Митрич вернулся в город в субботу, 5 мая.
После удачного прыжка в окно он сумел добежать до железнодорожного моста, там как раз сплавляли брёвна, связанные в плоты, он перепрыгнул на один, потом на второй, стараясь не попасться на глаза сплавщикам, и чуть было не утонул в разошедшейся щели, уцепился здоровой рукой за бревно, помолился, хоть и не верил ни во что. Его спасла стовёдерная бочка из-под пива, набравшая немного воды и плывущая вертикально. из последних сил Сомов в неё забрался, грёб выловленной доской, чуть не обморозив пальцы, и так доплыл до Ольгинского моста, а там уже перебрался на другой берег. Холодная вода остановила кровотечение, пуля зашла в плечо чуть ниже ключицы, чудом не задев кость, и вышла наружу. Правая загипсованная рука почти не работала, любое движение причиняло боль.
В Усановку он добрался к трём ночи, когда в избе вовсю хозяйничали непрошеные гости, которые унесли наган, камушки и золото. Они даже ружьё охотничье с собой забрали и обпиленную в обрез двустволку, прикопанную в огороде. На чердаке Митрич просидел весь день, отогреваясь и ожидая, когда появится Пашка, но тот не пришёл. Рана снова открылась, её Сомов залепил кое-как воском, примеряясь в мутном зеркальце.
Дождавшись ночи и конца облавы, он двинулся к эстонской границе, но и тут его ждали неприятности – устроенные в дуплах деревьев схроны кто-то нашёл, не иначе как милиционеры с собаками постарались, триста семьдесят червонцев, заработанных в марте, и ещё почти пять тысяч рубликов, считая полученные от Фомы за сейфы, сгинули вместе с кое-каким припрятанным контрабандным товаром. За один день он потерял почти всё, что скопил за несколько лет.
Следующей ночью, голодный, с воспалившейся раной, он снова пересёк город и добрался до Бочаровой слободы, к длинному одноэтажному бараку рядом со скотобойней. В бараке было восемнадцать отдельных комнат, выходящих в длинный коридор, который заканчивался общей кухней. Из кухни дверь вела на улицу, к стоящему во дворе дощатому туалету, возле которого бродили куры, барак обогревался трубами отопления, ведущими от скотобойни, так что в нём даже зимой было относительно тепло, от жильца к жильцу бродили стайки тараканов и клопов, пахло прогорклым маслом и несвежими носками, в одной из комнат кто-то громко стонал. Лампочки на потолке не было, если бы не окно в кухне, коридор оказался бы в кромешной темноте.
Митрич пнул ногой предпоследнюю дверь по правой стороне, та не поддалась, тогда он пошарил в кармане и вытащил набор отмычек. Левой рукой крутить проволочки было не так споро, как правой, но сувальдный замок сдался меньше чем через минуту, Сомов зашёл в комнату и захлопнул за собой дверь.
Оборванные обои застали, наверное, ещё Александра Третьего, по пятнам на них можно было проследить историю комнаты и то, чем питались её обитатели. Окно выходило во двор, аккурат на туалет, в тусклом свете, проникавшем через немытые стёкла, скудная обстановка казалась ещё беднее. Потёртый буфет с оторванными дверцами стоял почти пустой, на одной из полок валялся заплесневелый кусок хлеба, из мебели были ещё стол со сломанной ножкой, перетянутой какой-то грязной тряпкой, и кровать. На кровати лежала тощая женщина неопределённого возраста в замызганной кофте, с путаными жирными волосами, при виде гостя она попыталась встать, но упала обратно.
– Ты кто? – просипела она.
– Где Филин?
– Выпить есть?
Митрич достал чекушку водки, протянул женщине, та ухватила её, жадно выпила.
– Подох Филин, третья неделя пошла. С моста гикнулся, паразит, – хозяйка комнаты потянулась, оценивающе посмотрела на Митрича. – Ты зачем это к одинокой даме в партаменты ввалился, а ну как снасильничать меня хочешь?
– Ты, курва, лучше скажи, где балабаны, которые мне Филин должен? Там же он их держал?
Женщина махнула рукой на обшарпанный буфет, сплюнула, отвернулась к стене и захрапела. Сомов вытащил из пустого рукава ломик, выломал у буфета нижнюю полку, перевернул – к ней были прикручены скобы, кроме них, ничего не было.
Митрич покачал ломик в руке, с сомнением глядя на женщину и решая, проломить ей голову сразу или когда та проснётся и сможет на вопросы ответить. Оставаться в комнате не хотелось, но деваться ему было некуда, он пошарил по полкам, нашёл два относительно чистых сухаря, запихнул в рот, стащил хозяйку комнаты на пол и улёгся на кровать.
В Запсковье его никто не искал, Митрич осмелел и даже выходил из дома, женщина, которую все звали Нюркой, на квартиранта сначала косилась и даже выгнать пыталась, но получила в глаз, присмирела и готовила обеды из продуктов, которые Сомов добывал. Рану он кое-как вылечил у ветеринара, тот вопросов не задавал, с Митричем они были знакомы ещё со старых времён.
– К доктору тебе надо, стало быть, – ветеринар промыл рану карболкой и зашивал обычной ниткой, – лихоманка начнётся, рукой не обойдёшься, смотри гной какой течёт. Опять связался с кривой дорожкой?
– Ты шей, – Митрич скрипел зубами и терпел. – Разберусь.
