В любом случае пробудившаяся заинтересованность в сохранении жизни пленных привела к тому, что весной 1942 года снизилась массовая смертность, массовые расстрелы и произвольные убийства были несколько ограничены, что в целом делалось больше для того, чтобы сохранить жизнь пленным. Теперь, как выразился Гиммлер в одном из выступлений, «человеческая масса» расценивалась «как сырье, как рабочая сила» [28]. Военное руководство столкнулось со значительными трудностями в проведении в жизнь измененных весной 1942 года принципов обращения с пленными. По крайней мере теперь солдаты с традиционным образом мышления получили в руки основание, позволявшее им настаивать на более гуманном обращении с пленными. Наряду с этим было много солдат-фанатиков, отрицавших любую гуманность. Например, еще в феврале 1945 года главнокомандующий группы армий «Центр» фельдмаршал Шернер, один из фанатичных нацистов в рядах вермахта, хвалил тех солдат, которые не берут пленных вообще [29].
С помощью средств, на которые весной 1942 года было вынуждено пойти нацистское руководство, даже в малой степени было невозможно свести смертность среди советских пленных к нормальному уровню. Она все еще многократно превышала смертность среди военнопленных других союзных держав. Начиная с конца 1943 года ее уровень вновь возрос, так как последствия длительных лишений вызвали у пленных заболевания туберкулезом и другие болезни внутренних органов [30].
Не осуществилась и надежда восполнить нехватку рабочей силы с помощью советских пленных. Массовая смертность слишком сильно сократила их численность, а из-за оставшихся в живых развернулась конкуренция между военной промышленностью, вермахтом и администрацией оккупированных территорий. Количество советских пленных, занятых в промышленности рейха, росло крайне медленно и, несмотря на повторные «акции» по добыванию новой рабочей силы, никогда не превышало 631 000 человек (август 1944 года), т. е. всего 11 % от общего числа, так как пленные постоянно теряли работоспособность или умирали [31]. Так, в угледобывающей промышленности в первой половине 1944 года было зарегистрировано 32 236 «невыходов на работу» вследствие смерти или болезней, что на 1495 человек превышало численность вновь направленных на работу за тот же период. Важнейшей причиной этого было все еще недостаточное питание. Действие этого фактора усиливалось еще и тем, что рацион каждого отдельного пленного (как в угледобывающей промышленности) был поставлен в зависимость от производительности его труда [32]. Это означало, что и без того обессиленные пленные подвергались процессу всевозрастающего ослабления. Несмотря на негативные последствия этого для военной промышленности, германские власти были не готовы улучшить питание пленных. Это привело бы к снижению рационов питания немецкого населения, чего Гитлер не желал допустить любой ценой, чтобы не ставить под угрозу «боевой дух». Лишь в конце октября 1944 года, когда положение стало уже совершенно отчаянным, рационы советских военнопленных были приравнены к рационам немецкого гражданского населения [33]. Здесь вновь проявляется различие в обращении с военнопленными с обеих сторон. В то время как немецкие пленные получали равные с советским гражданским населением рационы, т. е. разделяли с ним голод, советские пленные должны были голодать, чтобы обеспечить лучшее снабжение немецкого населения. Фактор недоедания усиливался еще и тем, что в слишком многих случаях предприниматели, действуя из идеологического фанатизма или в неприкрытой погоне за прибылью методами рабовладельцев, пытались добиваться от пленных все более высокой производительности труда. При этом они руководствовались провозглашенным гауляйтером Заукелем, генеральным уполномоченным по вопросам рабочей силы, «высшим принципом… добиваться от военнопленных с Востока такой производительности труда, какой только возможно» [34].
Почему все это стало возможным? В конце концов, не в традициях германской армии было допускать гибель беззащитных пленных, не говоря уже о том, чтобы убивать их. На этот вопрос трудно ответить одной фразой. Верхушка руководства, основываясь на идеологических предпосылках, ненависти и презрении, а не на хладнокровно разработанной политике, исходила из того, что можно одновременно преследовать цели истребления и эксплуатации, не давая себе труда задуматься над последствиями. С самого начала можно было предвидеть, что проводимая политика, в особенности в области питания, должна была привести к гибели значительной части пленных. Но в окружении Гитлера сокращение численности славянских масс считалось провозглашенной целью. Очевидно, что он неоднократно давал понять в этом кругу, что гибель от голода советских пленных можно только приветствовать [35]. Но, с другой стороны, он заявил 17 октября 1941 года (когда на территории оккупированной Польши ежедневно погибало уже более одного процента пленных), что «с помощью трех миллионов пленных» «в течение следующих 20 лет» на завоеванных восточных землях будут построены автострады [36].
