Анна замерла с чашкой в руке, глядя на губы Антонио, которые тихо шевелились, шепча слова песни. И в этот самый миг она почувствовала какой-то трепет прямо там, где находится сердце.
– Что такое? – спросил Антонио с улыбкой, заметив, что она на него смотрит.
Анна тут же отвела взгляд.
– Ничего, – поспешно ответила она, чувствуя, как вспыхнули ее щеки.
И допила последний глоток кофе.
22 августа на винограднике Греко начался сбор урожая 1951 года.
В пять утра Даниэле подъехал к дому Роберто и стал тренькать велосипедным звонком.
– Не хочу, чтобы ты шел пешком в такую рань. В это время еще темно. Я заеду за тобой, так будет лучше, – сказал он накануне.
Когда полусонный Роберто открыл дверь, Даниэле, сияя, поприветствовал его и усадил на раму велосипеда.
– Тебе видно дорогу, ты уверен? – спросил Роберто, усевшись.
– Видно, видно.
Стоило Роберто слегка пошевелиться, как велосипед вилял вправо или влево.
– Ой-ой-ой! – испуганно вскрикивал он, цепляясь за раму.
– Эй, сиди смирно! – посмеивался Даниэле.
Работники начали прибывать группами: кто пешком, кто на велосипедах, кто на повозках, запряженных ослами. Минуло шесть, и солнце наконец показалось между рядами лоз. Работники рассредоточились по винограднику и с усердием принялись за работу, срезая спелые гроздья ножницами и отправляя их в стоящие на земле корзины.
Даниэле схватил две пары садовых ножниц и протянул одну Роберто.
– Пойдем со мной, – сказал он, положив руку ему на плечо, и повел в самую гущу лоз.
В те редкие случаи, когда Карло брал его, ребенка, посмотреть на сбор винограда, Роберто ни разу не видел, чтобы отец общался с работниками и тем более делал то же, что и они. Он брал сына за руку и расхаживал между рядами и среди наполненных гроздьями корзин, следя за тем, чтобы все шло как надо. Только однажды он разрешил Роберто залезть в чан и давить ягоды босыми ногами вместе с другими детьми.
– Смотри на меня. Делай как я, – сказал Даниэле, ловко срезая грозди.
Было очевидно, что Даниэле во время сбора урожая, да и не только тогда, трудился наравне с остальными работниками, не жалея себя. Роберто не взялся бы сказать, какой подход ему ближе – доброжелательная, но отстраненная манера отца или простота Даниэле. Он надеялся, что со временем сам разберется.
Внезапно один из работников в соседнем ряду запел, и его высокий и чистый голос разлился в воздухе:
– Цветов всех краше в мире…
Все остальные подхватили хором:
– Цвет жгучего перца…
– Колодцы пересохли, все пересохли…
– Моя любовь, бедняжка, от жажды помирает…
Затем первый певец один затянул начало второго куплета:
– Остался я младенцем без мамы, без мамы…
И другие подхватили:
– Запомнил только груди, запомнил я груди… И каждую девчонку я мамой называю…
Они так и пели до девяти утра, когда Даниэле объявил перерыв.
– Жуть как есть хочется… – проворчал Роберто, потирая живот.
– Пойдем на винодельню, возьмем вина на всех, – сказал Даниэле. – А потом и сами поедим.
Они вернулись с двумя бутылями «Дона Карло», которые работники передавали из рук в руки, делая большие глотки.
Даниэле и Роберто протиснулись в одну из многочисленных групп, расположившихся на земле для трапезы. Парень, примерно ровесник Роберто, слегка размочил в воде две лепешки-фризеллы, выдавил на них спелые помидоры, которые разорвал пополам прямо руками, и щедро полил все сверху оливковым маслом.
– Это вам, – сказал он, протягивая одну Даниэле, а другую Роберто.
– А вилки? – спросил Роберто.
Его вопрос был встречен дружным смехом.
– Эй, синьорино тут вилку просит, – воскликнул один из мужчин, жуя с открытым ртом.
Даниэле смотрел на него и тоже смеялся.
– Да что я такого сказал? – удивился Роберто.
– Дай-ка угадаю… – сказал Даниэле, отламывая кусок смазанной маслом лепешки. – Ты что, ешь фризеллу вилкой? – и откусил.
– А как еще? Мама всегда дает нам вилки, – ответил Роберто с видом человека, говорящего очевидные вещи.
– Попробуй руками, – сказал Даниэле, подмигивая ему. – Увидишь, будет в сто тысяч раз вкуснее.
Роберто сложил пальцы щепотью и попробовал отломить кусочек лепешки. «Видела бы мама – руку бы мне оторвала», – подумал он, развеселившись. Он уже собирался отправить фризеллу в рот, как вдруг подъехал на велосипеде какой-то мужчина, весь запыхавшийся и мокрый от пота.
– Даниэле! Даниэле Карла! Даниэле! – кричал он.
Кто-то встал, кто-то повернул голову, кто-то продолжал есть как ни в чем не бывало.
– Я здесь! – крикнул Даниэле, вскакивая. – Что стряслось?
Велосипедист остановился перед ним. Он тяжело дышал.
– На, выпей, а то сейчас копыта откинешь, – сказал один из работников, протягивая ему бутыль с вином.
Мужчина сделал долгий глоток, потом вытер губы тыльной стороной ладони. Затем, нервно и все еще задыхаясь, сказал:
– Меня твоя мать послала… Срочно возвращайся домой…
Даниэле смотрел на него в замешательстве.