Но то ли организм у Сомова был крепкий, то ли карболка выжгла всех микробов, только рана болела меньше, хоть постреливала и чуть почернела. К концу недели он осмелел и собрался по знакомым пройтись, долги старые собрать. Сделать это он решил ближе к вечеру, но немного трусил. Но, казалось, его никто не искал, постовые скользили взглядом по картузу, накладной бороде и подвязанной тряпицей щеке, загипсованную руку Сомов спрятал под старый пиджак, на ногах носил стоптанные башмаки, и из толпы не выделялся, в такой одежде полгорода ходило. Постовой милиционер на углу Володарского и Милицейской уж на что за прохожими следил внимательно, и то только взглядом скользнул и отвернулся, выискивая в толпе карманников.
В торговых рядах Митрич нашёл лавку, где барыжили краденым почти в открытую, хозяина он знал, тот должен был ему двести девяносто рублей, правда, отдавать сначала не хотел и, только когда Сомов топорик вытащил, всё-таки должок вернул.
– Ищут тебя, – барыга клал на прилавок каждую бумажку как последнюю, – слух пошёл, что мусоров ты замочил.
– Ты пасть свою захлопни, – Митрич сгрёб деньги, – а то и сам закроешься. Есть что для меня?
– Послезавтра приходи, – лавочник выставил Сомова наружу. – Найдётся.
– Приду, – пообещал тот.
Делать этого Митрич не собирался, ясно было, что сдаст его барыга, или свои прикончат, или в милицию сдадут.
Пашку Сомов заприметил случайно возле рядов со снедью, родственничек ничуть о пропаже дяди не горевал, жрал, собака, пирог и квасом запивал. Как ни зол на него был Митрич, а других помощников найти было негде, Пашку он собирался разыскивать, а тут такая удача. Подождал, пока племянничек наестся, и зашагал за ним через Ольгинский мост в Завеличье. В руке у Пашки был пакет, парень в силу своего детского вида и сложения был идеальным посыльным, он перешёл реку, по Красноармейской набережной миновал адмотдел, где Митрич просидел несколько дней, перекрестился на перекрёстке у Климентьевской церкви и свернул к больничке. Сомов не отставал, он старался идти поодаль, но Пашка особо и не оглядывался.
Парень зашёл в больничные ворота, остановил спешащую медсестричку, сделал жалобное лицо, показывая пакет, та погладила Пашку по голове и скрылась за дверями больничного корпуса. А через пять минут оттуда же вышел мусор поганый, который его в камере подставил, в пижаме и сандалиях. Пашка отдал ему пакет, получил подзатыльник и, довольный, направился обратно. Там-то его Митрич и перехватил.
– Ой, – вскрикнул паренек, когда цепкие пальцы ломщика ухватили его за ухо, – больно, отпустите. Вы кто такой?
– А то ты не знаешь, – Митрич сжал ухо ещё сильнее. – Ты что, падла, довольный такой?
– Так ты живой, дядя Митяй, – Пашка осклабился, – а я думал, помер уже, говорили, утонул ты в речке, когда от легавых тикал. Ты руки-то свои убери, а то сейчас заору, и прибегут тебя вязать.
– Ах ты гнида, – Сомов даже опешил, – я ж тебя кормил, поил, как за сыном приглядывал.
– Да пошёл ты, дядя, куда глаза глядят, – Пашка отступил на шаг, потирая красное ухо. – У меня теперь другие товарищи, сиротину не обидят. А ты других дураков поищи, может, сыщутся такие. И вообще, времени балакать с тобой у меня нет, я теперича, дядя, поручения выполняю, а не побираться хожу. Тута, кстати, вспоминали тебя, мол, должок за тобой, дело похерил, а балабаны унёс, так неплохо бы ответить.
– Смотри, скажешь кому, – Митрич распахнул полу пиджака, показал топор. – Язык быстро укорочу.
– А ты меня не стращай, у меня теперь своя жизнь, свободная. Покедова, дядя, чтоб ты сдох.
Пашка лукавил, свободной жизни у него никакой не было, Фома держал парня на коротком поводке, но уж очень велика была обида на родственника, который давал ему гроши, а сам вон какие богатства припрятал. Только говорить он этого вслух не стал, чего зря слова переводить, разошлись, значит разошлись.
– Жизнь, она по своим местам всё расставит, гадёныш, – прошипел в спину уходящему пареньку Сомов. Плохого он Пашке вроде ничего не делал, заботился даже, когда сеструха померла, делу воровскому учил, приютил в Москве, иногда даже чуть ли не за семью считал. Но вон какой волчонок подрос, на кровь родную наплевал, стоило Сомову без всего остаться.
Встреча с племянником Митрича разозлила, тут ещё рана приоткрылась, и через стежки просачивался дурно пахнущий гной, а главное – он видел Юткевича, довольного жизнью, а через этого легавого все неприятности Сомова и случились. А раз такое дело, посчитаться было бы неплохо, только темноты надо дождаться.
Наденька Матюшина вышла на смену пораньше, подменить другую медсестру, у которой ребёнок заболел, и не пожалела, ведьма Черницкая была явно не в духе. Говорили, что она с утра рвёт и мечет, другие врачи, и не только её отделения, ходят по стеночке, Иноземцев так вообще под капельницу лёг, а главный врач товарищ Гиннер заперся в кабинете и никого к себе не пускает.