– Что стряслось? Народ спятил? – добавила она, глянув на творящийся на улице переполох.
– Война кончилась, Агата, – пробормотал Антонио, едва сдерживая слезы.
Агата стиснула его руку и истово перекрестилась.
– Слава Богу, – прошептала она.
– Эй, пошли скорей будить Нандо, пусть открывает бар! Надо это обмыть! – весело гаркнул какой-то мужик. И толпа радостно повалила следом за ним.
Словно только сейчас поняв, что она стоит перед всеми в ночной сорочке, Агата попятилась и скрылась в доме.
Анна вспомнила об этом, лишь когда они с Карло уже вернулись домой: в ее памяти всплыло, как в кабинете зажегся свет и почти сразу распахнулась дверь, а на пороге возник заспанный Антонио в пижаме.
– Выходит, они уже не спят вместе? – в лоб спросила она мужа.
– Ты о ком, милая? – переспросил он, ежась от холода.
– О твоем брате с Агатой…
Карло пожал плечами.
– Не наше это дело.
– Естественно. Просто стало любопытно, – ответила Анна, всем своим видом показывая, что ей, в общем-то, все равно.
Анна вышла из дома и с наслаждением вдохнула полной грудью: воздух уже благоухал весной и глицинией, особенно в этот ранний час. Закрыв за собой дверь, она взялась за руль велосипеда, прислоненного к стене, и выкатила его во двор.
– Доброе утро, синьора почтальонша, – как обычно поприветствовала ее соседка, которая каждое утро усердно подметала клочок тротуара перед своим домом. Анна коснулась козырька кепки в знак приветствия и села на свой «Бьянки-Супрема» – женскую модель, купленную за 900 лир в 1940-м, когда Фаусто Коппи впервые выиграл «Джиро д'Италия». С тех пор велосипед стал для нее верным спутником, позволяя ее бедным ногам, огрубевшим за годы беготни по булыжным мостовым, наконец отдохнуть.
В основном Анна использовала его на работе. Именно на нем она изо дня в день доставляла все эти телеграммы от военного министерства с повестками на фронт. Сколько она видела мужчин, уходивших на войну, оставляя в отчаянии родных и любимых… Кто-то из них не вернулся, и не о каждом из них было известно, где и когда он погиб. Другие носили в душе и на теле шрамы, оставленные войной, которые никогда не затянутся. Анне рассказывали, что кое-кто, лишь бы не возвращаться на передовую, обливал себя кипятком, получая страшные ожоги.
Каждый раз, получив пачку повесток, Анна с колотящимся сердцем перебирала их – и, лишь убедившись, что там нет ни Карло, ни Антонио, с облегчением прижимала руку к груди и переводила дух. Ровесников Карло пока не призывали, а уж Антонио, которому было за сорок, точно не заберут, утешала она себя. И на сердце становилось легче.
А сколько фронтовых писем ей довелось зачитывать родителям, сестрам, женам и невестам, на лицах которых застыли усталость и горе. Многих из этих ребят Анна и в глаза-то не видела – ну разве что мельком, проходя мимо. Однако их слова, строки их писем врезались ей в память…
Джузеппе, рабочий с «Винодельни Греко», отправленный воевать в Россию, ничего не рассказывал жене Донате о фронтовых буднях, он писал только о своих снах: как ночами, лежа в холодном смрадном укрытии, он мечтал оказаться рядом с ней, погрузиться в уют привычной жизни, состоявшей из мелочей, которые, как оказалось, были нужны ему как воздух. Франческо, младший сын четы, державшей табачную лавку, где отоваривался Карло, благодарил родителей за присылаемый табак и просил еще и еще: только так удавалось раздобыть лишнюю порцию еды – выменивая курево на хлеб у сослуживцев. «Мама, я постоянно, постоянно голодный», – неизменно заканчивал он свои письма. Пьетро, до войны работавший каменщиком, писал сестре Марии с Украинского фронта, как они с товарищами двести километров шли вдоль Северского Донца и какими он видел пленных в долине, занятой немцами: сбившиеся в кучу под дулами автоматов, изможденные, голодные, гадящие под себя, словно скот. «Лучше сразу подохнуть, чем так», – признавался он. Андреа, который в базарные дни помогал отцу за прилавком с сырами, умолял свою Аннунциату не поддаваться печали, верить, что война кончится, так или иначе, и обещал, что, когда он вернется, каждый день для них будет праздником…
Анна вырулила на площадь, приятно безлюдную и тихую в этот ранний час, и направилась к бару «Кастелло». Сойдя с велосипеда, она взглянула на свои прямоугольные часы: их подарил ей Антонио на день рождения, в мае 1935-го, и с тех пор они не покидали ее запястья. Надо же, сегодня она приехала рано и могла позволить себе роскошь выпить кофе сидя! Прислонив «Бьянки» к стене, Анна устроилась за одним из столиков на улице. Фернандо курил свою неизменную утреннюю сигарету, привалившись к дверям парикмахерской; худощавая, но крепкая жена Микеле выгружала на тротуар увесистый ящик с апельсинами; а угол, где некогда сидел чистильщик обуви Марио с вечно перепачканными ваксой руками, навсегда опустел. «Не дай Бог кому занять мое место – я вернусь!» – грозился он перед уходом на фронт.
Улыбчивый Нандо принес Анне кофе с граппой, и она с наслаждением вдохнула резкий аромат. Бармен по-отечески похлопал ее по плечу и вернулся за стойку: за эти годы он сильно похудел, и старый белый фартук приходилось обматывать вокруг талии дважды.
