Но никакой нормализации это не дало. На новых министров катились такие же бочки, как на прежних. За исключением военного министра генерала Поливанова, назначенного вместо Сухомлинова. Вот он-то был любимцем либералов, стал «своим человеком» и в Думе, и в ВПК. Но он сразу же, и очень энергично, взялся выправлять положение весьма сомнительными способами. Из-за больших потерь один за другим объявлял призывы в армию. Хотя оружия не было. Без винтовок новобранцев нельзя было обучить, послать на фронт. В окопах был на счету каждый боец, а в тыловых городах разрастались запасные батальоны. Полмиллиона солдат сидели в казармах, занимались строевой, дурели и злились от такого времяпровождения.
Поливанов готов был ликвидировать и недостатки в снабжении. Приказал интендантству заготовить в Сибири колоссальное количество мяса. Понукал, подгонял, а когда привезли в Петроград, не хватило холодильников, мясо протухло. И сам же Поливанов перед думцами объявил собственную бесхозяйственность «спланированной немецкой акцией», прозрачно намекая на некую «немецкую партию» во власти. В правительстве он поставил себя на роль чуть ли не представителя Думы, создал оппозицию против премьер-министра Горемыкина и министра внутренних дел Щербатова.
А у правительства и без того был хлопот полон рот: транспорт, снабжение, хозяйство. Война требовала и денег, каждый день обходился в десятки миллионов. До войны у России было два основных источника бюджета — экспорт зерна и винная монополия. Но Босфор закрылся, и экспорт пресекся. Винная монополия рухнула с введением сухого закона, доходы потекли не в казну, а тайным продавцам спиртного. А зарубежные банкиры кредитов не давали. Американский олигарх Шифф на полную катушку развернул кампанию против «русского антисемитизма». К ней тоже подключилась «общественность». При Думе была создана «Коллегия еврейских общественных деятелей» под руководством А. И. Браудо. Он считался «дипломатическим представителем русского еврейства», поддерживал связь с зарубежными центрами. «Коллегия» организовала «информационное бюро», оно ухитрялось доставать даже секретные военные приказы.
Факты брались любые. Например, в армию попадали евреи из далеко не бедных семей, «подмазывали» кого нужно, оседали писарями в тыловых штабах, работниками складов, санитарами. В свою очередь, помогали пристроиться соплеменникам. Где зацепился один, скапливалось все больше. Были случаи, когда таких тыловиков ловили на революционной агитации. Командование обратило на это внимание. Пошли приказы, требующие поставить евреев в равные условия с другими солдатами, отправлять на передовую. Вот вам и факт: угнетают, преследуют! А в прифронтовой зоне многие евреи сочувствовали Германии и Австрии, предпочитали после войны очутиться в их подданстве. По возможности подыгрывали противнику, был разоблачен ряд шпионов. Когда немцы и австрийцы возвращали селения, евреи доносили, кто из жителей дружески встречал русских, подводя их под расправы.
А великий князь Николай Николаевич, опираясь на такие случаи, круто наломал дров. 28 апреля и 5 мая издал приказы выслать всех евреев из прифронтовых Курляндской и Ковенской губерний. Там, где они остаются, назначать заложников, отвечающих за лояльность своих общин. Впрочем, термин «заложники» был неточным. Их никто не сажал и не казнил. Они давали лишь подписку о невыезде, а в случае каких-либо враждебных акций их должны были (теоретически) арестовать и сослать. Эти приказы не были выполнены. Ведь в мае на восток хлынули беженцы, размещать их было негде, и куда еще евреев девать? Приказы были отменены, и тем, кого успели выслать, разрешили вернуться обратно, хотя бы и за линию фронта. Но отмены распоряжений западные финансисты как будто «не заметили». Раздували по всему миру кампанию возмущения.
В июле министр финансов Барк развел руками перед правительством — пока не будет решен «еврейский вопрос», «западный рынок закрыт, и мы не получим ни копейки». Что ж, правительство пошло на демонстративные уступки. 17 августа 1915 г. совет министров отменил пресловутую «черту оседлости» — хотя она была уже чисто формальной, с ней давно никто не считался. И что дальше? А ничего. Этого шага тоже «не заметили». Вопли насчет «антисемитизма» ничуть не ослабели.
А отечественные либералы в разгар отступления сочли, что настал подходящий момент вообще перехватить власть. Газеты обрушились на правительство с оголтелыми нападками. Министр земледелия Кривошеин констатировал, что пресса заняла «такую позицию, которая не только в монархии — в любой республиканской стране не была бы допущена, особенно в военное время. Сплошная брань, голословное осуждение, возбуждение общественного мнения против власти, распускание сенсационных известий — все это день за днем действует на психику 180-миллионного населения». Ему вторил премьер Горемыкин: «Наши газеты совсем взбесились. Даже в 1905 г. они не позволяли себе таких безобразных выходок, как теперь… Надо покончить с газетным враньем».