К этому времени принципиально важные приказы военного командования и пропаганда о «недочеловеке» давно уже создали общее впечатление, что жизнь советских граждан не представляет никакой ценности. Значительная часть вермахта, как офицеры, так и рядовые, подпала под влияние нацистской идеологии и была готова обращаться с «недочеловеками» соответственно. Примечательно, что уже в первые дни войны на Востоке не только подразделения войск СС, но и солдаты вермахта без приказа или отчасти даже вопреки категорическому приказу не брали пленных. Точно так же в руководстве многих лагерей царило мнение, что «чем больше этих пленных погибнет, тем лучше для нас» [37]. Практика истребления из тенденции превратилась в самостоятельно действующий фактор и не нуждалась более ни в каких приказах.
Еще один фактор представляла собой, в особенности на начальном этапе войны на Востоке, эйфория победы, совершенно необъяснимая с точки зрения сегодняшнего дня, под влиянием которой даже те, кто довольно прохладно относился к нацизму, не задумывались над последствиями собственных решений – например, по вопросу питания пленных [38]. Правда, и это не объясняет, как в проведение политики истребления позволили вовлечь себя даже те солдаты, которые отрицательно относились к идеологии нацизма или даже однозначно являлись противниками Гитлера. Более подробный анализ показывает, что тем решающим аргументом, который позволил втянуть солдат различных идеологических взглядов в проведение политики истребления, был воинствующий антибольшевизм. По моему мнению, характерно также, что первыми смертоносными акциями, на осуществление которых требовалось и давалось согласие военных, были меры по уничтожению руководящих кадров коммунистической партии. Руководство армии дало согласие на деятельность специальных команд СС в первую очередь потому, что они должны были разгромить партийные ячейки ВКП(б) [39].
Один пример показывает, что этот фактор действовал даже на солдат, придерживающихся традиционных ценностей. 30 июня 1941 года генерал Иоахим Лемельсен резко осудил (кстати, вторично в течение недели) многочисленные факты расстрела пленных, имевшие место в его танковом корпусе: «Это убийство!» Русский солдат, который храбро сражался, имеет право на «достойное, хорошее обращение». Для приказа на Восточном фронте это были весьма необычные слова. Но в том же приказе Лемельсен подтвердил, что «комиссары и партизаны должны быть отведены в сторону и по приказу офицера расстреляны» [40]. В отношении комиссаров, т. е. коммунистических функционеров, традиционный принцип, что сдавшийся противник должен быть пощажен, не действовал даже для Лемельсена.
Проведение германской политики в отношении советских пленных не в последнюю очередь облегчалось тем, что международно-правовые обязательства обеих сторон в военной области не были однозначными [41]. К моменту германского нападения СССР окончательно не ратифицировал Женевскую конвенцию о военнопленных 1929 года и не признал себя связанным Гаагской конвенцией 1907 года о ведении военных действий на суше. Правительство рейха использовало это для утверждения, что в отношении СССР оно вообще ничем не связано в международно-правовом смысле. Это не соответствовало действительности, так как в соответствии с учением о международном праве обязательными для обеих сторон являются принципы общего международного военного права. Это означало, что жизнь военнопленных должна находиться под защитой, что с ними должны обращаться гуманно и обеспечивать питанием, одеждой и размещением примерно по тем же нормам, что войска резерва интернирующего государства. Кроме того, Советский Союз ратифицировал Женевскую конвенцию 1929 года о раненых, так что в этом вопросе существовала безусловная связь, которая, однако, совершенно сознательно игнорировалась германским руководством [42]. Оно не хотело себя связывать никакими ограничениями ни в вопросах ведения боевых действий, ни в обращении с военнопленными, ни в проведении оккупационной политики. Даже когда в июле 1941 года Советский Союз предложил взаимно придерживаться принципов Гаагской конвенции, германское руководство отклонило это предложение, так как ожидало победы Германии в самые короткие сроки [43].
Позиция, которую Сталин к моменту нападения Германии занимал в отношении собственных военнопленных, до сих пор не вполне ясна, равным образом и то, почему Советский Союз не примкнул к Женевской конвенции. Ратификация им Женевской конвенции о раненых дает понять, что он не отрицал априори обязательств, налагаемых международным правом. Основополагающий приказ об обращении с немецкими военнопленными от 1 июля 1941 года [44] во многих отношениях даже выходил за рамки Гаагской конвенции, но не обеспечивал гарантий безопасности, требуемых ею. В первые же месяцы войны Советский Союз пошел навстречу усилиям Международного комитета Красного Креста и нейтральных государств, в первую очередь США, которые стремились обеспечить обращение с военнопленными обеих сторон в соответствии с нормами международного права. Некоторые факты позволяют предположить, что кремлевское руководство было озабочено в первую очередь политическим воздействием на союзников и нейтралов и на немецких солдат, а не защитой собственных солдат. Присоединение к Женевской конвенции оно отклонило под надуманными предлогами [45].