этого лежит прочная связь Боулинга с природой, повсеместно подвергаемой насилию и надругательству. «…Что нужней, что дороже? Однако не надо нам». В конце концов, Боулинг гораздо лучше разбирается во всяких идеях и политике, чем был бы должен, исходя из понимания его личности. Но для одного жирного англичанина, тоскующего по времени, которого, возможно, никогда не было, он выглядит удивительно достойно.
Эти четыре романа — литературные эксперименты Оруэлла предвоенных лет, представляют собой нечто вроде непрофессиональной пробы голоса. Именно «Скотный двор» стал, как позднее напишет Оруэлл, «первой книгой, в которой я с полным осознанием своих действий попытался слить в одно целое политические и художественные цели». Непреходящий успех этой работы объясняется ее необыкновенной простотой и лаконизмом и вместе с тем — легкостью подачи. В самом начале описания революции животных есть шутка про то, что «несколько окороков, висевших на кухне, были взяты для захоронения». Хотя изначальная картина происходящего и не погружена в беспросветный мрак, трагедийные изменения нарастают в должных пропорциях. Аналогии повести не лишены очарования: каждое животное хорошо соответствует своей роли и к тому же удачно названо.
В аллегории, которой является эта история, есть одна громадная ошибка: личности Троцкого и Ленина объединены одним персонажем или (возможно, такая мысль окажется более точной) в ней вовсе отсутствует Ленин-свинья. Столь колоссальная оплошность не могла быть допущена случайно (особенно учитывая, что в «1984», где, с одной стороны, присутствует только Старший брат, а с другой — только Эммануэль Голдстейн, она была повторена вновь). Оруэлл очень любил повторять в своих эссе, что и Ленин, и Троцкий, оба, несут часть ответственности за наступление сталинизма; игнорируя эту мысль — а также разницу между Февральской и Октябрьской революциями в России, — он, возможно, заботится о том, чтобы не ослабить трагедийность сюжета. Цели и принципы русской революции на всем ее протяжении были чисты, это была преданная революция, а не революция-чудовище с самого рождения. Детали повести иногда демонстрируют зловещее совпадение с реальностью, от судьбы Третьего интернационала до компромисса с Русской православной церковью, на который в конце концов пошел Сталин — вспомним рассказывающего басни ворона Моисея. Упразднение гимна «Скоты Англии» слегка выбивается из хронологии, однако то, каким образом пели его животные, осознавшие, что именно сделали свиньи, «три раза кряду, стройно, но протяжно и заунывно, никогда раньше они так не пели», должно трогать за сердце. Те украинцы, что после Второй мировой войны оказались в лагерях для беженцев, первые обратившиеся к Оруэллу с предложением перевести и издать его книгу, слышали здесь отдаленное звучание «Интернационала», который когда-то для них что-то значил.
Коммунисты-интеллектуалы того периода часто использовали фразу «большой советский эксперимент». Одного последнего слова уже было бы достаточно, чтобы насторожиться. Превращение целой страны в лабораторию — заблаговременное предупреждение для человечества. При мысли об экспериментах над живыми людьми нам становится настолько не по себе, что для начала мы проводим их над животными. Когда Оруэлл раздумывал над заголовком и подзаголовком для своей «сказочной истории», он, возможно, сделал более правильный выбор, чем догадывался сам.
Еще один почти незамеченный ранее момент, по прошествии времени все более поразительный, — это удивительная дальновидность этой книги. Все помнят, как в последнем предложении повести испуганные и изнуренные животные не могут отличить людей от свиней. Однако самое интересное, что в сцене, кульминацией которой выступает эта строчка, Наполеон приглашает мистера Джонса вернуться и возвращает ферме старое название «Господский двор». Троцкий в изгнании предсказывал, что однажды сталинская бюрократия распродаст социалистическую собственность, ею экспроприированную, и начнет вести бизнес в собственных интересах. Таким образом, Оруэлл не только создал блестящую сатиру на коммунистов, по собственной воле отрекающихся от себя, но и предсказал возможную конечную точку движения этой страны — олигархическое мафиозное капиталистическое государство.
Однако все это — лишь пролог к почти безнадежной гонке со временем, которой стало сотворение «1984», романа, вызывавшего физическое и душевное чувство страха у людей, которым довелось первыми его прочитать. (Издатель Оруэлла Фредрик Варбург, оправившись от первого шока, писал, что «эта работа преисполнена беспросветного пессимизма за исключением одной мысли: если человек сможет понять, что происходит в „1984“, он также сможет этого избежать».) Выплеснув на эти мрачно-черные страницы все, что пережил сам, всю накопленную муку нищеты и поражений, он соединил это со своими литературными познаниями и сжатым, концентрированным журналистским опытом. Однажды Оруэлл, хваля Диккенса, написал, что создатель Дэвида Копперфильда и Сидни Картона имел лицо человека, охваченного «великодушным гневом». В своем художественном творчестве сам Оруэлл даже не приближался к великодушию, а роман «1984» наполнен скорее яростью, а не гневом, яростью, направленной против гибели света. От идеи об экспериментах над животными он перешел к описанию, сделанному холодным и ровным голосом высокопоставленного члена партии О’Брайена, работы неврологов Партии, которые трудились, чтобы избавить человечество от оргазма, и партийному определению истинной власти как способности «разбить человеческое сознание на кусочки и сложить, придав ему новую форму по своему усмотрению».
