— Такой прелюдии у нас ещё не было.
— Ну, видимо, будет.
— Будет? — переспросил он.
— Уже началась.
— То есть, даже после этого ты хочешь продолжать?
Ему не хотелось продолжать вот так вот. Ему хотелось, чтобы всё снова стало нормальным, каким было, когда они заходили в этот дом, ему хотелось, чтобы они оба вернулись в самих-себя-тридцать-минут-назад, но это казалось невозможным. Уйти, не занявшись сексом, тоже казалось невозможным — нахрена тогда вообще нужна эта брачная ночь?
Он попытался объяснить это Славе:
— Да, я хочу продолжить, когда мы оба успокоимся.
— Я не успокоюсь.
— Почему? — терпеливо спросил Лев.
— Потому что ты озабочен только своими желаниями и меня это злит.
— Кто бы говорил…
Слава, скрестив руки на груди, заинтересованно посмотрел на него:
— Ого, это ты о чём?
— Это ты так сильно опасаешься за свою задницу, что мы трахаемся одним и тем же способом уже четырнадцать лет, а о другом ты и слушать не хочешь.
Слава, усмехнувшись, спросил:
— А разве нет повода опасаться?
Тогда, второй раз в жизни, Лев ощутил накатившее желание ударить его. И даже подался вперед, но заставил себя удержать руки в карманах. Процедил сквозь зубы:
— Ты мне всегда говорил, что дело не в Якове.
— А ты мне всегда говорил, что сам этого хочешь, — пожал плечами Слава. — Ох, неужели мы оба друг другу врали?
Последнюю фразу он произнёс с такой раздражающей театральностью, что теперь — уже в третий раз — Лев подумал: «Сейчас точно ударю». Но снова сдержался.
Слава, чуть приблизившись, проговорил, понизив тон:
— Если что, можешь трахнуть меня прямо сейчас. Не думаю, что у тебя не получится. Ты выше, сильнее, у тебя весовая категория больше…
Лев скрипнул зубами. Неужели этот Слава и тот, которого он впервые увидел в клубе — один и тот же человек? Но, кроме этого… Неужели и он — один и тот же?
— Зачем ты меня провоцируешь?
— Ты хочешь сказать, что тебя можно спровоцировать на изнасилование?
Как бы то ни было, с одной из версий молодого Льва сходства оставались неизменными. И тогда, в ту минуту, проявилась не лучшая его часть.
Он схватил Славу за грудки расстегнутой рубашки и с силой швырнул на кровать. От жестокого приземления та жалобно скрипнула по полу деревянными ножками и сдвинулась в сторону. Он опустился на постель, нависнув над Славой, сжал в кулаках его запястья, и замер, беспомощно соображая: «А дальше что?»
Насиловать Славу? Насиловать Славу?! Что за безумие?
У Славы в глазах читался тот же вопрос. Он не выглядел напуганным, может, несколько удивленным, но не напуганным.
— Отпусти меня, — спокойно потребовал он.
Лев разжал кулаки, выпустил его запястья, и в то же мгновение по щеке прилетел хлесткий удар. Слава ловко оттолкнул его, выбрался и поднялся на ноги. Лев с досадой подумал, что никакого бы изнасилования не случилось: у него бы не вышло взять его силой. Он знал всякие приёмочки, он бы выкрутился… Слава рассказывал, что в джиу-джитсу эффективней всего драться из положения лёжа. От этого вся провокация показалась ещё обидней, чем была.
Застегнув рубашку, Слава поднял с пола пиджак (тот оказался на полу всего час назад (час назад!), когда они всё делали добровольно) и выдохнул:
— Какая долгая, отвратительная ночь…
Глянув на Льва, он как будто бы даже искренне похвалил:
— А ты хорош! Умеешь притворяться.
«Я не притворялся», — хотел сказать Лев.
«Это ты виноват», — хотел он добавить следом.
Но все слова застряли в горле.
И даже в ту минуту, когда Слава уходил, хлопая дверью, Лев мучительно думал: а можно ещё как-нибудь отмотать всё назад?
Слaвa [12]
Дома он первым делом сбросил с себя ненавистную рубашку — смял и закинул на дальнюю полку. Сначала хотел швырнуть в мусорный бак на улице, но мысли о бездомных и нуждающихся остановили от необдуманных поступков: в конце концов, всегда можно найти тех, кому пригодится.
Рубашка раздражала Славу сильнее всего остального, потому что была белой, а белая — значит, как у него. Теперь всё, что напоминало о нём, было ему ненавистно.
Он надел рваные джинсы с бахромой на дырках и чёрную толстовку. Глянул на себя в зеркало: из отражения посмотрел угрюмый хакер-программист с мешками под глазами и трехдневной небритостью (на самом деле, он не брился всего день, но его однодневная небритость всегда напоминала трехдневную). Слава удивился: когда он стал выглядеть таким… подавленным? Как простой мужчина, который просто устал от жизни.
Он открыл нижний ящик комода, выудил лиловые носки, надел их и стало лучше.
Ещё раз глянул в зеркало и решил: нужна детоксикация.
В коридоре он столкнулся со Львом и, стараясь не встречаться с ним взглядом, сказал:
— Забери детей.
Сам, тем временем, сунул ноги в кеды.
