Сейчас мы гораздо лучше понимаем свое отношение к естественному устройству планеты и нашу зависимость от него. Варварское уничтожение тропических лесов, нездоровая эксплуатация животных на фермах, что оказывает разлагающее влияние на людей, — вопросы, находящиеся в центре сегодняшнего, а не вчерашнего дня. Молчанием окутана проблема расшифровки человеческого генома, благодаря которому подтверждается то, что и так было очевидно довольно давно, — наше родство со своими собратьями из мира животных и другими видами. С точки зрения науки чувство меры, присущее Оруэллу во всем, что касалось природы, не было чем-то специфически английским. Здесь можно говорить скорее об отражении присутствовавшего во всех его работах универсального гуманизма.
В качестве основы английскости часто предлагаются английская история и литература во всей их традиционности и непрерывности. Однако к концепции, представляющей историю Англии как пышную процессию монархов и перечень громких побед, Оруэлл не испытывал ничего, кроме презрения. Он никогда не упускал возможности, будь то роман или публицистика, высмеять историческую школу в духе «1066 и все такое прочее»[64]. Кажется, ему было приятно узнать, что Джерард Уинстенли, знаменитый «Диггер», памфлетист семнадцатого столетия, происходил из Уигана. Приводя подробную цитату блестящего отрывка из обличительной речи Уинстенли, направленной против нормандского ига, он написал в конце следующее:
«О ослепшая, сонная Англия, что спит и храпит на ложе корысти, проснись, проснись! Враг навис за спиной, он готов карабкаться на стены, готов проникнуть в твои владения, остерегись же!»
Если бы только наши троцкисты и анархисты — по существу говорящие то же самое — могли писать прозу такого же уровня!
В этом плане Оруэлл был «англичанином» в том же смысле, что и Томас Гейнсборо с Томасом Пейном: их идеи также были предназначены для всеобщего потребления. Любимой цитатой, подтверждающей его правоту, была строчка из Мильтона: «По известным законам старинной свободы» — английской традиции, которую необходимо отстаивать перед британскими властями снова и снова.
Это правда, что перед самым концом его чувства к осквернению природы и загрязнению языка вылились в более «традиционную» форму. Уинстон Смит, ожидающий своей судьбы в ужасной камере министерства правды, случайно встречает Амплфорта, бесстрастного специалиста, чьей работой было переписывать английскую литературу ближе к пожеланиям Партии. В чем же мог согрешить столь прилежный литературный поденщик?
«Неосторожность с моей стороны — это несомненно. Мы готовили каноническое издание стихов Киплинга. Я оставил в конце строки слово „молитва“. Ничего не мог сделать! — сказал он почти с негодованием и поднял глаза на Уинстона. — Невозможно было изменить строку. Рифмовалось с „битвой“. Вам известно, что с „битвой“ рифмуется всего три слова? Ломал голову несколько дней. Не было другой рифмы»[65].
Эта сцена с Киплингом, разворачивающаяся в самой утробе министерства любви, сменяет сон и сменяется сном, вновь и вновь возвращающимся к Уинстону. Во сне он видит прекрасные ландшафты, которые называет про себя «Золотой страной».
«Это был старый, выщипанный кроликами луг, по нему бежала тропинка, там и сям виднелись кротовые кочки. На дальнем краю ветер чуть шевелил ветки вязов, вставших неровной изгородью, и плотная масса листвы волновалась, как волосы женщины. А где-то рядом, невидимый, лениво тек ручей, и под ветвями в заводях ходила плотва».
И от этого сна «Уинстон проснулся со словом „Шекспир“ на устах». Были ли это общинные земли, которые Уинстенли защищал от мародеров-дворян, или более привлекательные с виду и ухоженные старые золотые поля А. А. Милна, но это точно не был кусочек земли какой-то чужой, далекой страны.
VI. Оруэлл и феминисткиТрудности с девочками
Взаимоотношения Оруэлла с женским полом были не самыми благополучными, и он был склонен демонстрировать это. В его последней записной книжке мы находим следующий отрывок: это либо набросок для короткого рассказа, либо, что более вероятно, автобиографический фрагмент:
«Разговор между его матерью, тетей, старшей сестрой (?) и их друзьями-феминистками, который он случайно услышал еще ребенком. Вот каким образом он, никогда не слышав ничего на этот счет напрямую и не имея никакого, кроме самого смутного, представления о взаимоотношениях между полами, получил твердое впечатление, что женщины не любят мужчин, что они смотрят на них как на своего рода больших, уродливых, вонючих и нелепых животных, которые всячески помыкают женщинами, а прежде всего — заставляют женщин о них заботиться. В его сознание глубоко впечаталось и застряло примерно до двадцатилетнего возраста убеждение в том, что сексуальный акт приносит удовольствие только мужчине… картинка, которую рисовало тут его воображение: мужчина преследует женщину, сбивает ее на землю и наскакивает сверху, как петух — он это часто видел — проделывает это с курицей».
