как обычно, но он должен знать, что вообще-то он сегодня был необычным.
Он подозвал Ваню на кухню и заговорщицки попросил:
— Можешь сказать папе, что я сегодня ходил с тобой в больницу не в рубашке?
— Зачем? — не понял мальчик.
Лев, поразмыслив, решил, что просьба странная, как ни крути, а любые выдуманные причины сделают её ещё страннее. Поэтому он назвал настоящую:
— Хочу, чтобы он заметил, как я меняюсь.
Ваня посмотрел на него очень серьёзно, как будто всё понял, но, когда пришёл Слава, сделал всё так, как будто ничего не понял.
В шесть часов вечера, когда щелкнула замком входная дверь, Лев услышал звонкий голос младшего сына из коридора:
— Привет, Слава, — сказал он. — Лев просил передать, что сегодня он ходил со мной в больницу не в рубашке… О, а что в пакете, ты купил мне что-нибудь? О-о-о, мармеладные мишки!..
Мики, прошмыгнув в гостиную, глянул на Льва с глумливой усмешкой:
— Что, Ваня провалил задание?
— Надо было тебя попросить, — цыкнул Лев.
— Да, я бы сказал, что ты ходил без рубашки.
Конечно, Слава не впечатлился. Сначала он едва сдерживал смех, и у Льва появилась надежда, что этот ребяческий поступок их примирит (каждый раз, когда Лев делал что-то глупое или смешное, Слава смягчался), но потом он, напустив строгости в голос, сообщил, что «смена рубашки на футболку не решит наших проблем».
— Но я пытаюсь…
— Ты пытаешься не в ту сторону.
— А в какую надо?
— Я уже говорил.
Когда Слава опустился рядом, на диван, на его лицо упала солнечная полоска света, пробивающаяся через щель в жалюзи. Он сощурил глаза, и Лев заметил, как перламутрово блестят тени на веках и блёстки на щеках. Прижавшись щекой к спинке дивана, он наблюдал за этим целую минуту, прежде чем сказать: — Тебе очень идёт.
Слава хмыкнул, явно не поверив.
— На прошлой неделе это было «гадостью», — напомнил он.
— Да не будь таким злопамятным!
Слава непримиримо посмотрел на Льва.
— Вот поэтому тебе и нужна помощь, — веско заключил он.
Почувствовав, как начинает накаляться обстановка, Лев попытался сменить тему:
— Кстати, насчёт Мики. Не думаю, что ему нужна помощь.
Слава нахмурился:
— Почему?
— Ну, у него появилась девушка. И они целовались. Значит, всё хорошо, да? Разве люди, которых насиловали, продолжают жить как ни в чём ни бывало?
— М-м-м, — скептически протянул Слава. — Даже не знаю.
Ничего не становилось лучше. Ни отсутствие рубашки, ни тот факт, что он, как сказал Ваня, «сегодня добрый», ни комплименты макияжу — ничто из этого не улучшали их отношения. Что странно, ведь именно таков был список Славиных претензий: рубашки, тирания над семьей и «Это чё?» при взгляде на макияж. Он исправился, а Славины обиды никуда не делись. Когда Лев попросил его вернуться жить в их спальню, он отказался.
— Почему?
— Всё разваливается, — повторил Слава фразу, которую уже говорил на днях. — Не хочу, чтобы ты забыл.
— Забудешь тут…
Лев, прохаживался по спальне, наблюдая, как Слава забирает из нижнего ящика кровати свои одеяло и подушку. Поймав его взгляд, Слава спросил:
— Ты принял какое-то решение?
— Я ещё думаю, — сдержанно ответил Лев.
— Думай.
За стенкой послышался истошный вопль, затем последовали топот, грохот и Ванины крики, призывающие прийти на помощь.
— Скажите ему!
— Нет, скажите ему!
Они устало переглянулись, как бы спрашивая друг друга: ты или я? Слава, взглядом сказав: «Ладно, я», вышел из спальни.
Вот они — единственные объединяющие моменты жизни.
Слaвa [18]
Бывают такие моменты в жизни, которые застревают в человеческой памяти и становятся неизгладимыми. Ты закрываешь глаза и продолжаешь их видеть. Затыкаешь уши, но продолжаешь слышать. Ты неожиданно сворачиваешь в переулок, а они следуют за тобой.
Слава думал, что это будут ворота. Они будут снова и снова падать перед его глазами, как символ его беспомощности, его попустительского недосмотра, и он никуда от них не скроется. Но они быстро вытеснились, оставив только шлейф воспоминания, только ощущение: он знал, что ворота упали, но спустя каких-то десять минут уже не мог объясниться с врачами, как именно это случилось: они упали сами по себе? Или Ваня прыгнул? Или прыгнул кто-то из детей? Он не помнил… Совершенно не помнил.
Оказалось, самое страшное в катастрофах не момент, когда они случаются, а секунда до. Часы до. День до. Вот что возвращалось к нему в воспоминаниях снова и снова.
За день до падения ворот он наорал на Ваню. Вот прям так — наорал, хотя вообще-то по пальцам посчитать, сколько раз он на кого-либо орал. Теперь он думал: оно того не стоило. Перед ужином, когда Ваня должен был выпить свои таблетки, он начал ими баловаться: пытался засунуть одну из пилюль в нос. Слава попросил прекратить, но он продолжал. Слава попросил ещё раз, но от его просьб на Ваню только больше азарту находило: и вот уже вторая пилюля пошла в ход. Слава представил, как они застрянут в его носу, и придётся ехать в больницу, чтобы извлекать таблетки обратно. И тогда он накричал на него, потому что казалось, что накричать будет проще, чем всё бросать и искать детского отоларинголога.
