Она лежала, а я тянул ее за лямку купальника. Скоро я начал выдыхаться. Вообще-то я мог бы плыть с ней хоть милю, однако хотел побыстрее отвезти ее к врачу, вот и торопился. А на воде если торопишься – запросто утонешь. Наконец я встал на дно, взял Кору на руки и побежал через прибой.
– Не шевелись.
– Не буду.
Я добежал до нашей одежды, усадил Кору. Отыскал ключи, укутал ее нашими свитерами, поднял и побежал к машине. Машина стояла наверху, на шоссе, и мне пришлось взбираться по крутому берегу. От усталости я едва передвигал ноги, но Кору не уронил. Я уложил ее на сиденье, завел мотор и рванул вперед. До Санта-Моники, где есть больница, было мили две.
По пути я догнал большой грузовик. У него сзади была табличка: «Погуди немного – уступлю дорогу». Я жал и жал клаксон, а он так и ехал посреди полосы. Обойти его слева я не мог – по встречке непрерывным потоком шли машины. И я рванул вправо. Кора закричала. А я даже не видел ограждения. Раздался скрежет, и наступила темнота.
Очнулся я, прижатый спиной к рулю, но застонал не от боли, а от ужасного звука: словно дождь барабанил по крыше, только то был не дождь. По капоту стучала ее кровь – Кора вылетела вперед, через ветровое стекло. Гудели клаксоны, из машин выскакивали люди, бежали к нам.
Я поднял ее, пытался остановить кровь; я звал ее, и целовал, и плакал. Моих поцелуев Кора не чувствовала. Она была мертва.
Глава 16
Меня арестовали. Теперь уже Кац забрал все – и десять тысяч, которые нам передал, и то, что мы успели заработать, и мотель. Он из кожи вон лез, но с самого начала был обречен на поражение.
Сэкетт назвал меня бешеным псом, которого нужно убить, чтобы люди жили спокойно. Он все по полочкам разложил: сначала мы с Корой убили грека, а потом я женился и убил ее, чтобы забрать себе деньги. Коре стало известно про мою поездку в Мексику, и это, дескать, ускорило события.
Сэкетт предъявил суду результаты вскрытия, где говорилось, что Кора беременна, – мол, это меня тоже подстегнуло.
Он вызвал в суд и Мадж. Ей поневоле пришлось рассказать про наше путешествие.
Он даже пуму в суд притащил. Котенок подрос, однако за ним толком не ухаживали, и он был какой-то больной и запущенный и постоянно пищал. И пытался укусить прокурора. Выглядело все это скверно и, можете поверить, пользы мне не принесло.
Но окончательно меня сгубило письмо, которое Кора написала мне перед тем, как вызвать такси, и положила в кассу, а потом про него забыла. Я его не видел, ведь мы так и не открывались и в кассу я не заглядывал. То было письмо любящей женщины, но в нем упоминалось убийство грека. Суд шел три дня. Хотя Кац, вооружившись законами штата, бился как мог, но судья разрешил приобщить письмо к делу, и присяжные приняли во внимание убийство грека. Сэкетт сказал, что из-за этого письма я и убил, – а еще потому, что я бешеный пес.
Кац даже не дал мне выйти на кафедру. Что я мог сказать? Что не убивал, поскольку мы как раз уладили наши раздоры, вызванные убийством грека? То-то было бы весело.
Присяжные совещались минут пять. Ведь я заслуживал обсуждения не больше, чем любой другой бешеный пес.
И вот я сижу в камере смертников, дописываю свою историю; потом отец Макконнел просмотрит и скажет, где что нужно подправить – запятые и все такое. Если мне дадут отсрочку, он подержит бумаги у себя, пока не выяснится, что будет дальше. Если смертный приговор заменят пожизненным заключением, он их сожжет, и тогда никто не узнает, было ли на самом деле убийство. А если меня повесят, он попробует их где-нибудь опубликовать. Только не будет никакой отсрочки, и помилования тоже не будет. Я-то знаю. Я себя никогда не обманывал. Просто в таком месте поневоле надеешься, без этого никак.
Теперь, когда мне осталось недолго, я все думаю о Коре. Как по-вашему, она знает, что я ее не убивал? После того, о чем мы говорили в море, вроде бы должна знать. Вот это и есть самое страшное, когда заиграешься с убийством. Вдруг, когда случилась авария, Кора успела подумать, что я нарочно все подстроил? Поэтому я надеюсь на загробную жизнь. Отец Макконнел говорит, она существует; тогда я встречусь с Корой и скажу ей, что мы с ней тогда оба говорили правду и я не хотел ее убить.
За что я так ее полюбил? Понятия не имею. Она старалась получить что желала. Пусть и неправильным способом. И понятия не имею, что Кора нашла во мне, ведь она меня насквозь видела. Столько раз называла беспутным. А мне ничего было не нужно, кроме нее. Но ведь и это немало. Не каждой женщине такое выпало.
Тут в седьмой камере сидит парень, убивший своего брата, и говорит всем, что это сделал не он, а его подсознание. Я попросил объяснить, и он рассказал, что в человеке есть две личности: он сам и еще одна личность, о которой он не догадывается, – его подсознание. Это меня подкосило. Может, я и вправду, сам того не зная, убил Кору? Господь всемогущий, не хочу в такое верить! Не убивал я! Говорю же, я так ее любил, что умереть был готов ради нее. К черту всякие подсознания! Бедолага все насочинял – видно, хотел заморочить суд. Когда человек что-то делает, он это знает. Я – не делал, и я это знаю. И если я когда-нибудь встречусь с Корой, так ей и скажу.