Смакуя последний глоток, Анна заметила грузную фигуру Элены, вышедшей из проулка, где по субботам торговали тканями. Кривясь от боли, Элена медленно ковыляла к еще закрытому почтовому отделению. В последнее время она постоянно жаловалась на свои лодыжки – мол, раздулись, что твои дыни, – что превращало каждый шаг в пытку. Вздохнув, женщина достала из сумочки ключ и отперла дверь.
Анна подошла к ней, ведя за собой велосипед.
– Тебя что, выгнали из постели ни свет ни заря? – удивленно воскликнула Элена.
– Да что-то не спалось, – ответила Анна, опуская сумку на стол.
– Можешь мне не рассказывать! – закивала Элена, стаскивая пальто. – Я уж и забыла, когда последний раз высыпалась. Порой кажется, будто до сих пор слышу эти треклятые сирены.
Через несколько мгновений к ним присоединилась Кьяра. Все такая же миниатюрная, в очках с толстенными линзами, она тем не менее улыбалась куда чаще прежнего. По слухам, ей удалось покорить сердце нового доктора – того самого, что приехал в городок во время войны и до последнего ухаживал за ее матерью. Элена то и дело отпускала двусмысленные шуточки, пытаясь разузнать подробности, но куда там – Кьяра была нема как рыба.
Вошел Кармине, опустив голову и слегка прихрамывая. Бороду ему пришлось сбрить, когда его призвали на фронт, но теперь она снова отросла – жесткая, с проблесками седины. О тех считаных днях на передовой Кармине никогда не рассказывал: городок лишь знал, что он ушел вместе с чистильщиком обуви и что 30 августа 1942-го Кармине выжил, а Марио – нет.
Оба они находились на нефтяном танкере «Сант-Андреа», только что вышедшем из порта Таранто по направлению к Греции, когда два десятка английских самолетов разбомбили судно. Корабль вспыхнул и пошел ко дну. Кармине вернулся домой с обожженной ногой, но его скверный характер остался прежним.
Буркнув обычное «Привет», он сразу уселся на свое место. А когда Элена осведомилась, как у него дела, он, потеребив бороду, ответил:
– Нормально, как еще-то?
Это означало: вторую порцию утреннего кофе он пока не выпил.
Томмазо пришел последним. Мягко улыбнувшись, он пожелал всем доброго утра и, прижимая к груди потертый кожаный портфель, проследовал к своему столу. Анна, как обычно, заметила: глаза начальника с каждым днем все больше тускнеют. Еще бы – его прежний лучистый восторженный взгляд угас той страшной ночью, когда война отняла у него самое дорогое – его Джулию. Сердце этой хрупкой девушки, которую он так любил, не выдержало воя очередной воздушной тревоги, вырвавшей ее из сна. Джулия умерла по дороге из дома на маслодельню Антонио, которая днем служила пунктом выдачи продовольствия по карточкам, а ночью превращалась в самое надежное бомбоубежище в округе. Стоило раздаться этому жуткому пятнадцатисекундному вою, чередующемуся с таким же периодом тишины, как люди со всех ног неслись туда, на ходу запахивая пальто поверх пижам и ночных рубашек. Сколько ночей провели они там, прижимаясь друг к другу под тяжелыми шерстяными одеялами! И лишь детям удавалось забыться сном на руках у матерей, в то время как взрослые обменивались перепуганными взглядами, напряженно прислушиваясь в ожидании самого худшего.
И вот теперь худшее было позади.
Набив сумку, Анна вышла на улицу, села на велосипед и покатила прочь. Не успела она отъехать и на пару метров, как сзади раздался автомобильный гудок.
Поставив ногу на землю, она обернулась: рядом притормозил Антонио и опустил стекло.
– Подбросить? – пошутил он.
– Нет уж, спасибо, я не доверяю твоей манере вождения, – усмехнулась Анна.
– И правильно делаешь! – рассмеялся Антонио.
Ему пришлось обзавестись правами год назад, когда брат отдал ему свой старый «Фиат-508». Карло купил себе «Фиат-1100» – новенький, блестящий, – и прежний автомобиль был ему больше не нужен.
– Да продай ты машину, на что она мне сдалась? Думаешь, я в свои сорок пять смогу научиться водить? – пытался отказаться Антонио, но Карло и слушать не желал.
– Сил моих нет смотреть, как ты ходишь пешком, ей-богу! – настаивал он.
– Так я люблю гулять, честно, – отбивался Антонио. Но в итоге сдался: – Ладно, но пользоваться им буду только в случае крайней нужды.
Так и повелось: почти все время «Фиат-508» простаивал у дома, и Антонио заводил его, лишь если нужно было выбраться за пределы городка.
– Куда путь держишь? – спросила Анна.
– На винодельню заскочу.
– Дай знать, если живым доберешься, – хмыкнула она. И, помахав рукой, вновь принялась крутить педали.
Антонио усмехнулся и свернул направо. На полпути, посреди пустынного проселка, мотор вдруг затарахтел и заглох. Озадаченный Антонио опустил глаза и понял, что с той самой минуты, как остановился поболтать с Анной, так и ехал на первой передаче, забыв переключиться. Пару раз чихнув, машина все же завелась, и Антонио, добравшись до винодельни, припарковался на просторной площадке, где дожидались своего часа повозки для транспортировки винограда.