х она блистала на ипподромах Отей, Лоншан и Шантийи. Ходили слухи, что каждое из своих платьев она надевает лишь единожды, а потом ее горничные наживаются на их перепродаже. Люси считала вздором подобные сплетни, но была не слишком удивлена экстравагантному виду этой женщины в серебристо-сером платье, дорожной шляпе и с сумочкой Morabito в руке, которая демонстрировала заинтригованной публике свой величественный профиль. Люси, подумав, что принцесса тоже стремится вернуться в столицу, подошла поприветствовать ее и обменяться парой любезностей.
— Вы заблуждаетесь, моя дорогая, — рассмеялась в ответ принцесса де Люсанж. — По той простой причине, что я только что приехала из Парижа. Там идут бои, всего в нескольких десятках километров к северу. Говорят даже, что немцы вот-вот войдут в город.
Она сделала небольшую паузу, а затем продолжила:
— Вы же не собираетесь ехать в столицу? Все, кто может, бегут оттуда любыми способами.
— Мне нужно вернуться к сыну, — просто ответила Люси, уже начиная сомневаться в своем решении.
Не желая опоздать на поезд, она поспешила попрощаться и стала дальше пробираться сквозь толпу. Теперь она беспокоилась и о том, что может ждать ее в Париже. Стиснутая плотным потоком людей, Люси с трудом добралась до нужного вагона. Когда она отдала билет проводнику, крепкие руки подхватили ее и втащили в поезд. Обернувшись, чтобы убедиться, что горничная с чемоданами следует за ней, Люси бросила последний взгляд на суетящуюся толпу. Весь этот беспорядок говорил о неготовности к происходящему. Она прошла в свое купе, села и закрыла глаза. Спустя десять минут раздался свисток локомотива, и поезд отправился в путь. Наконец-то она снова увидится с семьей.
Париж, июнь 1940 года. Новости в газетах публиковались с катастрофической задержкой. Пресса, работая в условиях жесткой цензуры, не сообщала о потерях французской армии за последние дни. Как и другие парижане, семья Шасслу-Лоба не знала, что 21 мая немцами были взяты Аррас и Амьен. Бомбы, сброшенные люфтваффе на пригороды и западные районы столицы 3 июня, привели к тому, что город быстро опустел. 10 июня его покинуло правительство, тем самым давая понять, что оставаться в столице далее не имеет смысла. Четыре дня спустя, 14 июня, Париж был объявлен открытым городом — этот статус должен был защитить его. Когда в столицу хлынула огромная волна танковых дивизий, жители, пытавшиеся уехать любой ценой, начали брать штурмом последние поезда. Неразбериха была полнейшей. Страна разваливалась на части. В огромном обеденном зале особняка на улице Константин царила атмосфера конца света. Над городом плыло гигантское облако черного дыма — горели топливные склады. В середине дня было темно почти как ночью. Вдалеке слышался вой сирен. Орудийные залпы звучали все ближе и ближе, заставляя дрожать стекла и хрустальные подвески большой люстры. Обед еще не был подан. В полумраке Мария-Луиза смотрела на сына — он вышагивал взад и вперед, пока она пыталась его образумить.
— Все уехали из города. Остаться здесь было бы полным безумием! Когда придут немцы, мы окажемся беззащитны. Нас ждут репрессии или даже резня. Нельзя подвергать себя такому риску, — говорила она.
В любом случае Мария-Луиза уже приняла решение. В его правильности ее окончательно убедило необычное поведение соседей тем утром: они приходили, уходили и наконец, наспех собрав чемоданы, разъехались на своих машинах. Наблюдая за ними из окна, Мария-Луиза думала о том, что ей и ее семье тоже давно пора было уехать. В тот же день после обеда Луи отправился в банк, чтобы забрать из сейфа хранившиеся там драгоценности. Однако он опоздал: двери отделения на улице Прованс были заперты. Персонал уже покинул город. Охранники, которые еще оставались, не желали ничего предпринимать. Хранилище было закрыто до дальнейших распоряжений. Мария-Луиза пыталась свыкнуться с мыслью, что немцы могут все разбомбить, разграбить, что все может превратиться в дым — диадема с аквамаринами и бриллиантами из ее приданого, украшения, которые предназначались ее дочерям Иоланде и Магде, а также старинные колье, броши и сотуары, унаследованные ею от матери. Удручающая перспектива. Нужно было спасать то, что еще можно спасти. Она распорядилась завернуть в газету столовое серебро. Самые ценные картины были убраны в подвал, следом за ними отправились несколько коробок с книгами, имевшими для нее особое значение, — их выбор дался ей нелегко. В этих коробках оказалась тетрадь с рецептами, написанными от руки, — подарок императрицы Евгении, крестной ее мужа, экземпляр книги «В поисках утраченного времени», принадлежавший ее матери, с дарственной надписью «Марии Стар, ярчайшей из звезд. Ваш Марсель», а также сборник стихов Д'Аннунцио, который итальянский поэт преподнес Марии-Луизе лично на балу во Дворце дожей в Венеции.