Если честно, мне не по себе. Наверное, нам тут чего-нибудь подсыпают, чтобы мы не думали о предстоящем. Я стараюсь не думать. Я представляю себя и Кору под голубыми небесами, вокруг – вода, и мы говорим о том, как будем счастливы, и что это навсегда. Вот такой мне видится настоящая загробная жизнь, а не те штуки, про которые рассуждал отец Макконнел. Когда я представляю себя там, с Корой, я верю в загробную жизнь. А когда пытаюсь рассуждать – картина рассыпается.
Помилования не будет.
За мной уже идут. Отец Макконнел говорит, молитва помогает. Если вы дочитали досюда, помолитесь за меня и Кору, чтобы там – уж не знаю, где, – мы с ней были вместе.
Двойная страховка
Глава 1
Я выехал в Глендейл оформить заем для трех новых водителей грузовиков в пивоваренной компании и по дороге вспомнил об одном клиенте из Голливуда, у которого истекал срок страховки. Решил заодно завернуть и к нему. Вот так, случайно, я и попал в этот «Дом смерти», о котором вы читали в газетах. Но когда я увидел его впервые, он вовсе не походил на «Дом смерти». Обыкновенный дом в испанском стиле, точь-в-точь как у всех у них в Калифорнии, с белыми стенами, красной черепичной крышей и пристроенным сбоку патио. Правда, стоял он как-то по-дурацки. Под домом гараж, над ним – первый этаж, а все остальные лезли вверх по склону холма, и как вам туда попасть – никому дела не было. К входной двери вели крутые каменные ступени. Делать нечего – пришлось припарковаться и подняться. Выглянула служанка.
– Мистер Недлингер дома?
– Не знаю, сэр. Кто его спрашивает?
– Мистер Хафф.
– А по какому делу?
– Личному.
Главная тонкость в нашем деле – ни словом, ни намеком не обмолвиться об истинной причине визита, пока не впустят в дом.
– Извините, сэр, но мне не разрешено никого впускать, пока не скажут, по какому делу.
Вторая тонкость. Начни я вдаваться в объяснения, по какому именно «личному» делу явился, только напустил бы туману, а это плохо. Скажи я честно, чего мне надо на самом деле, оказался бы в ситуации, в которую так часто попадают и которой так опасаются страховые агенты: служанка ушла бы, а затем вернулась и сказала «нет дома». Если бы я сказал, что подожду, то поставил бы себя в унизительное положение, а это еще никогда не помогало заключить сделку. Итак, чтобы всего этого избежать, надо попасть внутрь. Раз уж ты там оказался, они тебя выслушают, никуда не денутся. Поэтому любого страхового агента можно оценить по тому, как скоро он окажется в гостиной, на широком семейном диване, с одной стороны шляпа, с другой – все его охмурительные бумажки.
– Ясно. Я говорил мистеру Недлингеру, что, возможно, заскочу. Ну ничего. В следующий раз заеду.
Чистая правда, кстати. Когда речь идет о страховке на автомобиль, мы всегда предварительно напоминаем клиенту, что срок подходит к концу, но этого я не видел вот уже год. Говорил я со служанкой тоном старого друга хозяина, не слишком довольного таким приемом. И это сработало. На ее лице появилось встревоженное выражение.
– Да нет, что вы, входите, пожалуйста.
Если б я употребил все свои уловки, чтобы оказаться как можно дальше от этого дома, тогда, вероятно, жизнь моя сложилась бы совсем иначе.
Я бросил шляпу на диван. Довольно выпендрежная была у них гостиная, особенно эти кроваво-красные шторы. Впрочем, она мало отличалась от других гостиных в Калифорнии, разве что мебель была чуть подороже. С другой стороны, и мебель тоже не была какой-то особенной. Во всяком случае, ничего такого, что нельзя доставить из любого универмага утром, а днем оформить на все это барахло кредит. Испанская мебель из той породы, которая выглядит красиво, а сидеть жестко. Ковер размером двенадцать на пятнадцать мог бы сойти и за мексиканский, если бы не сделали его в Окленде, штат Калифорния. Правда, там были кроваво-красные шторы. Но какое это имеет значение. Во всех «испанских» домах имеются красные бархатные шторы, висящие на железных штангах, иногда даже с красными бархатными тряпицами под гобелен. Все из одной помойки – гобелен с гербовым щитом над камином, гобелен с за́мком над диваном. С двух других сторон – окна и выход в холл.
– Да?
Там стояла женщина. Никогда ее прежде не видел. Года тридцать два, нежное лицо, бледно-голубые глаза, светло-пепельные волосы. Маленького роста, в голубой домашней пижаме. Вид у нее был усталый.
– Я хотел бы видеть мистера Недлингера.
– Мистера Недлингера сейчас нет. Я миссис Недлингер. Может, смогу вам помочь?
Делать было нечего. Пришлось расколоться:
– Нет, думаю, нет, миссис Недлингер. Я Хафф, Уолтер Хафф, из Генеральной страховой компании. Срок страховки на автомобиль истекает у мистера Недлингера через неделю или две. Я обещал ему напомнить, вот и подумал, дай заскочу. И разумеется, не хотел беспокоить вас и…