— Да. Я вчера вышел замуж.
Все присутствующие за столом радостно протянули: «О-о-о» и «У-у-у» и, конечно же:
— Поздравляем!
Слава не считал правильным откровенничать с целой толпой незнакомцев, но был так раздавлен, что не сдержался от удрученного уточнения:
— Это была ошибка.
Восторженный гул мигом стих, сгущая за столом неловкую атмосферу.
— Давайте продолжим, — попросил Слава, возвращаясь к колоде с картинками.
Никто не стал расспрашивать его, что случилось и почему он совершил такую ошибку, но после игры один из ребят — темнокожий Рэй с местоимениями «он/его» — неожиданно предложил:
— Хочешь, я тебя накрашу?
— Чем? — не сразу сообразил Слава.
Рэй засмеялся:
— Чем захочешь. Я визажист.
Слава понял, что хочет. Очень хочет. Возможно, больше всего на свете.
Они, прихватив с собой три стула, сели в углу комнаты: на третьем Рэй разложил косметику, кисти и карандаши. У него была огромная палетка теней со всевозможными цветами: с десяток оттенков зеленого, красного, синего… Больше, чем красок у Славы.
Рэй спросил:
— Поскромнее или поярче?
— Поярче, — не задумываясь ответил Слава.
Рэя его ответ и удивил, и обрадовал: видимо, не ожидал, что небритый парень в черной толстовке так легко согласится на эксперименты с внешностью. Слава, улыбнувшись, подумал: «Это он меня ещё в женских штанах не видел».
Вокруг собралась небольшая горстка наблюдателей: всем было интересно проследить за ходом работы. Слава покорно открывал и закрывал глаза, когда Рэй просил об этом, чувствуя, как мягкие подушечки аппликаторов щекочут веки. С разных сторон время от времени доносились комментарии: — Тебе очень идёт.
— Да, ты очень красивый!
Кто-то жалобно вздохнул:
— Несправедливо, что мужчинам макияж идёт больше, чем женщинам…
Но сразу же спохватился:
— Ой, а так вообще можно говорить?
— Звучало не очень, — предосудительно ответили с другой стороны.
Когда Рэй хлопнул в ладоши, ознаменовав тем самым завершение работы, послышалось хоровое: «Ва-а-а-ау». Рэй поднёс к Славе косметическое зеркало и тот удивился:
— Почему у меня такой гигантский глаз?
Рэй перевернул зеркало («Не та сторона», — извинился он), и Слава увидел себя в привычной величине. Увидел и охнул: «Это что, правда я?»
Это правда был он. Парень, выбирающий черную толстовку и джинсы — был не он, но парень с подведенными глазами, с растушеванными лиловыми (в цвет носков!) тенями на веках, с розовыми блестками вокруг глаз и очерченными скулами — определенно был им.
«Давно не виделись», — подмигнул он своему отражению.
— Ты великолепен, — сказал ему Рэй.
— Да, всех нас переплюнул, — подтвердил парень за его спиной — тоже накрашенный.
Слава понимал, что они говорят это просто так — потому что они вежливые, счастливые, нетравмированные люди — но всё равно приятно было послушать. Последний раз с ним случалось такое в шестнадцать лет: его тогда накрасила Юля, а потом тоже ходила кругами и говорила, какой он красивый.
Когда зрители мейкап-туториала начали расходиться, Слава услышал неожиданный вопрос:
— Ты говоришь по-русски, да?
Он повернул голову к вопрошающему (который, к слову, вопрошал на идеальном русском языке). Слева стоял парень, Слава уже видел его раньше: когда играли в «Диксит», он сидел по диагонали, и они пару раз ловили взгляды друг друга. У парня были светло-голубые глаза, очень выразительные, и Славу каждый раз передёргивало, когда он с ними встречался.
Слава поднялся ему навстречу.
— Да, я из Новосибирска, — ответил он, улыбнувшись.
— Значит, угадал, — удовлетворенно кивнул парень. — Узнал знакомый акцент, да и имя… В общем, я из Витебска.
Слава опустил взгляд, прочитал бейджик: «Max, he / his».
— Это в Беларуси, — уточнил он.
Слава засмеялся:
— Я знаю.
Макс тоже засмеялся:
— Прости, я привык, что здесь считают, что Россия и Беларусь — это одно и то же.
Похихикав, они замолчали, что надо было понимать как: «Этот диалог достиг пика неловкости, теперь можем разойтись в разные стороны», но Макс сказал:
— Тебе правда очень идёт. Мне нравится макияж на смуглой коже, на моём лице такие цвета теряются.
Макс был фарфорово-бледным голубоглазым брюнетом — с аристократичной, готической внешностью. От тонких, изящных черт лица отдавало холодной ощетиненностью, но, когда он улыбался, это впечатление неожиданно пропадало, и парень становился приветливо-простодушным. Когда Макс посмотрел в сторону, Слава разглядел заметную горбинку на носу и удивился. Он ожидал от подобной внешности строго прямых линий, и, скорее всего, таковы и были задуманы природой: горбинка выглядела искусственной, словно нос, некогда сломанный, неправильно сросся. Именно этот недостаток сделал внешность Макса интересной: вырвал из однотипного ряда глянцевых красавчиков и добавил человечности.