Но правительство оказалось не в состоянии это сделать! При реформах 1905–1907 гг. политическая цензура была упразднена, а военная действовала в соответствии с циркулярами, освобождающими «военных цензоров от просмотра печатных произведений в гражданском отношении». Да и сами цензоры были прапорщиками военного времени из студентов, адвокатов, по большей части сочувствовали либералам. А 29 июля открылась сессия Думы — и депутаты хором подключились к шквалу, поднятому прессой. Хватались за любой предлог. Снова вспоминали «еврейский вопрос», «польский вопрос», протестовали против «преследований» униатов, будоражили болезненную для обывателей тему дороговизны.
А главной темой становились военные неудачи. Мешали с грязью командование (обходя стороной популярного у либералов Николая Николаевича). Добавлял истерики военный министр Поливанов. Делал перед думцами и «общественностью» громогласные заявления, что неприятель, «не встречая почти никакого сопротивления», идет на Киев, Петроград и Москву и «трудно надеяться на приостановку победного шествия немцев». Патетически восклицал: «Уповаю на пространства непроходимые, на грязь невылазную и на милость угодника Николая Мирликийского, покровителя Святой Руси!»
На Кавказе дела обстояли успешно — но нет, доморощенные стратеги доказывали, что именно там победы не нужны. Причем тон задавали грузинские меньшевики Чхеидзе, Церетели и пр. С пеной у рта вопили, что наступление в Закавказье «чересчур опасно», и вообще оно вызвано только «армянскими домогательствами». Им тоже вторил Поливанов, глубокомысленно рассуждал: «В самом деле, куда мы там, с позволения сказать, прем? … Как бы не было катастрофы!»
В целом же сводилось, что поражения — результат «отсталости» России, пороков «царизма». Значит, нужны реформы. В августе либеральные фракции объединились в Прогрессивный блок. В программу напихали все, что можно: обновление всей администрации, освобождение политзаключенных и ссыльных, разрешение нелегальных партий, решение «польского», «еврейского», «финского», «украинского» вопросов. Но главной целью выдвигалось создать «правительство общественного доверия» (оно же «ответственное министерство»), которое было бы подотчетно Думе и состояло из «народных избранников». И уж они-то, в отличие от царского правительства, смогут «организовать сотрудничество всех граждан», приведут страну к победе.
Речь шла не только о персональной смене министров, а о кардинальной ломке политической структуры России. Реформа рушила Самодержавие! Новое правительство формировалось не царем, а Думой, и ею же контролировалось. А для монарха оставлялась чисто представительская функция, как в Англии, — он «царствует, но не правит». 26 августа «Утро России», газета финансовых и промышленных магнатов, даже опубликовала список желательного правительства во главе с председателем Земгора князем Львовым.
А требования «ответственного министерства» посыпались со всех сторон — от прогрессивной фракции Думы, от Московской городской думы, Биржевого общества, Старообрядческого съезда, Московского ВПК, Яхтклуба, Объединенного Дворянства… Правда, за многочисленными вывесками стояли одни и те же фигуры: Гучков, Рябушинский, Коновалов, Львов, Челноков, Терещенко и еще десяток-другой. Они выступали то в статусе депутатов, то предводителей старообрядцев, биржевиков, яхтсменов. С царским правительством «общественность» уже перестала считаться, отовсюду ему кричали «долой», и министры подали коллективное прошение об отставке.
Впоследствии сами либералы и их зарубежные покровители внедрили версию о «гибельном упрямстве» Николая II — дескать, не пошел вовремя на реформы, вот и случилась катастрофа. Разумеется, это грубая подтасовка. В 1917 г. к власти дорвались именно те лица, которые тянулись к ней в 1915 г. Они осуществили те самые реформы, которые предлагали раньше. Но привели страну не к победе, а к развалу. Да и царь помнил, как навязали ему реформы в октябре 1905 г., какие бедствия это вызвало — хаос, разброд, революционный взрыв. Отставку министров Николай II отклонил. Претензии прогрессистов отверг, высочайшим повелением резко поставил на место обнаглевших купцов и фабрикантов.
Ох как они взвились на дыбы! Угрожали, что в защиту «избранников» поднимется народ, начнутся забастовки. Рябушинский призывал «объявить ультиматум о немедленном принятии программ прогрессивного блока и в случае отказа — приостановить деятельность всех общественных учреждений, обслуживающих армию». Пояснял: «Нам нечего бояться, нам пойдут навстречу в силу необходимости, ибо армии наши бегут перед неприятелем». Но это выглядело слишком уж грязно — ставить ультиматум, что «общественность» оставит войска без оружия. Тут и военные, и свои же рабочие могли против них ополчиться. Ограничились тем, что выработали петицию к царю: «После тяжелых военных поражений все пришли теперь к выводу, что так продолжаться не может, что для достижения нашей победы необходима скорейшая смена существующей власти». Попросили об аудиенции, чтобы вручить обращение. Но государь занял твердую позицию. Принять прогрессистов отказался, 15 сентября подписал указ о роспуске сессии Думы и пригрозил вообще разогнать ее. Оппозиция сразу поджала хвосты. Никаких волнений не случилось, народ за «избранников» не вступился. Первая атака на власть захлебнулась.