– Закутайся хорошенько. Фомич что ещё сказал?
– Что в бане его не будет сегодня. Велел передать, что поговорить хочет, если вдруг появишься, он на работе до самого вечера.
Травин с сомнением поглядел на часы, потом – на толстые папки с исписанными листами. Мухин просто так не стал бы просить, с другой стороны, солнце только перевалило за полдень, и до вечера времени было навалом. Сергей разложил папки на столе, посмотрел на них, потом снова на часы и принялся за чтение.
Оторвался он только в четыре, в принципе, многое из того, что содержалось в делах, он уже знал, часть информации ему была не нужна, к примеру, отношения директора ломбарда и мадам Конторович, но некоторые листы он откладывал и прочитывал второй раз. Ясно было, что в деле Сомова нет многих подробностей, например, почему за ним организовали слежку и как нож попал в камеру. К этому эпизоду у Лессера возникло множество вопросов – буквально, вопросительные знаки, обведённые в кружочек, были щедро разбросаны по листам допросов, свидетельских показаний и отчётов. К слежке Сомова вопросов не было, значит, тут следователь был в курсе событий. А Травин – пока нет.
Дело Екимовой тоже содержало больше вопросов, чем ответов, Сергей хмыкнул, читая собственные слова, сказанные в камере наедине с Лакобой, а потом задумался, просмотрев протокол допроса самого Лакобы. Вытащил из дела записку, приколотую к отчёту криминалиста, сравнил с объяснительной, скрепил их вместе. На отчёте печатными буквами написал, что стиль изложения в записке не совпадает с образцом.
Матюшин на каждого из получателей писем завёл отдельный опросный лист, все показания, как он и сказал, ничего нового на маршрут Екимовой не проливали. Следователь и Черницкую опросил, та повторила то, что сказала Сергею. И еще – у Максима, оказывается, были бабушка и дедушка по отцовой линии, они жили в Изборске, который оказался на территории Эстонии, сын Черницкой каждое утро субботы приезжал к матери на поезде и в воскресенье уезжал. Сергей сделал пометку, значит, когда Екимова отдавала «Мурзилку», мальчика дома не было.
Никому, кроме докторши, Екимова про десятого адресата не говорила, к первому зашла в семь тридцать, из дома одиннадцать вышла в начале девятого. Читатель «Лаптя» рассказал о соседях-спекулянтах, а женщина, которую он встретил на кухне, описала самого Травина как личность крайне подозрительную, возможно – грабителя или убийцу.
К опросу Савушкина была подколота справка из радиообщества и разрешение на радиопередатчик, выданное предшественником Травина, радиолюбитель не поленился вспомнить, что продал гостю ламповый приёмник, и особенно напирал на то, что разрешения у почтальона на приёмник не было, а имени и фамилии его он не знает, и очень просит их уточнить.
Савушкин также вспомнил, что Глаша по ошибке отдала ему сначала не тот конверт, кому именно от предназначался, он не знал, потому что почтальонша сразу обратно его забрала и выдала нужный. Радиолюбитель только первую букву фамилии разглядел, вроде как «Т» или «Г», и то, что адрес псковский, на Алексеевской. Тут Матюшин написал карандашом «Герасимов, осв. 25/03», указал адрес и обвёл надпись кружочком, поставив восклицательный знак, но потом зачеркнул. Дальше стояли ещё семь адресатов на «Т» и «Г», которые жили на Алексеевской улице и чем-то отличились, последняя фамилия, Тимченко, удостоилась второго восклицательного знака, тоже зачёркнутого. Похоже, всех новых подозреваемых Матюшин опросил, только протоколы не составлял.
Сама Екимова тоже невинной жертвой больше не выглядела, раз к ней Сомов заглядывал минимум два раза. Откуда Лессер про два раза знал, из бумаг ясно не было, в допросе Лакобы только один случай упоминался, тем не менее какие-то связи с бандитом у Глаши были, и хорошо если только личные. Могла ведь и что-то адресованное тому же окружному совету взять, или адмотделу, не все письма напрямую фельдсвязью шли, что-то и через обычных почтальонов проходило.
– А это что? – Сергей вытащил последние два листа из своей папки.
Лессер зачем-то опросил Варю Лапину, Матюшину не доверил. Варя рассказала, как впервые встретила Сергея, когда у них начались отношения, где ходили в Пскове, почему разбежались. Залез Лессер и в её прошлое, но тут Варя уверенно отвечала, что ни в каких антисоветских организациях не состояла, работала учительницей сначала в Себеже, а потом в Пскове, о том, чем занимался её отец на работе, не знала. Ответы следователя устроили, он поставил плюсы на обоих листах, только рядом с ответом о Лапине-старшем знак вопроса нарисовал, впрочем, неуверенный и даже без точки. Правда, сверху написал, что проверить надо у какого-то Меркулова, но кто это, Травин не знал.
Толстая тетрадь, которую Сергей позаимствовал у Лизы, была исчеркана до половины, держать у себя дела представлялось опасным и ненужным, Травин сложил их в портфель, добавив от себя ещё один лист, и выглянул на улицу, узнать, когда закончится Лизина минутка.
– А она у нас, – соседка как раз вынесла таз с разваренной крупой и раскидывала её курам, – играют они в свержение царя, ух, чуть горницу не разнесли. Да вы не беспокойтесь, мы присмотрим, где пяток, там и дюжина. Уж не знаю, как вас просить, только телега у нас сломалась, там бы раму сварить. Федька-то её разобрал, чтобы, значит, время не терять, а сам не может, боится.
Травин пообещал, сварочный аппарат был у соседей в двух домах ниже к реке, люди в слободе хоть и говорили друг про друга всякое, и ссорились, и дрались иногда, но при возможности жили дружно и помогали, если было чем.
На почтамте Сергея встречал телеграфист, больше никого на рабочих местах не было, сортировщицы и учётчицы разложили корреспонденцию для утренних письмоносцев, отдельный мешок – с накопившимися за неделю письмами и мелкими посылками из-за границы, и ушли. Травина это вполне устраивало.
Он сложил дела стопкой, завернул их в лист серой бумаги, обвязал бечевой и запечатал сургучом, проставив датой последний день апреля. Написал адрес ОГПУ на лицевой стороне, кое-как скопировав почерк Лессера. Корреспонденция для органов власти регистрировалась в особых журналах, но без адреса отправителя никто бы этого делать не стал, так что Сергей повалял конверт по полу, придавая ему потрёпанный вид, и положил в общую стопку, туда, где лежали письма для окрсовета и погранотряда. А потом прошёл в аппаратную, там Бернис, обложившись лентами, расшифровывал точки и тире.
– Фёдор Петрович, есть минутка?
– Конечно, – Бернис оторвался от бланков, потёр красные глаза. – Сейчас затишье, а то сегодня ночью молнии в окрком партии шли одна за другой, Шульман, бедняга, ругался и матерился, когда смену сдавал.
– Помните пятницу перед Пасхой, вы тогда ещё дежурили ночью? Ничего необычного не было?
Бернис задумался, Сергей внимательно следил за его реакцией, но ни испуга, ни желания что-то скрыть не увидел.
– Нет, – наконец сказал он. – Ничего не было. Вот помню неделей раньше милиционер ночью делал обход, вроде как привидение увидел на втором этаже, хоть комсомолец и не должен верить в потусторонние силы.
– А вы?
– А я, Сергей Олегович, за пятьдесят лет чего только ни навидался. Меня ни привидениями, ни прочими Виями не пронять. Штору ветром качнуло, вот он и вообразил невесть что, начальству своему звонил, но то приказало глупостями себе голову не забивать, хорошо, что в органах есть разумные люди.
– Окна должны быть по инструкции закрыты, разве не так?
– Вам лучше знать, товарищ начальник, только это извечный русский бардак, вот, смотрите, как Игнатьев ведёт журнал расхода лент. Он же ждёт конца смены, а потом подсчитывает, разве это порядок? А Шульман? Вы меня извините, Сергей Олегович, он курит прямо здесь. А если пожар, нерасшифрованные сообщения из Ленинграда и Москвы? Нет, с тех пор как вы пришли, что-то изменилось, но порядка всё равно нет.
– Товарищ Бернис.
– Да, – прервался телеграфист.
– Будет время, составьте докладную. А я сделаю оргвыводы.
– Конечно, – просиял Бернис, – я там всё напишу, будьте уверены.
Этот Бернис был прав, стоило чуть вожжи отпустить, и народ пускался во все тяжкие, правда, если обычную сортировщицу Травин мог выставить на улицу росчерком пера, уведомив профсоюз, то с телеграфистами такое не прокатило бы, они были отдельной кастой на почте, мало того, что абы кого на это место не возьмёшь, так еще и претендент на работу проходил через проверки по линии ОГПУ, НКВД и Наркомпочтеля.
На улице наконец распогодилось, следующий день обещал быть тёплым и ясным, Травин добрался до Ботанического сада, перешёл дорогу, пропустив подводу с бидонами молока, и через минуту звонил в дверь морга второй больницы. Пронзительный электрический звонок было слышно, наверное, в Опалишино, но Фомич открыл дверь только через пару минут.
– Проходи, – сказал он.
Санитар-костоправ был не в духе, он провёл Сергея в прозекторскую, где на стене ещё оставались следы крови Лессера, уселся за стол, закурил.
– Выкладывай, – Травин сел напротив него.
– Тут такое дело, командир, – Мухин с каждой секундой терял решительность, – даже не знаю, как сказать.
– Убил кого?
– Нет, ты что. До этого пока не дошло.
– Ты, Мухин, сам на себя не похож, – жёстко сказал Травин, – не темни, потом жалеть будешь.
– Да я хотел попросить тебя, ежели что случится, за Варей присмотреть, а теперь думаю, дурацкая это была затея, она и сама за собой приглядеть может. Так что прости, в общем, может так случиться, что из города я уйду.
– Соскочить не получится?
– Что?
– Ты же на блатняк подвязался, разве нет? Я в твои дела не лезу, но если ты кого пришить решил или ломануть, подумай, стоит ли того.
– По молодости, – Мухин раздавил окурок о стол, достал ещё папиросу, – ещё до революции, грешки у меня были здесь, в Пскове, намедни заявился ко мне один, под делового косил, мол, знают про меня и работу хотят предложить. А если откажусь, неприятности будут. Ну я его потрепал чуток, так, не сломал даже ничего. За ним второй пришёл, здоровый, навроде тебя, но пожиже, шрам у него на щеке, как от осколка гранаты. Так этот рассказал, каким путём Варя в школу идёт, а потом из школы домой, где живёт, даже когда в лавке отоваривается. И, мол, что, если я с ними не пойду, с ней может что-нибудь случиться.