В одном из своих комментариев на знаменитую трактовку сути английскости в «Великой традиции» Ф. Р. Ливиса — традиции, которая преднамеренно исключает таких людей, как Мильтон, — он останавливается на предлагаемом автором литературном иконостасе, включающем Джорджа Элиота, Генри Джеймса, Джозефа Конрада и Джейн Остин, обращая внимание на то, что «двое из этих „английских писателей“ — даже не англичане, а один из них, Джозеф Конрад, полностью сформировался в российской и французской среде».
Английский вопрос неразрывно связан с пасторальными образами села и, как некоторое следствие, с любовью к животным. Оруэлл провел много лет, управляя деревенским магазином и прилегающей к нему частью фермы в Уоллингтоне, графство Хартфордшир, а также хозяйничая на нескольких акрах негостеприимной земли отдаленного шотландского острова Джура, но это не принесло ему особого достатка. Он не боялся испачкать руки грязной работой и понимал ритм природы. Именно по этой причине он не чувствовал склонности романтизировать буколический культ. В 1944 году, рецензируя книгу под названием «Путь крестьянина» (The Way of A Countryman), он писал:
«Нет никакого сомнения в том, что любовь к такому довольно расплывчатому понятию, как „природа“ — а это зимородок, стремительно ныряющий в речной поток, укрытое мхом гнездо снегиря, личинки ручейников в пруду, — в Англии очень распространена, она охватывает все возрастные категории и даже игнорирует классовые различия, поражая все новых людей с почти мистической неукротимостью.
Является ли это показателем здоровья, другой вопрос. Частично явление это вызвано маленькими размерами, однообразным климатом и разнообразием ландшафтов Англии, однако, возможно, оно связано и с упадком английского сельского хозяйства. Реальные жители деревни нисколько не озабочены живописностью своего внешнего вида, они не устраивают птичьих заповедников, их вообще не интересуют никакие птицы или животные, если они не имеют к их жизни непосредственного отношения… Действительность такова, что те, кто на самом деле вынужден иметь дело с настоящей природой, не имеют причин для особенной к ней любви».
Он также указывает на фатальную склонность многих пасторальных мечтаний описывать Англию как место, населенное множеством свободных животных и птиц без всякого присутствия человека (живя на Джуре, он понял, насколько противным занятием может быть свиноводство).
Однако другая часть его души испытывала нежнейшее чувство к птицам, зверям, цветам и деревьям. Должно было пройти немало времени, прежде чем он смог наиболее эффективно воплотить эту свою привязанность при написании «Скотного двора», однако его английскость (а также его неприятие английскости) можно легко проследить по этому признаку. «Большая часть моих счастливых воспоминаний детства и юности, примерно до двадцати лет, — писал он, — тем или иным образом связаны с животными». Можно с полной уверенностью утверждать, что одни из самых дурных его взрослых воспоминаний сложились сходным образом. Британский солдат Редьярда Киплинга, тоскующий по Мандалаю, останавливается, вспомнив, как слоны на закате величаво грузили огромные бревна, и с удивлением повторяет про себя: «Грузят дерево слоны!» Хорошо известно, что Оруэлл сам застрелил бирманского слона в тщетной и постыдной попытке продемонстрировать всю английскую храбрость и всю решимость перед лицом неспокойной толпы; его герой Флори из «Дней в Бирме» делает то же самое (хотя обстоятельства не конкретизированы автором) и описывает свои действия в контексте убийства. Мы с первого взгляда определяем, что Элизабет Лакерстин, девушка, покорившая сердце Флори, — дурной человек. Мы знаем это, потому что она либо боится животных — такое же отвращение вызывают у нее и бирманцы, — либи вдохновляется охотой на них и их убийством (ее сильно взволновало признание ухажера в убийстве слона). Позднее она подвергается вполне заслуженному унижению со стороны отвратительного Веррэлла, идеального представителя типа охотника, стрелка и игрока в поло, который в своей бессердечной манере предпочитал животных людям. Эта обратная сторона британского или английского характера совершенно не привлекала Оруэлла; он прекрасно понимал взаимосвязь между сентиментальностью и зверством, и его оскорбляли посетители разоренных стран, горестно причитающие над бедными, перегруженными осликами и не замечающие «старую женщину, согнувшуюся под грузом хвороста». (В Марокко он заметил подобную слепоту и за собой и подверг ее порицанию.)
В декабре 2000 года Маргарет Дрэббл прочла перед Королевским литературным обществом доклад под названием «Скоты и люди: Оруэлл о скотстве». Она начала с замечания о постоянном использовании Оруэллом слова «скотский», как в его художественном творчестве, так и в публицистике. Очевидно, это было словечко из детства, от которого он так и не смог отделаться. Мисс Дрэббл совершенно верно указала на то, что слово это было широко распространено в сленге представителей среднего класса в ее собственном детстве; когда сам я учился в школе, оно было все еще в ходу, хотя и звучало как слегка устаревшее и означало нечто отвратительное или скучное («скотский фильм») или некую недоброжелательность — как в забытой сегодня песенке: «Давайте не будем скотски относиться к немцам». (Еще одним словом, которое она могла бы счесть достойным упоминания, противоположностью слова «скотский», было слово «пристойный», также обычно ассоциирующееся с Оруэллом, как с человеком и как с писателем, в значении своем являющееся одним из воплощений «английских добродетелей».) Кроме того, в слове этом заложен еще и третий смысл, имеющий отношение к сексуальным прегрешениям. Совершить «скотство» означало надругаться над храмом тела, а поступить так было чрезвычайно просто, или, по крайней мере, очень просто было оказаться в роли обвиняемого в данном правонарушении, что Оруэлл сам узнал из опыта обучения в частной школе.