— Ты куда? — спросил Лев, обернувшись.
Слава не ответил — вопрос догнал его уже на лестничной клетке.
На второй день их переезда первое, что сделал Слава — загуглил местные квир-сообщества и, к собственному удивлению, обнаружил, что крупнейшее из них находится на соседней улице, в десяти минутах ходьбы от дома. Он несколько раз аккуратно упоминал об этом Льву, надеясь, что тот заинтересуется, но он только флегматично спрашивал: «И что?» или «И зачем они нужны?». Слава объяснял, что там можно встретиться с другими представителями сообщества, может, даже с такими же семьями, или со взрослыми людьми, которые выросли в однополых семьях — разве не прикольно? «Нет», — отвечал Лев. И Слава за целый месяц так и не побывал там.
Раньше он опасался идти без Льва, а теперь уже стало всё равно. Опасался не коммьюнити-центра, а реакции мужа: он бы, наверное, начал давить на чувство вины, как уже делал раньше, в Новосибирске, когда Слава звал его в аналогичные пространства: «А меня тебе мало?» или шутливое: «А я недостаточное квир-сообщество для тебя? Смотри, есть ещё Мики, он тоже странный». Слава тогда смеялся, не зная, как объяснить, что не мало, а душно.
Узнать нужный район оказалось не трудно: едва он вывернул на Бьют-стрит, как вместо обычной бело-желтой зебры на пешеходных переходах во все четыре стороны по перекрестку замелькала радужная. По одной из них он вышел прямиком к двухэтажному зданию с вывеской: «Qmunity» — там же, рядом со входом, пестрело яркое граффити с джазовыми музыкантами — Чарли Паркером, Бенни Гудменом, Максом Роучем и другими.
«Не знал, что все они были квирами», — подумал Слава, проходя в дверь под вывеской.
А потом вспомнил, что вроде бы и не были.
Сразу у входа его встретили ЛГБТ-и транс-флаги, висевшие друг под другом на стене. Когда он повернул голову, то увидел человека — человека, чей гендер он не посмел определить как мужской или женский, потому что увидел розово-голубой значок на джинсовке — и они улыбнулись друг другу.
— Меня зовут Тома́, — сказал человек. — Мои местоимения он/его. Вы пришли на встречу?
— Ага.
Это была «чайная встреча» — разные люди из квир-сообщества собирались здесь, чтобы играть в настольные игры, общаться и пить чай. Слава знал, что они собираются каждое воскресенье.
Тома́ выдал ему бейджик и маркер.
— Напишите здесь своё имя и местоимения, чтобы другие участники знали, как к вам обращаться.
Слава быстро вывел большими буквами:
SLAVA
HE / HIS
И отчего-то вспомнил, как говорил Льву, что «Вячеслав» звучит, «будто кошку стошнило». Он улыбнулся этому воспоминанию: бедные канадцы с трудом произносили его полное имя.
Прикрепив бейджик к толстовке, он прошёл в большую комнату, где уже собралось около десяти человек. Все они выглядели потрясно: люди с местоимениями «он/его» в женской одежде, люди с местоимениями «она/её» — в мужской, люди с местоимениями «они/их» и в той, и в другой (иногда одновременно), люди с цветными волосами и накрашенные люди — словом, люди, которые ничего не боятся. Более того: люди, которые не знают, что могут чего-то бояться.
Слава почувствовал себя странно: какой он серый, невзрачный рядом с ними. Ему хотелось сказать: «Ребят, я на самом деле не такой. Я нормальный, как вы». Там, в России, он привык быть «главным педиком» любого коллектива — начиная от школы и заканчивая работой (в те времена, когда у него бывали рабочие коллективы). В восемнадцать он красил ногти в разные цвета и это считалось вызовом обществу. Приди он сюда с накрашенными ногтями, это бы считалось скукотищей. Они были накрашены у всех.
Слава смотрел на восемнадцатилетних мальчиков, девочек и небинарных персон, представляя, как они всю жизнь, с самого детства, ходили этой дорогой по радужной зебре, не осознавая своей привилегии родиться здесь, в месте, где их риск столкнуться с насилием из-за сексуальной ориентации или гендерной идентичности в десятки, если не сотни раз ниже, чем в большинстве стран мира. Он представлял, как их ровесники — точно такие же, едва старше Мики — ходили в России по разрушенным дорогам, возвращались домой в семьи, где их любили за что-то, а не вопреки, где они ложились спать под голос из телека, неумолимо борющийся за «традиционные ценности».
«Как это несправедливо, — думал он, — что кто-то палец о палец не ударил, чтобы получить свободу, а кто-то борется за неё всю жизнь».
Он, наверное, даже разозлился. Но потом вспомнил: «Я хотя бы не из Танзании» и уже разозлился на самого себя — за привилегии, которых нет у африканских детей. Неравенство — одна из худших болезней человечества: ты всегда кому-то неравен, а кто-то всегда неравен тебе.
Его тепло поприветствовали и утянули за круглый стол — играть в Диксит (аналог российского «Воображариума» с картами-картинками и ассоциациями). Когда он тасовал колоду, одна девушка, внимательно глядя на его руки, спросила:
— Это обручальное кольцо?
Слава опустил взгляд на пальцы. «Надо было снять», — подумал он.