Эльвира призналась, что она нездешняя. Родилась и выросла в Верноле. При упоминании городка, где служил приходским священником дон Джулио, Джованну передернуло, что не укрылось ни от Эльвиры, ни от Анны.
– У вас там есть знакомые? – с любопытством спросила Эльвира.
– Нет, никого, – ответила Джованна.
С улыбкой Анна пригласила всех в класс: пора было начинать занятие. Джованна уселась за последнюю парту в глубине комнаты, подперла щеку ладонью и принялась слушать объяснения Анны и смотреть, как та пишет на доске, а четыре ученицы – особенно внимательными ей показались сестры – конспектируют в тетрадях. В этот день Анна рассказывала о глаголах, объясняя, что у них бывают лица, числа и времена, а еще – наклонения. Джованна с удивлением обнаружила, что прекрасно помнит эти объяснения: Анна точно так же растолковывала ей это много лет назад, в этой самой комнате, когда они вместе читали «Гордость и предубеждение».
Под конец занятия, когда Анна давала домашнее задание на следующий день, пришла женщина с морщинистыми руками. От нее пахло лавандой. Она будет учить женщин вязать лоскутные одеяла, пояснила Анна Джованне, добавив:
– Традиционное полезное ремесло, понимаешь?
– Да, моя бабушка тоже их делала, на продажу… Такие разноцветные, красивые. Я тоже очень хотела это уметь, но у нее никогда не было ни времени, ни желания меня учить. «Иди отсюда, не мешай», – говорила она…
Тем временем Мелина и Эльвира уселись напротив женщины по имени Пина и стали доставать из корзины клубки шерсти и спицы с уже начатой работой.
Джованна тихонько выдвинула стул и примостилась рядом с ними.
– Выбери три цвета. Тебе какие больше нравятся? – Мелина указала на корзину, полную клубков.
Джованна склонилась над ней и стала рыться; выбрала клубок яркого желтого цвета, бирюзовый и оранжевый.
– Вот тебе спицы, – сказала синьора Пина, протягивая их ей с легкой улыбкой.
– Спасибо, – радостно, словно маленькая девочка, откликнулась Джованна.
– Сейчас я покажу тебе, как набирать петли… – продолжила Пина.
Сестры, которых совершенно не интересовали одеяла, с любопытством изучали книги в библиотеке. Рядом с ними стояла Анна, помогая с выбором.
– Это, пожалуй, попозже, – сказала она, вынимая из рук Элизы «Преступление и наказание». На мгновение Джованна подняла на них глаза. Она помнила эту книгу: Анне подарил ее Антонио, с дарственной надписью о том, что даже виновные заслуживают сострадания.
– Вот, лучше возьми эту, – сказала Анна, передавая Элизе другой том. Джованна сразу его узнала: «Гордость и предубеждение». Интересно, подумала она с улыбкой, будет ли эта девочка, читая роман, мечтать оказаться на месте Элизабет, как я когда-то?
Анна и Джованна ушли только под вечер, когда четыре обитательницы Дома как раз собирались готовить ужин: сестры накрывали на стол, Мелина принесла с огорода лук и пучок шпината, а Эльвира нарезала хлеб.
– До завтра, – попрощалась Анна. – Ах да, Эльвира, – сказала она, обернувшись. – Завтра после занятий можем сходить посмотреть одежду для малыша.
Эльвира кивнула.
– Клянусь, если родится девочка, назову ее Анной в твою честь, – добавила она.
– Молись, чтобы мальчик родился, слышишь? – вмешалась Мелина, перебирая шпинат.
Пока они выкатывали велосипеды на дорогу, Джованна спросила у подруги, будет ли завтра еще занятие по лоскутным одеялам.
– Нет, Пина теперь придет в пятницу, – ответила Анна. – А завтра впервые придет друг Кармине, мастер по папье-маше.
Джованна обернулась и несколько мгновений смотрела на Дом, думая о том, как здорово было провести здесь день. Она с нетерпением ждала пятницы.
Рабочий стол в ателье на улице Санта-Мария-дель-Парадизо уже опустел; швейные принадлежности, тетради в черных обложках, обрезки ткани, булавки, рулетки, деревянные линейки, ножницы, мелки и наперстки теперь были свалены в картонную коробку. Рядом, тоже на полу, стояли швейная машинка «Зингер», утюг, рулоны ткани и деревянный манекен без головы и рук.
Даниэле в последний раз окинул взглядом комнату, чтобы убедиться, что ничего не забыл, потом открыл дверь и начал загружать вещи в кузов мотофургона, одолженного у владельца бара на пьяцца Дуомо; мало у кого были такие грузовички.
– Верну завтра утром, – заверил его Даниэле.
Приятель ответил, что нет проблем: когда удобно, тогда и вернешь.
– Значит, больше мы тебя в наших краях не увидим? – спросил он затем. – Жаль-то как.
Даниэле накрыл вещи плотной белой тканью и закрепил веревкой. Вернулся внутрь, достал из кармана брюк ключ и оставил его на столе: парень, сдававший ему дом, зайдет за ним позже. Так они договорились.
Он направился к двери и закрыл ее за собой, стараясь не оглядываться.
Съехать из ателье было лишь первым шагом: ему еще предстояло поговорить с Роберто и уладить дела на винодельне, но самое главное – сказать Лоренце. И он прекрасно понимал, как это будет тяжело.