Рассказчик в «Да здравствует фикус!» так открывает шестую главу:
«Женщины, женщины! Неотвязная проблема! Ну что бы человеку забыть про это или, как дано прочей живой твари, лишь изредка прерывать равнодушное целомудрие вспышками минутного вожделения?! Как петушок — потоптал, спрыгнул и пошел, ни обид, ни угрызений, никакой занозы в мозгах. Без острой надобности вообще не замечает своих подружек и, если те вертятся слишком близко, клюет, чтоб не хватали его зернышки. Повезло хохлатому самцу! А вот злосчастному венцу творения вечно трепыхайся, мучайся памятью и совестью»[66].
Так много правильных слов говорится в шутку, и представленный выше отрывок явно ироничен, но не будет преувеличением сказать, что писал Оруэлл для мужчин. Более того, и в его художественных произведениях, и в его публицистике слово «феминистка» или не встречается вообще, или сопровождается презрительной усмешкой. Он включил феминисток в свою знаменитую классификацию носителей странных до абсурдности убеждений, наряду с пламенными поборниками фруктовых соков и сандалет на босу ногу, беглыми квакерами и прочими чудаками из «Дороги на Уиган-Пирс». Похоже, он считал, что если уж говорить о балансе сил между полами, то женщины, если хотите, уже и так обладают достаточными привилегиями.
Об источнике или источниках подобного неприятия биографы не могут сказать ничего точнее, чем написано в его книгах. Обсуждение его матери было, вероятно, запретной темой (хотя и в меньшей степени, чем обсуждение отца). Он постоянно ощущал свою непривлекательность для противоположного пола. В его печально известной школе, которая обрела бессмертие благодаря эссе «О радости детства», присутствовала жена директора, бессердечная и, что ни говори, хитрая и лицемерная «Флип», легко находившая его слабые места и унижавшая его. В этом эссе есть особенно сильная сцена: ужасная женщина сумела смешать в одном невыносимом эпизоде бесчестье ночного недержания мочи, угрозу телесного наказания и муку стыда перед представительницей другого пола. Маленького Эрика Блэра заставили столкнуться с проблемой непристойности и неприличия задолго до того, как у него появилось первое представление о любви и сексе, не говоря уже о взаимоотношениях между двумя этими понятиями.
Многие юные англичане, травмированные психически совершенно таким же образом, отправлялись в колонии и наживали себе неприятности с «местными» женщинами. Оруэлл не оставил даже намека на причину своего поспешного увольнения из полиции Бирмы, но я фактически уверен в наличии здесь этого скрытого момента, в конечном счете заставившего — наряду с общим отвращением к империализму — Оруэлла поменять свои воззрения. В социальном плане система эксплуатации в Бирме была основана на двойных стандартах. В доступе в Английский клуб могло быть и бывало отказано даже самым образованным из бирманских и индийских мужчин. Но даже самая необразованная бирманская девушка могла быть принята в бунгало белого мужчины — с оплатой и через заднюю дверь. (Флори, главный герой «Дней в Бирме», в едва заметной ремарке признает, что реально выкупил свою сожительницу из местных у ее семьи.) Более того, в издевательствах над бирманцами как над людьми чувствуется несомненная дрожь возбуждения: достаточно всего нескольких фраз, сорвавшихся с губ Элиса, садиста из местного клуба, чтобы понять, какого рода непристойности постоянно мечутся в его мозгу и с каким знанием дела Оруэлл их подмечает.
Последний пункт может представлять особую важность, поскольку подобные вещи лучше понимают те, кто имел грех личного с ними знакомства. Оруэлл мог иронично отшучиваться на этот счет, как сделал он это в письме к своему другу, Бренде Солкед, написанном в 1934 году:
«Вчера я обедал с мистером Эде. Он несколько феминистичен и думает, что если женщина выращена точно так же, как мужчина, то она сможет метать камни, составлять силлогизмы, хранить секреты и так далее. Он заявил мне, что мои антифеминистские взгляды объясняются, возможно, садизмом! Я никогда не читал романов маркиза де Сада — к сожалению, они слишком сложны для моего понимания».
Позднее, в 1960 году, мисс Солкед расскажет в эфире «Третьей программы» BBC, что «в действительности он не любил женщин». С тех пор подобные бездоказательные заявления прозвучали со стороны множества феминисток «левого» толка, особенно ярко — в работе «Снова на Уиган-Пирс», написанной в 1984 году Беатрис Кэмпбелл. Эта книга несколько перегружена попытками покритиковать Оруэлла за то, что тот рассматривает собранный им материал с точки зрения представителя среднего класса, что и было — для Беатрис — разумеется, первоначальной и главной целью его экспедиции, и о чем четко заявлено на первых же страницах. Описывая его маскулинные воззрения, она оказывается на более надежной почве — хотя бы потому, что это не то, в чем он готов был открыто признаться.