— Ваня, тебе что, пять лет?! — вспыхнул он. — Да даже в пять лет себя так не ведут!
И ещё зачем-то сказал про Мики. Сравнил их. Что-то вроде: «Мики такого с двух лет не вытворяет».
Ваня притих и перестал баловаться. Слава подумал, что нужно будет его потом обнять, у него было такое правило для самого себя: сделал что-то неправильное в отношении детей — ничего страшного, но сделай взамен что-нибудь правильное.
Потом он отвлекся на поиски психотерапевта для Мики и забыл обнять Ваню. А теперь, в отделении детской реанимации, больше всего на свете хотел оказаться этажом выше и вытаскивать таблетки из Ваниного носа.
За два часа до он раздраженно поторапливал Ваню: «Одевайся быстрее!», а тот, как обычно, потерял свои шорты от формы, и Слава сказал ту дурацкую родительскую фразочку: «Вот я же сейчас их найду», и, зайдя в его комнату-гардеробную, действительно нашёл — на полу, между мусорным ведром и письменным столом. Передал их Ване, тот виновато улыбнулся, а Слава сказал: «Наведи здесь порядок».
За час до, отправляя Ваню на поле, он сказал ему: «Всё, давай». Почему-то не сказал: «Удачи». Теперь снова и снова спрашивал себя: почему не сказал ничего мягче, ласковей, лучше?
За секунду до он вообще не думал о Ване. Он думал о Мики, о психотерапии, о Льве, об их отношениях, и снова — о психотерапии, только уже для Льва, а потом — раз — и всё. Всё это стало неважным.
Дальше он помнил только, как сидел на траве рядом со Львом, смотрел на бездыханное Ванино тело, трепыхающееся от мощных нажатий на грудную клетку, и думал: «Господи, если ты его заведёшь, я прощу тебе всё на свете». Так бы и было. Но реанимационная бригада приехала раньше.
Потом он поехал с Ваней в больницу, а Лев не поехал, и Слава понял, что ничего прощать не собирается. В тот момент, когда он был нужен здесь больше всего, когда был нужен их ребёнку, он решил сделать вид, что остаётся с Мики. Но они должны были приехать сюда вместе. Втроём. Разве не так поступают в семьях, за целостность которой так борется Лев?
Красочней всего об этой целостности говорил коридор реанимации, в котором Слава сидел абсолютно один. Там даже не было других родителей, и это злило Славу больше, чем Лев, оставшийся дома. Он злился на всех родителей мира, которых там не было, которые сидели дома, попивали чаёк и делали телевизор громче, потому что их счастливые здоровые дети слишком расшумелись.
Он ходил туда-сюда вдоль реанимационных палат, представляя, что Лев всё-таки поехал с ним. Он был бы спокоен, сидел на мягких креслах канадской больницы и сыпал медицинскими терминами, пытаясь доказать Славе, что всё будет в порядке, и Слава бы ему верил, потому что кто в этом понимает больше, чем Лев?
А теперь ему нельзя было даже позвонить: на входе в реанимацию висел знак с перечеркнутым мобильным телефоном. Нельзя принимать звонки, нельзя разговаривать, нельзя громко паниковать. Нельзя ничего, что хотелось делать больше всего на свете, поэтому Слава без перерыва ходил — до ощущения слабости в ногах.
Потом, спустя миллион часов и, может быть даже, несколько дней, появился врач и сообщил Славе, что Ваня «в стабильном состоянии».
— В коме, — добавил он сразу после.
Слава хотел бы понадеяться, что неправильно его понял, но «кома» на английском и «кома» на русском звучат абсолютно одинаково.
— Это называется в стабильном? — нервно усмехнулся он.
Не хотел усмехаться, но получилось само по себе.
— Это называется «стабильно тяжелое состояние». Это хорошо.
— Хорошо? — переспросил Слава.
— Это лучше, чем могло быть.
Слава засмеялся, и это было ещё хуже, чем продолжать усмехаться. Он опустил взгляд на бейджик врача: «Доктор Тонг, врач-реаниматолог», и совсем ни к месту подумал: так вот, чем занимается Лев на работе — выходит к людям по несколько раз на дню и буднично сообщает про «стабильную кому» и внезапную смерть. Этакий посыльный между родственниками и смертью.
Слава сделал глубокий вдох, подавляя неуместный приступ смеха, и попросил увидеть сына.
Всё это уже происходило однажды и повторялось снова. Он уже заходил в палату детской реанимации к своему ребёнку. Десять лет назад Мики также лежал в кровати (только у него была совсем крохотная и допотопная, с железными ставнями), у него были такие же трубки в носу, он тоже не реагировал на Славин голос.
Десять лет назад, когда он чуть не убил своего старшего ребёнка, младшего даже не было на этом свете. То был февраль, а Ваня родился в апреле — через два месяца после случившегося с Мики.
Слава не мог перестать думать: родись он тогда в другой семье, в другом городе, в другом роддоме, в конце концов, его бы сейчас здесь не было. Он не знал, где бы был Ваня — в его фантазиях Ване было лучше где и с кем угодно, но не здесь, не в «стабильно тяжелой коме». Это Слава его сюда привёл, всего двумя своими решениями: первым — усыновить Ваню, вторым — уехать в Канаду.