Оруэлл привычно вводит в текст слово «скот» или «скотство», чтобы кратко охарактеризовать кого-то или что-то, к чему или к кому относился без особой любви. Тем не менее всплывшая из золотого прошлого старого борова Майора торжественная песнь «Скоты Англии», вдохновенное пение которой обращалось к золотому будущему, столь трогательно повторяемая угнетенными животными скотного двора, в части «скоты» своего названия не имеет ни намека на бранное слово, не более чем я был виноват в видовой дискриминации, употребив двумя параграфами выше слово «зверство». Разрешение этого очевидного противоречия можно, я полагаю, найти в безупречном чувстве меры, которым обладал Оруэлл. Он не выносил жестокости в отношении бессловесных тварей, однако считал вегетарианство более чем странным вздором. Он очень любил домашних животных, однако в основном описывал фанатичных их владельцев как людей малопочтенных. У него была собака по кличке Маркс, и он привлекал ее к работе на ферме, он обожал рыбную ловлю, но его трудно представить кропотливо разводящим рыб в аквариуме. Он любил природные ландшафты, но не хотел, чтобы из них изгнали людей — как это уже бывало в истории Англии, — чтобы больше места было для овец или оленей. Все части того, что было «сотворено» в этом мире, имеют свое место, но место их внутри единого целого.
А потому вся глубина структуры «Скотного двора» заключается в общем простом факте — все животные разные. В мире антропоморфной аллегории (где все люди — твари) животных возможно более точно дифференцировать. Поэтому свиней — презираемых Оруэллом — необходимо снабдить как минимум признаками высокого интеллекта, собаки же — гораздо сильнее любимые Оруэллом — оказываются существами эксплуатируемыми, из-за известной своей преданности мутируя в телохранителей-мордоворотов. В самом своем начале творчество Оруэлла испытывало сильное влияние Джонатана Свифта, и его увлечение метафорами из мира животных (не говоря о его навязчивом отвращении к безобразному, невозможности избавиться от мысли о нем) возникло во многом благодаря Декану[63]. Чистый честный мир гуигнгнмов из «Путешествия Гулливера» частично воссоздан в «Скотном дворе»; смерть флегматичного ломового коня Боксера вызывает сострадание даже большее, чем величественные последние мгновения реально жившего бирманского слона Оруэлла, потому что Боксер — простодушный и мягкий великан.
Жан-Поль Сартр — к которому Оруэлл относился с большой подозрительностью — однажды сделал красноречивое замечание по поводу монстров из фантастики и научной фантастики. Чего мы боимся, заявил он, так это очень активных созданий большого коварства, почти лишенных каких-либо моральных принципов или угрызений совести млекопитающего. А это, продолжал он, есть точное описание нашего собственного вида во времена войны или других лишений. Поэтому прекрасно подмечено — если здесь уместно слово «прекрасно», — что бесчеловечные палачи из романа «1984», придумав пытку с крысами, продемонстрировали чисто человеческую изобретательность. Оруэлл смог использовать английскую версию пасторали — ферму Манор, — чтобы пробудить ассоциации с ГУЛАГом и предательством революции, точно так же он смог начать с английской версии ГУЛАГа и оживить его, заселив лишь одним диким животным, чтобы пробудить чувство удушающего ужаса.
(Пара слов по поводу фикуса. Это любимое квартирными хозяйками и доживающими свой век респектабельными господами комнатное растение сегодня настолько вышло из моды, что внимание к нему Оруэлла кажется чем-то устаревшим, если не архаичным. Фикус возникает снова и снова, не только в одноименном романе, но и в «Дочери священника», где бывший священник среди изгоев Трафальгарской площади поет на мотив «Германия превыше всего»: «Славься, славься, фикус в кадке». Также мы находим его в «Днях в Бирме», где Флори, искавший в джунглях мира и природной естественности, попал в какой-то тупик, где «путь был перекрыт огромными безобразными растениями, похожими на чудовищно увеличенные фикусы». Изначально идея возвести фикус в фетиш была взята Оруэллом из известного пролетарского романа Роберта Тресселла «Филантропы в рваных штанах»: в нем старый плотник вынужден заложить все свое имущество, однако до последнего держится за куст в горшке как за идиотский символ своего статуса. Я предполагаю следующее: для Оруэлла это выкорчеванное и пересаженное в горшок растение было тем, что изменило свои естественные, природные свойства, псевдо- или китчевой версией растительной имитации зелени для оторванных от своих корней мещан. Любил же и уважал он, одним словом, только настоящее.)