очим, посвящен в ту пору малоизвестному Филипу Ларкину) имеют между собой больше общего, чем унижение, нанесенное подскакивающими то и дело официантами, обрушившее свой удар тогда, когда молодые люди изо всех своих обнищавших сил пытались произвести впечатление на очаровательных юных дам. Они оба жили в абсурдно-тоскливых меблированных комнатах вместе с либо очень «неуживчивым», либо излишне эксцентричным соседом. Оба они отягчены абсолютно ничего не стоящим «незаконченным трудом». Они оба измеряют собственную жизнь в сигаретах, нервно вычисляя, удастся ли растянуть имеющиеся на следующий день, а иногда — и на следующую неделю. Обоих их третируют напыщенные и снисходительные люди старшего поколения. Они оба при подвернувшейся возможности прибегали к помощи алкоголя в непомерных количествах и оба составляли впечатляющие описания «следующего утра». У обоих у них были проблемы с девушками, и как минимум отчасти причиной тому было отсутствие возможности уединиться и недостаток денежных средств. У обоих у них имелись богатые покровители, которые участвовали в их судьбе как неожиданные спасители. Они оба считали, что британская система является очевидной мошеннической структурой, поддерживаемой недостойно добытыми богатствами. (Удивительно, но хорошенькую девушку из совершенно заброшенного класса Джима Диксона зовут Эйлин О’Шонесси, как и первую жену Оруэлла. Сам Эмис позднее был мимолетно увлечен Соней Броунелл, второй женой Оруэлла и официальной его вдовой[75]).
Однако по тону два эти романа разнятся настолько, насколько только можно себе представить. Джим Диксон погружается в жалость к самому себе лишь периодически, и жизнь его скорее банальна, чем ничтожна. К женщинам он относится одновременно и с большим доверием, и с большей благодарностью. Кроме того, его Англия не является местом вечной промозглой сырости и застарелых традиций; все вокруг несет в себе намек на послевоенное изобилие и открывающиеся возможности, везде пробивают себе путь ростки надежды: приятные вещи в противоположность мерзким вещам, как убежденно повторяет себе Джим. Он живет, и это можно доказать, во времена, когда война и депрессия остались в прошлом, где под организованным давлением реформизма классовая система лишилась некоторых ядовитых своих зубов. Он даже способен на восстание, способен отстоять свое достоинство:
«…Диксон вышел, но тут же вернулся и подошел к официанту, который стоял, прислонясь к стене.
— Будьте добры, могу я получить сдачу?
— Сдачу?
— Да, сдачу, могу я ее получить?
— Вы мне дали пять шиллингов.
— Да, а счет был на четыре шиллинга. Я хочу получить шиллинг.
— Весь шиллинг?
— Да, весь шиллинг, целиком.
Официант и не подумал вытащить деньги.
— Большинство клиентов дают мне на чай, — сказал он своим полузадушенным голосом.
— Большинство клиентов давно бы уже дали вам по шее»[76].
Что же касается Гордона, то самое близкое, в чем он подошел хоть к какому-то варианту сопротивления или проявил малейший оптимизм, — это неприятно парадоксальная ситуация, приключившаяся с ним, когда он пытался превратиться в первоклассного изгоя общества: «Странная вещь, всегда, оказывается, сложнее опуститься на дно, чем устоять. Всегда найдутся те, кто вытянет тебя за шкирку».
На первых страницах «Этого неопределенного чувства» Кингсли Эмиса мы обнаруживаем убого одетого Джона Льюиса, разбирающегося со взволнованными клиентами-маразматиками в провинциальной библиотеке. В памяти практически мгновенно возникает подавляющая своей рутиной работа Гордона Комстока в библиотечном отделе книжного магазина Хампстеда; и вновь нахрапистый юмор и сексуальная провокационность Эмиса не помогают вытянуть роман даже за шкирку.
Именно Оруэлл в своем опубликованном в 1945 году эссе взял на вооружение известную формулировку Г. К. Чистертона «хорошая плохая книга». Вот его собственное, довольно хромающее определение: «вид литературы, не имеющей художественных притязаний, которую, впрочем, вполне возможно читать за неимением более серьезных произведений» — все это было сказано применительно к мирам Шерлока Холмса и дяди Тома. Популярное классическое произведение Гарриет Бичер-Стоу он описывает как «непреднамеренно вышедшая абсурдной книга, полная надуманных мелодраматичных инцидентов, но кроме того, глубоко трогательная и правдивая по существу; трудно сказать, какое из ее качеств перевешивает остальные». Ближе к концу жизни Оруэлл писал Энтони Поуэллу, почти в отчаянии сокрушаясь над сборной солянкой, в которую, по его мнению, превратился «1984». Описывал он это так: «теперь это — отвратительная мешанина, хорошая идея похоронена». Говорят, что, когда Авраам Линкольн встретился с Гарриет Бичер-Стоу, он сказал ей, что впечатлен встречей с женщиной, чья маленькая книжка начала большую войну. По этим стандартам и «1984» Оруэлла является одной из эпохальных «хороших плохих книг» на все времена.