Готовясь к поездке, она велела горничным ограничить багаж самым необходимым. Несмотря на это указание, процесс отделения нужного от того, без чего можно обойтись, затянулся до позднего вечера. Наконец сумки и чемоданы были собраны. Маркиза велела открыть шкафы, желая убедиться, что ничего не забыла. Содержимое находившихся внутри ящиков и коробок вытряхнули на пол: надо было определить, что следует оставить — возможно, навсегда, — а что взять с собой. За тридцать лет, проведенных на улице Константин, в доме скопилось внушительное количество безделушек, напоминавших об ушедшей эпохе. Теперь все это валялось в неописуемом беспорядке. Сумочки, конфетницы, бутоньерки, пудреницы, бальные книжки, флаконы с духами и нюхательной солью, драгоценные ручки зонтиков, театральные бинокли и расчески с зеркальцами были раскиданы по полу ее спальни, среди сумок и чемоданов. Во время войны все эти реликвии бесполезны. Она выбрала несколько памятных вещей, чтобы взять их с собой, а остальной хлам велела убрать. Нельзя терять время. Следует сосредоточиться на последних чемоданах. Было уже почти два часа, когда она, не раздеваясь, без сил упала на кровать, но так и не смогла заснуть.
На следующее утро, ровно в половине седьмого, перед особняком припарковался роскошный автомобиль. Над эспланадой Инвалидов висела гробовая тишина. Дым предыдущего дня рассеялся. Безоблачное лазурное небо некстати навевало атмосферу отпуска. Мария-Луиза, последовав советам газет, надела удобные туфли на плоской подошве и толстые прочные чулки вместо элегантных шелковых, хотя эти рекомендации и казались ей чрезмерными — дорога до ее замка в Приморской Шаранте должна была занять лишь один день, не более. Она отказалась от летнего наряда, который в данном случае был бы более уместен, чем выбранный ею элегантный дорожный костюм из джерси, в котором было слишком жарко. Тем не менее она решила обуть удобную пару туфель «ришелье», которые носила во время прогулок за городом.
Домашний персонал начал спускать вниз сумки и чемоданы, сложенные на верхней площадке парадной лестницы. Вскоре багажник заполнился, и поклажу стали грузить на крышу автомобиля. Часть сумок, для которых не хватило места, пришлось занести обратно в дом. Мария-Луиза не могла отделаться от мысли, что багаж ее снохи занимает то самое пространство, которого не хватает для ее собственных вещей. Около семи утра семья Шасслу-Лоба, отдав последние распоряжения слугам, оставшимся охранять дом, наконец заняла места в машине.
Мария-Луиза, ее муж и сын со своей женой втиснулись на заднее сиденье вместе с мехами и прочим багажом. В ногах у них стояла корзина с провизией, которую кухарка приготовила им в дорогу. Запах еще теплого омлета действовал пассажирам на нервы. Машину вел основной водитель. Рядом с ним села старшая горничная маркизы, с трудом отыскав себе место среди сумок, сложенных у ее ног, а также тех, которые она держала в руках и на коленях. Оставив позади пустынные улицы седьмого округа, автомобиль выехал на бульвары наружного кольца, заполненные тысячами парижан, до последней минуты откладывавших отъезд, которые теперь всеми способами пытались покинуть город. Пришлось настолько сбавить скорость, что машину начали обгонять те, кто шел пешком. В их завистливых взглядах Мария-Луиза чувствовала враждебность. Сверкающий автомобиль, нагруженный чемоданами с монограммами известного парижского мастера, слишком уж явно указывал на статус пассажиров. Кажется, были какие-то сообщения о грабежах на улице Гренель… Более часа они промучились в пробке у Орлеанских ворот, пока наконец водитель не смог проложить себе путь, давя на клаксон. Поначалу дорога шла через предместья: убогие лачуги, полуразрушенные склады, заброшенные пустыри. В воздухе витал удушливый запах скотобоен. Затем это запустение сменилось сельскими пейзажами Эссона. Обе полосы дороги были переполнены, люди и машины двигались плотным потоком, в котором время от времени возникал какой-нибудь случайный автомобиль, пробиравшийся по встречной полосе в сторону Парижа. Кто-то, пользуясь солнечной погодой, устраивал пикник на обочине дороги. В придорожных канавах простоволосые женщины, не стесняясь, кормили грудью изголодавшихся младенцев.
С тех пор как семья Шасслу-Лоба покинула Париж, прошло уже почти двенадцать часов, однако продвижения вперед по забитой дороге практически не было. Солнце уже клонилось к закату, но жара все еще оставалась нестерпимой, воздух едва проникал в перегретый салон. Между Шартром и Орлеаном на дорогу хлынул поток разбитой армии. Французские солдаты в своих тяжелых мундирах в беспорядке отступали на юг. Как и мирные жители, они искали возможность переправиться через Луару. Некоторые из них ехали на велосипедах, крутя педали ногами в обмотках. Другие, в изодранных куртках, смотрели им вслед с ошарашенным видом. Семейство Шасслу-Лоба молча наблюдало за этим бегством, которое выглядело еще большей катастрофой на контрасте с британскими частями, время от времени проходившими по обочине дороги. Они слаженно маршировали под звуки волынки, следуя за чисто выбритыми офицерами в безупречной форме. Эта армия выглядела отступающей, но не разгромленной. Маркиз, уязвленный отсутствием у французов боевого духа, возмутился: