. Но у Лосева стадии развития общечеловеческого языка существенно отличались от механистических построений Марра. Взяв в качестве эмпирической основы материалы ныне живых архаических языков, Лосев для древнейшего периода истории языка и мышления выстроил следующую восходящую классификацию:
— инкорпорированный строй языка-мышления, в котором отсутствует любая морфология, различение частей речи и членов предложения. Всё предложение является, в сущности, одним словом. Вещи в человеческом сознании воспринимаются «только размытыми и бесформенными пятнами», как поток «магического», чародейского мира[695]. (Марр называл этот этап «труд-магическим». — Б.И.);
— прономинальный и посессивный строй языка, связанный с развитием разделения труда, с «гибелью первобытной собирательско-охотничей экономики» и с зарождением скотоводства, земледелия и ремесла. В связи с этим происходят изменения в логике мышления и в грамматике языка, развивается морфология, человек начинает различать сущность и явление, а с ними и части речи. Человек учится абстрагировать, в связи с чем появляется представление о вещи как «носителе разного рода свойств и признаков». Появление личных местоимений символизирует первые этапы выделения индивидуума из общей племенной массы, а зарождение глаголов-имен говорит о зарождении флективного строя. Этот период связывается Лосевым с периодом тотемизма и фетишизма[696];
— эргативный строй характерен тем, что его язык-мышление способен «выразить действующего субъекта», на что не были способны предыдущие формации. Это было время, когда «человек уже начинал чувствовать себя действующим началом, а не просто только пассивным орудием в руках неведомых, непреодолимых сил и вполне стихийных сил природы и общества»[697]. Эргативный строй языка и мышления явился выразителем новой идеологии анимизма, когда человек научился отличать идею вещи от самой вещи;
— номинативный строй знаменовал собой переходную ступень от первобытно-общинной формации к рабовладельческой. Лосев считал, что номинативный строй языка и связанный с ним тип мышления характерен дальнейшим выделением личности в качестве активно действующего субъекта истории. С ним связан переход от матриархата к патриархату. В языке и мышлении хотя и сохраняются элементы мифологии, но вместе с тем мифология уже «отходила в туманное прошлое и заменялась более рациональным мировоззрением, и в частности греческой натурфилософией»[698].
В дальнейшем Лосев попытался продолжить изучение формационных качеств в развитии языка и мышления в связи с культурной и общественно-экономической историей в таких фундаментальных трудах, как многотомная «История античной эстетики», в двухтомной «Истории античной эстетики. Итоги тысячелетнего развития», в «Эстетике Возрождения», и в других выдающихся работах. Лосев подхватил теоретическую линию Марра (не прямолинейно, конечно), не только развивая стадиальный подход к изучению языка-мышления. В отличие от послевоенного Сталина, Лосев продолжил интернациональную, общечеловеческую направленность в трактовке происхождения языка и мышления. Не случайно, прежде чем перейти к критике Марра и к размежеванию с ним, он счел нужным заявить: «Наше исследование языка и мышления хочет служить делу общечеловеческой солидарности, но не делу общечеловеческого антагонизма». Не знаю, можно ли считать критикой в адрес Марра текст, который я сейчас приведу? Скорее это попытка оградить себя от обвинений в приверженности к научному направлению, табуированному Сталиным и его последователями в языкознании в 1950-е и последующие годы. Свое стадиальное исследование Лосев начинал еще в начале 40-х годов, когда имя Марра и его учеников было в полной силе, а закончил в 50-х годах ХХ века уже после развенчания марристов. Скорее всего, поэтому Лосев, публикуя указанную работу в 1982 году[699], счел нужным обезопасить себя следующим пассажем: «Став на точку зрения социально-исторических объяснений, наше исследование тщательнейшим образом избегло тех ошибок, в которые впал Н.Я. Марр и его ученики. Марр ведь тоже стремился объяснить язык и мышление из общественной практики (выделено мной. — Б.И.). Но для этого он пускал в ход совершенно некритические представления о классовой борьбе, расширяя и сужая понятие класса до таких размеров, что оно не только выходило за пределы марксизма, но и превращалось в прямую его противоположность. Напротив того, в течение всего нашего исследования мы ни разу не столкнулись с таким положением дела, где было бы необходимо говорить о каких-нибудь классах. И это произошло потому, что мы твердо стоим на марксистско-ленинском учении о доклассовости всего первобытного общества, то есть, конкретно говоря, общинно-родовой формации. В противоположность Марру, находившему классы чуть ли уже не в первобытном стаде, мы внимательнейшим образом прослеживаем назревание классового общества только в период развала всей общинно-родовой формации, так что, например, на греческой почве о классах можно говорить никак не раньше второй четверти I тысячелетия до н. э. Язык есть явление общественное. Но язык никак не есть явление классовое; а тем более было бы неразумно говорить о классовой структуре языков периода общинно-родовой формации»[700]. Однако на работы учеников Марра, как своих предшественников в рамках общей с ними научной парадигмы, в частности, на труды академика Мещанинова, Лосев не упускал случая указать[701].
