Лев, глянув на Славу с прищуром, ответил:
— А я о тебе нет.
— Слава просто рассказывал, что у него есть муж, — поспешно пояснил Макс.
Льву не понравилось, что Слава когда-то там с чего-то вдруг общался с этим Максом и даже рассказывал об их семье, но Лев всё равно ощутил ту странную, родственную близость с Максом. «Близость по признаку нормальности» — назвал он её в своей голове. Ему даже захотелось спросить: «Слушай, а чё ты тут забыл? Ты вроде ничего».
Он почти так и сделал, когда Слава отошел к кулеру с водой:
— А зачем ты сюда приходишь?
Макс, кажется, удивился.
— Мне здесь нравится.
— Но тут все какие-то… — Лев замялся. — Крашенные.
— Не все, — покачал головой Макс. — Вон, Крис, например, не крашенный.
Он кивнул Льву за спину и, обернувшись, тот вправду увидел обыкновенного с виду мужчину. Но только с виду. Крис общался в компании двух девушек и, стоило ему открыть рот или начать жестикулировать, как из него вырывался самый настоящий ультрагей — жеманный, громкий, эпатажный.
Поморщившись, Лев снова повернулся к Максу:
— Он же манерный.
Макс, улыбнувшись одними уголками губ, произнёс:
— Но ты тоже…
Лев опешил. Ничего оскорбительней в свой адрес он ещё не слышал. Ладно, пускай ему говорили, что он «педик», «голубой», «насильник», «психопат» — это хотя бы было правдой. Ну, не прям правдой, но имело под собой какие-то основания. Но манерный?..
Прочитав негодование во взгляде Льва, Макс пояснил:
— Ты чуть-чуть манерный. Слегка тянешь «а» в некоторых словах, например, «кра-а-ашенные». И ещё микродвижения мимики…
Слава, вернувшись со стаканчиком воды, поинтересовался:
— О чём речь?
Лев, вскользь глянув на мужа, процедил:
— Твой друг назвал меня манерным.
— Но это же не что-то плохое, — принялся оправдываться Макс. — Просто особенности речи и движений…
— У меня нет таких особенностей, — оборвал его Лев.
Макс продолжал:
— Вот, «особенностей», — Макс, по всей видимости, повторил манеру Льва разговаривать. Получилось и вправду несколько странно, с придыханием, но Лев был уверен, что говорит не так. — Ты будто делаешь несколько ударений в слове.
Слава закатил глаза:
— О господи, зачем ты ему рассказал…
Лев возмутился:
— Хочешь сказать, это правда?
Вместо «да» или нет» парни почти хором ответили:
— Ну, это же не плохо!
— Ясно, — растерянно произнес Лев и перевёл взгляд на Славу. — А ты манерный?
Тот, отпив водички, пожал плечами.
— Не знаю. Мне всё равно.
— Скажи «крашеный».
— Крашеный.
Лев цыкнул:
— Не манерный.
До конца этой странной гейско-трансовой встречи он внутренне отслеживал, как произносит слова, и старался говорить быстро, коротко, емко, не растягивая гласные и не добавляя ненужного интонирования. По всей видимости, нужное интонирование тоже пропало, потому что в какой-то момент Слава, подойдя к нему сзади, обнял за плечи и, чмокнув в щеку, рассмеялся и попросил: — Расслабься уже. Какая вообще разница?
Лев сделал ровно наоборот: напрягся. Этот жест, такой теплый, такой интимный, показался ему вырванным из какой-то другой жизни: будто посреди фильма ужаса неожиданно вставили кадр из романтической мелодрамы.
Он прижался к Славе, ловя момент: нужно успеть прочувствовать от этого объятия всё, пока тот не вспомнил, что они находятся в самой долгой, самой холодной ссоре в их отношениях, и не отпрянул.
Ощутив, как Славины руки медленно покидают его плечи, Лев хотел было в отчаянии обернуться, остановить Славу поцелуем, заставить его замереть на месте.
Но вокруг были люди. И он не решился.
Слaвa [16]
Он купил тональные средства, пудру, палетку теней, карандаш для подводки глаз, блеск для губ. Купил косметическое зеркало, набор пушистых кистей, аппликаторы, спонжи. Купил кроп-топ, рубашку с крупными цветами, штаны-алладины из женского отдела. Купил прежнего себя. Сходил на маникюр. Побрил ноги.
Удивительно, из каких мелочей складывается человек. Слава никогда бы не подумал, сколько власти над телом возвращают бритые ноги. Последний раз он брил их во времена, которые уже и помнит-то с трудом, в чудесную эпоху «до всего плохого». Перестал, потому что Лев попросил перестать. Сказал: «Если бы мне нравилось такое, я бы занимался сексом с женщинами». Они немного повздорили, но ноги он больше не брил, посчитав доводы Льва логичными: «Мы же занимаемся сексом друг с другом. Значит, твоё тело должно нравиться мне, а моё — тебе». Только почему-то Славе его тело нравилось безусловно, а вкусам Льва приходилось то и дело соответствовать: не брить ноги, качаться, вытаскивать пирсинг из ушей. «Раз уж ты решил, что меня трахаешь, так хотя бы соответствуй».