«Надеюсь, нос пострадал не в драке», — подумал Слава.
— Тебе бы пошли тёмные оттенки.
— Да? — заинтересовался Макс. — Ты разбираешься?
— Ну так, — Слава скромно пожал плечами. — Я художник.
— Я архитектор. Кое-что умею, но сочетание цветов — это не моё.
Слава оглядел его внешний вид: серый свитшот на размер больше, чем нужно, тёмные джинсы, белые кроссовки. После того, как Славу накрасили, на звание: «Самый обычный наряд в этой комнате» определенно претендовал Макс.
— Нормально сочетаешь, — утешил он.
«Главное, что не носишь белые рубашки».
Макс рассмеялся, потому что, видимо, прекрасно понимал, насколько «обычен» для такой необычной обстановки.
— Хочешь во что-нибудь сыграем? — предложил он.
— Вдвоём?
— Да. Там есть игры для двоих.
Расположившись за небольшим столиком, они сыграли несколько партий во «Взрывных котят», две в «Элиас» и одну в «Уно». К шести вечера Слава понял, что пора уходить, иначе дети начнут нервничать из-за его долгого отсутствия (и, если он не даст Ване таблетки перед ужином, второй папа-врач об этом даже не вспомнит).
— Мне пора, — с печалью в голосе сообщил он Максу.
Уходить не хотелось — он впервые за столько лет чувствовал себя комфортно, безопасно и расслабленно одновременно.
— Могу пройти с тобой, — предложил Макс.
— Хорошо. Только я щас, — Слава показал на лицо, — отмоюсь…
— Зачем? — не понял Макс. — Здесь не Россия, на улице не изобьют.
— Я понимаю, просто…
Он был в шоке от того, что собирается сказать, но сказал:
— Моему мужу это не понравится.
Хуже того, что он произнёс эту фразу вслух, была только её абсолютная правдивость.
— Серьёзно? — удивился Макс.
— Да, он всё это… не любит. И будет спрашивать, где я это сделал… и опять будет конфликт.
Слава прекрасно понимал, как он звучит: как загнанная жертва, во всём подчиняющаяся мужу-тирану — раньше он о таких только слышал, а теперь что — сам таким стал?
— Всё это странно, — проговорил Макс.
— Я знаю, — выдохнул Слава, чувствуя себя липким от стыда.
Ему хотелось объяснить Максу, что, на самом деле, он не такой. Ну, он же правда не такой! Он всегда превыше всего ценил свободу: действий, мнений, самовыражений, он хорошо чувствовал границы, он чутко реагировал на любое давление, он умел говорить о чувствах, вот только теперь он идёт в туалет, чтобы смыть макияж, и не знает, как объяснить постороннему человеку, почему это важно сделать, не знает, как признаться, что ему страшно возвращаться домой. Да как он вообще умудрился влипнуть в это дерьмо?
За дверью с табличкой с раздвоенным человечком (одна его половина была в штанах, а другая — в юбке), Слава метнулся к раковине, открыл кран и плеснул на лицо холодной водой. Он посмотрел на себя в зеркало: лиловые тени, смешиваясь с черной подводкой, текли по его щекам, как кровавые слёзы. Слава редко плакал.
Он не плакал, когда, семнадцатилетний, целый месяц вырисовывал его портрет, а потом услышал: «Не рисуй меня больше, как педика».
Не плакал, когда на утро после лучшей ночи в их жизни он швырнул в него кольцо, едва Слава успел открыть глаза.
Не плакал, когда он бил Мики, а потом уходил из дома, лишь бы не просить прощения.
Не плакал, когда он ударил его.
Не плакал, когда он швырнул его на кровать, придавив своим весом, и Слава чувствовал его возбуждение через брюки, и знал: шанс, что он остановится, не так уж и велик.
Но теперь, глядя на отражение с грязно-розовыми разводами на щеках, он расплакался. Как же ему хотелось, чтобы ничего этого никогда не случилось: чтобы он тогда, в семнадцать лет, не пошёл в гей-клуб, не встретил его, не доверил ему детей. Он чувствовал себя таким несчастным, потому что привёз с собой из России всё самое худшее.
Кто ж знал, что худшее — это он.
Лeв [13]
Семья не состоит из одного человека. Она не может развалиться только потому, что так решил один из её членов. Семья — малая социальная группа, а в группе учитываются мнения всех участников.
Их четверо, счёт: один-один. Осталось спросить детей.
День обещал быть хорошим: он забрал мальчиков от сестры (оба были в порядке, так что зря Слава выдумывал) и купил им по мороженому.
— Я вообще-то не люблю мороженое, — мрачно сказал Мики, садясь в машину.
— Серьёзно?
Лев готов был поклясться, что впервые это слышит.
— Серьёзно. Я веган.
— Это странно. Все дети любят мороженое, — заявил Лев, приогнорировав заявление про внезапное веганство.
— Ага, как и собак, — фыркнул он.
— Кстати, о собаках…
Он отвёл их в зоопарк — Зоопарк Большого Ванкувера, с огромными вольерами, краснокнижными животными и редкими хищниками — гепард, например. Лев до этого не видел гепардов. Да и кто их вообще видел? Уж точно не его дети, с восторгом и удивлением замирающие перед величием природы.
Ладно, замирал только Ваня. Мики сказал: