Французский романист Клод Симон, заметный приверженец школы нового романа, в 1985 году получил Нобелевскую премию по литературе, частично благодаря роману «Георгики» 1981 года, к Вергилию имеющему самое слабое из возможных отношение, за исключением призывов к абстрактной музе. «Джордж» с заглавия романа оказывается Джорджем Оруэллом, чей рассказ о гражданской войне в Испании Симон в интервью для The Review of Contemporary Fiction объявил «фальшивым с самого первого предложения».
Читаем самое первое предложение «Памяти Каталонии»: «За день до того, как я записался в ополчение, я встретил в Ленинских казармах Барселоны одного итальянца, бойца ополчения». На эту фразу Симон отреагировал взрывом того, что сам, должно быть, полагал испепеляющим презрением, заявив, что если эта фраза кем-то и может быть признана «после проведенного анализа невинной (на основе того, что в ней сказано, а вернее того, о чем она тщательно умалчивает), то только потому, что этот кто-то на удивление невежественен в вопросе политической ситуации, сложившейся в Барселоне тех дней, а также в ситуации, сложившейся в революционном движении в Европе того периода в целом. Я должен ограничиться заявлением, что в те времена было не так просто случайно попасть в Испанию, и если в Барселоне действительно было нечто под названием „Ленинская казарма“ (или, скорее, „Ленинский военный барак“), то неподалеку оказалась бы „Казарма Карла Маркса“ и что-то, упоминающее фамилию Бакунина».
Можно остановиться и заметить, что Симон, который обычно благосклонно относится к всецело релятивистскому подходу к проблеме историчности «фактов», в данном случае настаивает на педантичной и сухой точности. Однако предполагая, что Оруэлл производит впечатление человека, полностью безразличного к фракционной политике в Каталонии, Симон оставляет открытым вопрос, существовало или нет «в действительности» такое место, как «Ленинская казарма». Так получилось, что мы находимся в том же положении, в котором оказался Уинстон Смит в самом начале романа «1984». У нас есть фотография Ленинской казармы в Барселоне с мобилизованным Оруэллом в конце колонны под баннером ПОУМ — и в отличии от Смита, у нас есть свобода ею делиться. Этого опровержения достаточно?
Возможно, с точки зрения мистера Симона, и нет. Четвертая часть его романа целиком представляет собой навязчивое переписывание происходящего в «Памяти Каталонии» ближе к желанию Симона, пытающегося показать, что настоящий «автор» в действительности не мог даже видеть то, свидетелем чему он, по его утверждению, является. Согласно мистеру Симону, мысль которого не так просто вкратце изложить, здесь появляются противоречия:
«Или оттого, что он принимал некоторые факты как должное (его прошлое: полученное в аристократическом колледже Итона образование, пять лет, проведенных в имперской полиции в Индии, неожиданная отставка, аскетическое существование, которое он взвалил на себя добровольно, намерение жить в депрессивном районе Ист-Энда, работа мойщика посуды в ресторане Парижа, его первые литературные опыты, его политические взгляды), или оттого, что по той или иной причине собственные свои мотивы он обходил молчанием (к примеру, предпринятые им шаги после первого возвращения с фронта, чтобы вступить во фракцию, по отношению к которой сам до этого момента был в оппозиции, как только понял, что если он собирался обрести положение, то эта фракция с большей вероятностью лучше позволит ему добиться своих целей, чем какая-либо другая, даже если это означает выступить против своих бывших товарищей во время репрессий, жертвой которых станет он сам)».
Здесь мне следует, возможно, добавить, что перевод этот[82] сделан человеком, именующим себя ревностным поклонником мистера Симона, и поэтому обороты типа «эта фракция с большей вероятностью лучше позволит ему» не являются результатом злого умысла. Правила пунктуации одинаковы в обоих языках, мистер Симон по собственной воле зачастую ведет повествование целую страницу и далее, не ставя точки. Так или иначе ясно, что хотя заявленной целью автора является демонстрация невозможности опираться на объективный источник информации за его отсутствием, сам он вполне уверен в своей способности угадывать умственные процессы и мотивы человека, которого даже не знал.
Очень часто люди, пускающиеся в подобные догадки, доходят до вульгарных допущений, согласно которым чем ниже человеческие мотивы, тем ближе они к истине. Поэтому позаимствовав еще немного от оригинального текста, мистер Симон продолжает следующим образом:
«Чтобы быть убедительным, он пытается (притворяется?) придерживаться фактов (лишь позднее он попробует написать к ним комментарии), только слегка придав своему описанию местный колорит, чтобы избежать в нем сухости незамысловатого репортажа, сделать его более убедительным, достойным доверия, посредством нескольких нотаций определенных деталей, этой точки зрения свидетеля, которая, как знает каждый журналист, является лучшей гарантией подлинности части репортажа, особенно когда она воплощается ими в ту стилистическую форму, которая подается как нейтральная (у него есть спасительные короткие предложения, он воздерживается где только возможно от оценочных прилагательных и вообще от всего, что может показаться выглядящим как пристрастное или тенденциозное изложение событий, во всех отношениях стараясь показать, что не вовлечен в них лично, а является лишь хладнокровным свидетелем, заботящимся лишь о сборе информации)».