– Твой отец… – продолжал мужчина. – У него инфаркт.
26
Октябрь–декабрь 1951 года
Даниэле вскочил на велосипед и помчался к родительскому дому что есть духу. Но когда бабушка Джина открыла ему дверь, всхлипывая и прижимая к лицу платок, он понял, что опоздал. Отец его не дождался.
Не прошло и пары часов, как дом наполнился ароматом хризантем и жасминовых духов Кармелы. В длинном черном платье до щиколоток, спрятав лицо под вуалью из органзы, она просидела всю ночь у гроба, а соболезнующие тянулись длинной вереницей.
Роль скорбящей вдовы Кармела исполняла безупречно, хотя не проронила ни единой слезинки – ни у гроба, ни на похоронах, ни даже когда Николу опускали в могилу. А по отношению к Даниэле она держалась еще более отчужденно, если такое вообще было возможно: не обняла, не сказала ни единого ласкового слова. По крайней мере, до самого утра похорон, когда Даниэле, спустившись на кухню, застал там мать и бабушку за чашкой кофе.
– Гроб мне обошелся дороже, чем церковь, – презрительно бросила Кармела. – Разжирел что твой боров.
Даниэле стиснул кулаки, а потом срывающимся от ярости голосом крикнул: «Хватит!» – и опрометью выбежал из дома. Вскочил на велосипед и, остервенело крутя педали, понесся прочь, утирая тыльной стороной ладони залитое слезами лицо. Это очередное унижение отца он вынести не мог. Всю жизнь Даниэле видел, как отец молча сносит пренебрежение Кармелы, ее вечное неуважение и презрительные взгляды, не смея дать отпор. Стоило Даниэле попытаться встать на его защиту, как Никола останавливал сына, кладя руку ему на плечо. «Мать права, – говорил он. – Я сам виноват, я ее рассердил». Ему, мальчику, было тяжело видеть такое постоянное самоуничижение взрослого мужчины. «Да ответь же ей! – думал Даниэле в тысячный раз. – Накричи на нее! Ну разозлись ты уже наконец! Это она не права, а не ты! Ты ведь хороший, папа».
В церкви во время службы он ни разу не взглянул на мать, хотя она и взяла его под руку и положила голову ему на плечо, словно тогда, на кухне, ничего не произошло. Даниэле не отводил глаз от гроба, вспоминая, сколько раз он мог бы навестить отца, пообедать с ним, поговорить по душам, – но всему этому не суждено было случиться. Стараясь видеться с матерью пореже, он незаметно отдалился и от отца. Из кожи вон лез, чтобы свести общение с Кармелой к малым безобидным дозам, не оставляющим последствий. Лишь бы держаться от нее подальше… а в итоге выставил за дверь своей жизни и отца.
В эти часы он невыносимо тосковал по своей Лоренце. Даниэле терзался угрызениями совести за свое поведение несколько дней назад в ателье. Конечно, она расстроилась и обиделась, а в итоге так и уехала с семьей в Отранто. В минуты скорби Лоренца оставалась единственной, кого он хотел бы обнять, взять за руку.
Ему казалось, что печаль давит на него каменной плитой, и он чувствовал себя совершенно одиноким, хотя на похоронах собралось столько людей, которые обнимали его, целовали, гладили по голове… А потом пришел Роберто, вызвавшийся нести гроб из церкви до кладбища.
– Я-то понимаю, каково тебе, – произнес он с неподдельным сочувствием, по-дружески стиснув его руку.
Анна тоже присутствовала на прощании, но подошла к Даниэле лишь тогда, когда тело Николы предали земле. Отвела его в сторону и сказала:
– Антонио на всякий случай оставил мне свой адрес в Отранто. Если хочешь, я дам ей знать. Деликатно.
В глазах Даниэле мелькнула надежда.
– Буду тебе очень признателен, – пробормотал он, шмыгнув носом.
Телеграмма от Анны пришла в Отранто знойным утром, пока семья была на пляже. Лишь Антонио остался на веранде – читал новый роман Альберто Моравиа «Конформист». Они с Анной выбрали его для совместного летнего чтения, договорившись обсудить по возвращении. Стоило почтальону посигналить у калитки, как Антонио вскочил с шезлонга и бросился навстречу.
– Телеграмма для Антонио Греко, – объявил почтальон, протягивая желтый конверт.
Антонио повертел его в руках, но тут же разорвал, едва увидев имя отправителя – Анна Аллавена.
ОТЕЦ ДАНИЭЛЕ УМЕР ОТ ИНФАРКТА ТЧК ПОХОРОНЫ БЫЛИ СЕГОДНЯ ТЧК Я ЗАКАЗАЛА ВЕНОК ОТ ИМЕНИ ВАШЕЙ СЕМЬИАнтонио решил пока никому не говорить. Ни к чему портить всем отдых. Ближе к вечеру он выберет подходящий момент, чтобы все рассказать. Остальные пришли с пляжа к обеду, перекусили на веранде прямо в купальных костюмах со следами морской соли. Потом Джада задремала в кроватке рядом с бабушкой, а Томмазо с Лоренцой, отодвинув грязную посуду, засели за карты. Он учил жену играть в тресетте, объясняя, что тройка – старшая карта, за ней идут двойка, туз, король и так далее. Антонио изредка поглядывал на них поверх книги. Дочь казалась на удивление безмятежной, за обедом даже посмеялась над шуткой мужа.