Когда пришлось отказаться от лака для ногтей и женской одежды («Представь, если тебя увидят в таком виде органы опеки или учителя» — говорил Лев), Слава думал, что это ерундовая цена за право воспитывать Мики. Только теперь он понимал, каким все эти годы был подавленным, затерявшимся в мешковатых толстовках и однотонных цветах.
Он наконец-то возвращал контроль над своим телом: над тем, что с ним делать, и над тем, что на нём носить.
Сначала Слава был робок в своих порывах: красился, только если собирался в комьюнити-центр. Лев, наблюдая за этим, однажды спросил, для кого он так старается, Слава ответил: «Для себя» и стал краситься каждый день, куда бы он ни шёл (и даже если вообще никуда не шёл).
Минутная нежность, подавшись которой Слава обнял и чмокнул Льва в коммьюнити-центре, исчезла без следа, как только они вернулись домой. Там, в центре, в надуманном стеснении собственных интонаций, Лев как будто бы вернулся в самого себя — в того дурашливого, забавного парня, который подошёл к Славе в гей-клубе. В последнее время не было дня, когда Слава не вспоминал своего Лёву: того Лёву, право на которого у него было меньше суток — пока не вернулся Лев, навсегда запретив к себе нежные обращения.
— Смой с себя, пожалуйста, эту гадость.
— Гадость? — переспросил Слава, надеясь, что ослышался.
— Да, — Лев подошёл к зеркалу, потёр пальцами щеку. — На мне теперь что-то блестящее…
Славе сдавило легкие от обиды — так сильно, что стало трудно дышать. Он вспомнил, как десятки незнакомцев в Qmunity говорили, какой он красивый, какой потрясающий, как идут ему чёрная подводка и лиловые тени… Какие-то посторонние люди, многих из которых он больше никогда не встречал, нашли для него больше подходящих слов, чем муж, с которым он прожил вместе четырнадцать лет.
— Знаешь, многие говорят, что я красивый, — сообщил Слава. Не для того, чтобы вызвать ревность, а для того, чтобы спросить: «А почему ты не среди них?».
Но Лев, конечно, свернул не в ту сторону.
— Кто тебе это говорит? — холодно спросил он.
Слава внутренне сжался — как это часто бывало, когда он слышал подобную сталь в голосе Льва — и он впервые задумался над странностью своих реакций: почему его кидает в такую дрожь перед ним? Разве это нормально?
Он машинально принялся оправдываться:
— Да просто… всякие люди. В центре. Большинство из них были женщинами. Я же не об этом…
— А о чём? — металл в голосе не пропадал.
— О том, что ты этого не говоришь, — негромко ответил Слава.
Лев, немного смягчившись, возразил:
— Я всегда говорю, что ты красивый. Просто… без этого всего.
— Но «это всё» мне нравится.
— Ты хочешь, чтобы я тебе врал и говорил не то, что думаю?
Слава, забывшись, устало провел ладонью по щеке, размазывая блёстки. Конечно, он этого не хотел — не хотел, чтобы Лев ему врал и изображал восторг, которого на самом деле не испытывает. Но в то же время Слава не понимал, как можно не испытывать восторг от человека, если ты его любишь. Он не представлял, что Лев должен сделать с собой — что на себя надеть, как накрасить лицо — чтобы Слава, увидев его, сказал: «Это чё?», а не: «Это очень красиво». Он сотни раз пытался вообразить себе, какой степени нелепости должна быть метаморфоза Льва со своим внешним видом, чтобы Слава скривился и попросил отмотать всё обратно. Он перебирал миллионы вариантов: платья, косметику, женское нижнее белье, латексные костюмы, борода, борода в сочетании с платьем, косметикой и женским нижним бельем, смена пола, в конце концов — ничего из этого не казалось Славе категорически непринимаемым, когда речь шла о Льве. Тем обиднее ему было за свой макияж, который можно смыть в любой момент, за свои волосы на ногах, которые всё равно потом отрастут — за всё, что казалось таким мелочным, таким несущественным на фоне настоящей любви, которая — как там говорится? — долготерпит, милосердствует и не мыслит зла.
Которая никогда не перестаёт.
Слава прошёл в спальню, отодвинул дверцу шкафа-купе, открывая отсек с вывешенными в ряд десятками однотонных, абсолютно одинаковых, белых рубашек, и, показав на них, спросил у Льва:
— Хочешь знать, что я думаю по этому поводу?
— Что? — бесцветно поинтересовался Лев, скрестив руки на груди.
— Что это — психопатично.
— Вау.
— Да, — Слава уже разошелся. — Это, — он показал на свои кисти и палетку теней, — нормально. А это, — он снова показал на рубашки, — психопатично. Ты всё время их сортируешь, гладишь, развешиваешь, отличаешь одну от другой, хотя они абсолютно одинаковые, это же жутко!
— Спасибо за диагноз.
— Я не ставлю тебе диагноз, просто… Может, стоит ещё раз задуматься о помощи?
Ещё раз — ещё раз после того, как они уже десятки раз задумывались об этом в Новосибирске. Это были экстремальные разговоры — теперь Славу удивляло, как он не получил по лицу раньше, в один из таких.
«Ты считаешь меня психом?» — спрашивал Лев.
«Я говорю о психологе, а не психиатре»
«Какая разница? В любом случае, ты считаешь, что со мной что-то не так»
Конечно, с тобой что-то не так! Именно это мечтал ответить ему Слава.