И вновь невозможно понять, смеяться ли здесь или плакать («всего, что может показаться выглядящим…», нечестный намек на короткие предложения, абсолютно бессовестный — на отказ от оценочных прилагательных). И это только о стиле. Основной момент заключается в том, что «Вспоминая Каталонию» может быть прочитана, и я, надеюсь, сумел это показать ранее, как образец объективного репортажа, пусть мистеру Симону и смешно было представить, что она могла позиционироваться работой беспристрастной. Сделанное утверждение подлежит проверке, при этом просьба учитывать субъективность автора при его защите. Однако оказалось, что те заключенные были обвинены ложно, что тайное развитие событий в сторону сталинизма можно было определить, что личные свидетельские доказательства обладают ценностью. И утверждение, что все это было представлено в качестве «независимых», почти умозрительных истин, ждущих своего открытия в ходе беспристрастного расследования, было бы просто притянуто за уши. Напротив, это были выводы, сформированные во время и с помощью затяжной и трудной борьбы. Вероятно, совершенно случайно Оруэлл нащупал почти невозможное: синтез эмпирического и диалектического подхода.
Мистер Симон сам был в Испании, хотя сражался на стороне сталинистских сил, и должен был до некоторой степени верить, что «История» действительно имеет цель и направление и что тогда она выступала на их стороне. Освободившись впоследствии от этих представлений — но не от своей привязанности к СССР, — он сделал выбор в пользу беспорядочной релятивистской разношерстности, где ничего нельзя сказать определенно, за исключением очевидного вероломства тех, кто с ним не согласен. Присуждение Нобелевской премии за столь сомнительное литературное творение — это скандал, показывающий интеллектуальное гниение, распространяемое псевдо-интеллектуалами. Их якобы возвышенное предпочтение всего произвольного, условного и случайного не способно замаскировать их тайных подозрений, состоящих в том, что вскрывшиеся факты не смогут представить их теории — а на самом деле их субъективные догмы — в сколь-нибудь привлекательном свете.
Это заблуждение, присущее так называемой «критической теории» и ее литературному подварианту, возможно, фатально. Адорно ненавидел безвкусный материализм американской прессы и вполне обоснованно подозревал, что все заверения по поводу того, будто смотрит она «в лицо фактам», тщеславны и пусты. Однако критика эта перевешивалась его же сравнением с «формой и тембром сигналов, подаваемых при фашизме от немых к безмолвным». При этом «удобопонятность для самых глупых», как выразился он, имеет преимущества перед снисходительным тоном. Ложь может быть распознана даже самыми простыми людьми; для Адорно (не говоря уже о Симоне) это могло быть иначе? Как отметил профессор Миллер, если критики-теоретики правы и сохранение лингвистического «своеобразия есть единственное противоядие для разобщенности», что случится, когда «новый» язык станет общераспространенным и общедоступным? Не потеряет ли он свою способность стоять на страже «передового» мышления? Несмотря на некоторое скатывание в пессимизм, Оруэлл ставил на то, что непосвященные вполне могут понять язык храмов и таким образом проникнуть в воображаемые тайны власти. Разумеется, он применял «субъективный» и не поддающийся количественному измерению метод, нечто, чему нельзя научиться и что нельзя перенять, однако старое название этих «секретных материалов» — интеллектуальная честность.
X. Заключение
«Объективность» мысли, на практике столь же недосягаемая, сколь и неограниченная, до некоторой степени может быть полезной, как минимум — в качестве отправной точки теоретических отсылок. Понимание собственной субъективности необходимо для того, чтобы иметь хотя бы возможность размышлять над «объективностью»; чтобы передать это осознание, наш современный диалект слегка искажает работы Гейзенберга и Геделя. Не все такие понятия, как «нейтральный», «беспристрастный», не говоря уже о «непредубежденном», «бескорыстном» и «справедливом», передают одно и то же значение, они просто являются эстетизированной формой субъективных притязаний.
Споры, дебаты и словесные перепалки, в которых принимал участие Оруэлл, уже ушли в историю, однако манера его подачи себя как их участника и писателя имеет все шансы войти в историю как своеобразный пример. Впервые я пересекся с его работами примерно в одно время с моим знакомством с поэзией У. Х. Одена, и меня сильно расстроило, что разногласия между этими людьми сделали невозможным какое-либо между ними сотрудничество или соавторство в создании произведений исключительной моральной чис