Примерно в те годы, когда Лосев написал свои первые дерзновенные сочинения, а затем был отправлен в лагерный барак размышлять дальше о сложнейших проблемах бытия, Витгенштейн, также написавший несколько гениальных работ, в которых доказывал, что мышление и язык суть едины, в конце концов, вынужден был их разнести, оставив мышлению более высокую форму постижения бытия. «Осмысливание осуществляется в сфере душевного… — писал он. — Это как бы сон нашего языка»[702]. И еще: «Теперь становится ясным, почему я думал, что мышление и язык одно и то же. А именно мышление есть вид языка. Так как мысль, конечно, тоже есть логический образ предложения и, таким образом, так же и некоторый вид предложения»[703]. Значит, вопреки неверящим, можно «мыслить без языковой оболочки» — «логическим образом»?
Еще не так давно (вначале ХХ века) наука была уверена, что атом — мельчайшая и конечная частица бытия, но очень скоро выяснилось — существуют не только еще более элементарные, но и более глубинные структуры материи. Я думаю, так и в познании основ познания: расщепляемое лингвистами слово подобно «атому», но за ним (или над ним, если верить Лосеву) находятся еще более глубинные «смысловые поля», «многомерные состояния мышления», «семантические переходы, туннели и пучки» и т. д., ведущие к последующим ступеням-основам мышления. Но если это так, то у нас нет оснований сомневаться в том, что будущий язык человечества действительно сможет существовать не только в современном качестве, но и «в свободной от материи форме».
И если нам кажется, что мы в своей научной гордыне идем от Начала в бесконечность, то на самом деле мы со своим ненасытным любопытством стремимся к познанию Начала-Начал.
Я все больше убеждаюсь в том, что, в отличие от почетного академика Сталина, академик Марр был подлинным и дерзновенным ученым, допускавшим не только очевидные ошибки, но и совершавшим значительные научные прорывы.
О понимании
В несуществующей точке Мирового Исторического Пространства нежданно-негаданно сошлись четверо. Люди как люди, но один притопал своими стопами из XI века, другие же были из веков помоложе. Пришел то он аж из XI века христианской эры, да в лаптях, и одет был в новгородскую домотканую рубаху. Другой быстро ли, медленно ли, но все же скорее быстро, чем медленно прибыл точно в срок из того места, где все еще помнили русский диалект всемирового языка. Не исключено, что он появился из XXXI века, но достоверных сведений на этот счет нет. Двое других вообще ниоткуда не прибыли, а жили себе в начале XXI века, но один говорил только по-русски, а другой басовито выпевал слова исключительно на японском языке.
Страшно им не было, но и веселиться причин не находилось, поскольку чувствовали они себя не столько людьми, сколько «носителями языка». Так называли их некоторые лингвисты и почти все космополиты, которые в ХХ веке оказались враз безродными, в XXI веке продолжали ими оставаться, а к XXXI веку только у них единственных и осталась Родина, так как человечество заселило весь Космос, а за его пределы пока не выходило. Так что Родина была одна и для всех везде. Весь или не весь Космос заселило человечество, но обозримые астральные пределы обжило. Для языковедов, даже самых что ни на есть патриотов, люди всегда были именно «носителями языка». Они больше обращают внимание на шумы, производимые голосовыми аппаратами, чем на то, что происходит в национально обустроенных головах и расово окрашенных телах. Но бывают исключения и в среде лингвистов.
Люди есть люди, и если нет повода для драки (а чего делить-то, раз у путников не было в наличии даже общего времени и пространства?), они попытались найти хотя бы общий язык. Перво-наперво натянуто улыбнулись (знамо дело, заулыбаешься тут!), потом подняли обе руки вверх с открытыми ладонями, мол — безоружны (новгородец подал пример, остальные даже не догадались, зачем это?), и разом заговорили. Конечно, никто никого не понял. Помолчали, в задумчивости озираясь на все четыре стороны света. Первым опомнился японец (всем известно, что японоязычные смекалисты и всегда вежливо улыбаются), подхватил валявшуюся на дороге палочку для японской еды (откуда взялась?) и на чистейшей звездной пыли нарисовал, как мог, карту Европы, поставил точку на том месте, где обычно указывается город Париж. От него провел стрелку к Москве, а внизу изобразил автомобиль. Автомобиль, конечно, был похож на все японские автомобили, лучше которых, как хорошо было известно в России XXI века, во всем мире не было. Поэтому мудрое российское правительство запретило их ввозить, — вот когда станут хуже наших, то милости просим