Литературный путь, приведший к этому успеху, был многотруден. Первые страницы «Дней в Бирме», прочитанные сегодня, невольно ставят в тупик своей почти несостоятельностью. Нас сразу знакомят с этаким негодяем в духе Яна Флеминга, обрюзгшим и мрачным бирманским судьей У По Кином, которого легко можно было бы описать как жирного паука в центре паутины интриг. Зловещий стиль, в котором выдержан этот персонаж, — это такая разновидность «ориенталистики»; говорит он, к примеру, подобное: «Ах, Ко Ба Сейн, не знаете вы натуру белых!» Но не успеет еще рассеяться это оглушающее впечатление, как мы переносимся, в компании Флори, в английский клуб, где сталкиваемся с противным Эллисом, местным похабным типом бизнесмена. Автору недостаточно, что этот персонаж с ходу разражается вульгарной речью в адрес единственного друга Флори, обозвав того «вшивым доктором, пидором чернозадым». Далее устами повествователя нас ставят в известность, что Эллис был одним из «того типа англичан — к несчастью, распространенного, — которым нельзя позволять даже приближаться к Востоку». Таким образом нам говорят, что нам следует думать, для вящей убедительности подталкивая в бок локтем.
Каким же образом роману удается добиться успеха, преодолев собственную наивность и аляповатость? Частично благодаря абсолютной искренности этой прозы. Нас подводят к ощущению, что Флори чувствует неподдельное отвращение к поведению своих собратьев-англичан, что его негодование — истинное, что его дружба с одиноким маленьким индийским доктором — настоящая и что наличие сдержанных высоких чувств — нечто большее, чем поза. Само название, «Дни в Бирме», являет собой пародию на грубоватые и искренние мемуары и воспоминания о тех местах тех дней — «С хлыстом и пистолетом вверх по Иравади» и тому подобное. Одна из отличительных черт Флори/Оруэлла — это неумелое и робкое влечение к литературе в противовес обывательским суждениям членов клуба, основанным на беглом просмотре журналов типа Blackwood и Punch. В романе может чувствоваться влияние Конрада, как в описаниях физического мира, так и в проходящем через весь роман мотиве внутренней апатии, которая может считаться преддверием отчаяния. Традиционно для Оруэлла в романе мало шуток, а те, что есть, — очень сдержанны. У доктора Верасвами для злейшего его врага У По Кина есть анекдотичный образ — крокодила, всегда бьющего в слабое место — но его абсурдное повторение способствует тому, что зловещий образ Фу Манчу[77], проступающий в оригинальном портрете этого персонажа, тускнеет и размывается. Слуга Флори представляет собой этакую восточную противоположность Дживса (когда он говорит: «Уже сделано, сэр», он имеет в виду, что нечто может быть сделано или будет им сделано, а не то, что он на три шага вперед опережает своего хозяина), а также он описывается как один из «темнокожих мучеников двоеженства».
Отношение Флори к расовому и половому вопросу для того времени довольно продвинутое и одновременно — довольно искреннее. Флори стойко выслушивает глупую и грязную обличительную речь Элизабет в адрес людей смешанной крови: «Я слышала, что полукровки всегда наследуют худшее, что есть в обеих расах…» — и отвечает: «Ну, отцы же у них были». Этот ловкий ответ, возлагающий моральную ответственность за появление полукровок, столь громко презираемых белыми, на самих же белых, сопровождается вполне натуралистичной сценой, в которой «эксплуатация» местного населения в смысле сексуальных отношений преподносится как часть того, что означает данный термин в более привычном смысле. В этой двусмысленности находит себе место и идея о «репрессиях»; постоянно присутствуют вещи, с которых не следует спускать глаз, как мог выразиться Оруэлл: имеется в виду раболепство, лакейство, попрошайничество и другие формы презренного, унизительного поведения. Мотив взаимоотношений между хозяином и рабом, впервые с содроганием осознанных Оруэллом еще во время обучения в закрытой школе, необходимо было приберечь, хорошо обработав, для будущего использования. То же самое можно сказать и о сходной теме — склонности людей предавать друг друга из трусости или по другим постыдным причинам; так Флори, столкнувшись с неизбежностью выбора, предает несчастного Верасвами.
В общем и целом «Дни в Бирме» — это роман о дальних странах, «гиблых для белого человека», довольно правдоподобно маскирующийся под антиколониальное произведение; агентами саморазрушения белого человека, как всегда, выступают алкоголь, жара и женщины. Феминистки получили еще одну взбучку даже в этих неправдоподобных местах; мать Элизабет Лакерстин описана Оруэллом как «особа самовлюбленная и скудоумная, твердо уклоняясь от каких-либо прозаических обязанностей под предлогом сверхтонкой чувствительности, после нескольких лет возни с играми в Женские права и Высший разум…». Подобно некоторым другим критикам империализма Оруэлл склонен был обвинять белых женщин в том, что они делают своих мужчин расистами еще в большей степени, чем те были изначально, в том, что привносят в и так непростую ситуацию истерические страхи престарелых училок перед ограблением и изнасилованием, в том, что жестоко обращаются со слугами. Однако его предубеждения очевидно уходят еще глубже.