Многие замечали некоторое сходство в деталях этой книги и романа «Мы» Евгения Замятина, русской антиутопии более раннего периода. Исаак Дойчер даже ошибочно утверждал наличие элемента плагиата, однако сам Оруэлл хотел видеть книгу Замятина напечатанной, поэтому уговорил Фредерика Варбурга ее издать, и в начале 1944 года написал письмо переводчику Глебу Струве с такими словами: «Меня очень интересуют подобные книги, я даже продолжаю делать наброски для своей собственной, которая рано или поздно может быть написана». Действительно, идея суммы двух и двух, которая может оказаться равной пяти, к примеру, предлагалась различными источниками. Сталинские пропагандисты обожали повторять, что первая пятилетка была выполнена за четыре года, иногда лозунг этот для самых простодушных товарищей представлялся в записи 2 + 2 = 5. В стерновском «Тристраме Шенди» был похожий момент с официальным передергиванием цифр, как и в повести Достоевского «Записки из подполья».
Роман «1984» является единственным английским вкладом в литературу, посвященную тоталитаризму двадцатого века, который способен с честью выдержать сравнение с произведениями Силоне, Кестлера, Сержа и Солженицына. Это — обобщающий итог всего того, что Оруэлл узнал: о терроре и конформизме — в Испании, о рабской покорности и садизме — в школе и на службе в полиции Бирмы; итог всей нищеты и деградации, прочувствованной им в «Дороге на Уиган-Пирс», всей пропаганды и лжи, с которыми десятилетиями сталкивался в политических сражениях. В этом романе абсолютно отсутствуют шутки. В этом романе Оруэлл единственный раз сумел подняться в своем литературном мастерстве до уровня собственных эссе.
Позвольте нарисовать вам самую тривиальную иллюстрацию. В эссе «О радости детства» глупый английский школьник проваливает экзамен и получает жуткую взбучку от директора школы, после чего горестно заявляет, что желал бы получить такой нагоняй до экзамена. Юный Оруэлл замечает, насколько это заявление «презренно». И вот в камере Министерства любви появляется презренная фигура Парсона, снабженная штанами цвета хаки и манерами школьника:
«Конечно, виноват! — заорал Парсон, подобострастно глядя на монитор. — Ты что, думаешь, что партия может арестовать невиновного?.. Между нами, старина, я рад, что они взяли меня сразу, пока я еще чего-нибудь не наговорил. Знаешь, что я скажу, когда меня приведут в трибунал? Я скажу: „Спасибо!“ Я скажу им: „Спасибо, что вы спасли меня, пока не поздно“».
Затем следует отвратительный момент какой-то детской слабости у камерной параши, мучительная острота которого берет свое начало из впечатлений, полученных Оруэллом при личном посещении многочисленных тюрем, как в качестве заключенного, так и в качестве охранника. Переданное Оруэллом ощущение спертого воздуха и зловония глухой клетки ужасает сильнее, чем некоторые более поздние литературные попытки описать преисподнюю, потому что в сцене этой больше безнадежности, чем в надписи: «Выхода нет», и невозможно острее почувствовать сломленность и готовность смириться с любой судьбой, чем представив себе заключенных, лично помогающих упрятать себя в камеру. Стремление доминировать и повелевать — это одно, но стремление унизительно подчиняться — такой же смертный грех. В одном месте более ранней короткой статьи Оруэлл задает вопрос, являются ли порядочность и бессилие вещами, неразрывно связанными. Никто с тех пор не писал на данную тему более убедительно, чем сам Оруэлл в романе «1984», так же как никому, помимо Достоевского, не удалось еще столь близко приблизиться к пониманию мышления Великого инквизитора. Люди в части своей испытывают удовольствие от зверств, и войны, и своеволия абсолютной власти, и удовольствию этому цивилизованность, гуманные устремления и понимание существующей фактически латентной связи между подавленной сексуальностью и компенсаторным оргаистическим коллективным выплеском накопленной энергии только мешают. Некоторые режимы популярны не вопреки своей иррациональности и жестокости, а благодаря им. Всегда будут Троцкие, и Голдштейны, и даже Уинстоны Смиты, но необходимо четко понимать, что преимущества всегда будут на стороне других, что, как в «Восстании» Камю, толпа будет вопить от восторга, когда их поволокут на казнь. Твердый и долгий взгляд в разверзшуюся бездну стал апофеозом проявления способности Оруэлла идти навстречу неприятным фактам.