания некоторых предназначенных для детей журналов: он увидел там взаимосвязь с гангстерской этикой, вошедшей позднее в моду в киноиндустрии. Журналам этим он противопоставлял сравнительно качественный британский «Еженедельник для мальчиков». Однажды Оруэлл высокомерно обронил, что если бы Аль Капоне был англичанином, он не отделался бы тюремным сроком за уклонение от уплаты налогов.
Однако все же он попытался избежать снобизма и предубежденности, очень осторожно подбирая слова в написанном в ноябре 1935 года обзоре «Тропика Рака» Генри Миллера: «Американский язык менее гибок и изящен, чем английский, однако в нем, как представляется, больше жизни». Эта оговорка «как представляется» прекрасно выражает ту двойственность отношения, от которой он так до конца и не избавился, двойственность, непреодолимую даже для искреннего почитателя американской культуры. В апреле 1936 года он привел в одном своем эссе цитату из дешевой американской книжки, описывающей сцену жестокости и насилия, и добавил от себя:
«Эта отвратительная дрянь (провозглашаемая чем-то „гениальным“, если преподносится в слегка облагороженной манере от Хемингуэя) все множится и множится. Некоторые трехпенсовые Yank Mags[42], что вы покупаете в Woolworths, не содержат больше ничего. Пожалуйста, обратите внимание, какие мрачные перемены произошли в важном подразделении американской художественной литературы. В романах Филдинга, Мередита, Чарльза Рида тоже, видит бог, было достаточно физической жестокости, но
…мастера минувших дней
хотя б тех, что и мы, корней[43]
В старомодном английском романе вы ударом кулака сбиваете вашего противника с ног, затем по-рыцарски ждете, когда он поднимется, прежде чем нанести повторный удар; в современной американской версии он даже не успеет повалиться, а вы уже пользуетесь возможностью прыгнуть каблуками в его лицо».
Это почти пародийное высказывание в духе Джона Булля[44] — дополненное романтической вставкой из Байрона — через месяц получило альтернативный вариант в виде обзора, который начинался так:
«Как получилось, что типичный английский роман отличается солидностью, а по существу дела — чопорностью, а типичный американский роман взрывается шумом, „экшеном“ и физической жестокостью? Я думаю, главная причина в том, что в Америке жива еще традиция свободы девятнадцатого века, хотя, я уверен, реальность там так же уныла, как и у нас.
Жизнь в Англии выхолощена, задавлена. Англичане живут осторожно, с оглядкой. Все в ней определяется семейными связями, социальным статусом и необходимостью с большим трудом находить средства к существованию, и все это настолько важно, что ни один писатель не может об этом забыть. В Америке же либо все это не работает, либо складывается такой порядок вещей, который позволяет писателю отрешиться от суеты. Таким образом, герой американского романа представляется не винтиком общественной машины, а индивидуальностью, ищущей собственного спасения вне запретов и ограничений, не ощущая ответственности».
Недолгая карьера Оруэлла в качестве кинокритика для Time and Tide, имевшая место в самом начале Второй мировой войны, не стала его звездным часом как критика, но прекрасно продемонстрировала все ту же двойственность его отношения к Соединенным Штатам. Его расстраивала грубость кинопродукта («обычный дворец американского кино машинной сборки»); одновременно он превозносил «колоссальное техническое превосходство американцев, их понимание того, что впечатляет, а что — нет, их нетерпимость к дилетантству во всем». Он мог периодически ворчать по поводу относительного иммунитета Америки к бедствиям войны. Примерно в это же самое время он становится лондонским корреспондентом