Решение уехать созревало в нем медленно, в течение нескольких недель, но он убедил себя, что другого выхода нет. Остаться и делать вид, что ничего не случилось? Об этом Даниэле даже не думал: он слишком хорошо себя знал и прекрасно понимал, что ни за что не сможет каждый день смотреть Роберто в глаза, скрывая от него правду. И с Лоренцой он больше не мог видеться так, как раньше.
С того проклятого дня на кухне у бабушки, когда мать таким подлым образом открыла ему, кто он на самом деле, Даниэле погрузился в бездонную печаль. Он заперся дома и ни с кем не хотел видеться. Провел Рождество в одиночестве в своей маленькой квартирке – в горле стоял ком, внутри горело желание куда-нибудь исчезнуть. Кармела не раз пыталась к нему пробиться: приходила, стучала в дверь, просила прощения, рыдала, умоляла впустить ее, выслушать. Клялась все объяснить. Но Даниэле ни разу ей не открыл. Только однажды он подошел и заговорил с ней, но через дверь.
– Кто еще знал? – спросил он.
– Да какая разница? – раздался дрожащий голос Кармелы. – Открой, сынок, прошу тебя.
– Нет. Ответь на мой вопрос.
Он услышал, как мать вздохнула, и упрямо ждал в тишине ее ответа.
Оказалось, что знали дедушка, бабушка и сам Карло. Но Карло узнал не сразу: это случилось незадолго до того, как Даниэле начал работать на «Винодельне Греко» Отправить его туда работать было идеей деда, и он же «уладил дело», когда Кармела забеременела.
– Папа был с вами заодно? – спросил он потом.
Кармела поклялась, что нет: Никола ничего не знал и даже не подозревал, она в этом уверена.
– Вам всем должно быть стыдно.
Это были последние слова, которые он сказал матери.
Шел первый день 1952 года, и с неба сыпался град.
Следующие дни Даниэле провел лежа на кровати. У него не шел из головы Карло, он не мог не думать об их отношениях. Он пытался восстановить в памяти все проведенные вместе дни, его взгляды, его привычку обнимать Даниэле без повода, то, как он называл его «мой мальчик», момент, когда сказал, что отправит его в Нью-Йорк, их встречу в Неаполе, когда Даниэле сошел с корабля, последнюю встречу, когда они говорили перед смертью Карло, новость о наследстве… Теперь все встало на свои места.
Потом Даниэле решил, что и Антонио все знает: вот почему он всегда вел себя как-то странно. Просто страх, и ничего больше. Затем он подумал о Роберто, и по его щеке скатилась одна-единственная слеза. «У меня есть брат, – повторял он про себя. – Брат! Моя плоть и кровь!» Сколько раз в детстве он просил Кармелу сделать ему братика, чтобы было с кем поиграть. «У всех моих друзей есть братья и сестры, почему у меня нет?» – хныкал он. «Учись полагаться только на себя», – неизменно отвечала мать. А теперь оказалось, что у него и правда есть брат… а все взрослые, которым он доверял, это от него скрывали. Он злился на каждого из них: на бабушку с дедушкой, на мать, которые, словно кукловоды, дергали Даниэле за ниточки всю жизнь. И Николу дергали, пользуясь его добротой… Он злился и на Карло – за то, что у того не хватило мужества разорвать этот круг лжи хотя бы напоследок.
А еще была Лоренца, его Лоренца. Моя кузина, говорил он себе, качая головой и словно до сих пор не веря. Он вспомнил, как она ему сразу понравилась, когда они впервые заговорили много лет назад. Мгновенную, инстинктивную симпатию к ней. А потом эта привязанность переросла в нечто большее… Может быть, он любил ее с самого начала, просто не сразу это понял.
А теперь? Он неустанно спрашивал себя: что будет между ними теперь?
Открыть ей правду было бы немыслимо. Он слишком хорошо знал Лоренцу, ее импульсивность, ее неугомонный нрав и понимал: она тут же побежит к Анне, потом к Роберто, она разрушит их жизни, уничтожит все, во что они верили до сих пор. Нет, сказал он себе, он никогда этого не допустит. Анна и Роберто этого не заслужили. Его брат этого не заслужил.
В последующие недели он больше не мог заставить себя к ней прикоснуться.
В первый раз, когда он ее снова увидел и она набросилась на него с поцелуями, Даниэле почти отпрянул.
– Что с тобой? – спросила она.
– Прости, Лоренца. Что-то я сегодня неважно себя чувствую…
Как он мог с ней спать, зная то, что знал теперь?
Так, мало-помалу, он стал избегать ее, перестал приходить в ателье по средам, начал скрываться. Это было мучительно. Это раздирало душу. Он знал, что причиняет ей боль, и чувствовал себя ужасно виноватым. Но он не мог с ней быть. Больше не мог. Вот почему отъезд казался ему единственно возможным решением. Да, это больно. Да, болеть будет еще долго – но он чувствовал, что только так он не разрушит чужие жизни. А это главное.
Там, в Нью-Йорке, он начнет все заново. Со своими эскизами.
Когда он приехал домой, то припарковал мотофургон у обочины и вышел. «Лучше разгрузить все, пока не стемнело», – сказал он себе и начал развязывать веревку.
– Ну наконец-то, – раздался сзади голос Лоренцы.