Время пошло.
Первую минуту он покачивался на табурете в такт пиканью кардиомонитора. Потом надоело, он вытащил телефон, нашёл фотографию заключения (Слава прислал) и начал вчитываться: «Закрытая черепно-мозговая травма. Ушиб головного мозга тяжелой степени без сдавления. Контузионный очаг в височной доле». Лев с сочувствием глянул на Ваню: похоже, с музыкой будет покончено. Он бодрился, пытаясь шутить сам с собой: зря везли дурацкое пианино, а он же говорил…
Больше всего на свете Льву в тот момент хотелось быть по другую сторону. Быть на месте доктора Тонга. Он представлял, что, случись такое в России, он бы точно сейчас не сидел на табурете. Он бы распорядился, чтобы Ваню разместили в его отделении, и плевать ему, что оно не детское, раз он так сказал — пускай так и делают, а Ольга, она главврач, только бы поддержала. Он бы заходил в Ванину палату сколько угодно раз (даром, что не «близкий родственник»), и лично бы контролировал состояние, лечение, назначения — ничего бы не прошло мимо. И ему бы не приходилось ждать, пока какой-то доктор Тонг, сраный китайский реаниматолог с Алиэкспресса, соизволит сообщить о Ванином состоянии. Он ненавидел беспомощность и не умел с нею мириться, а в Канаде она преследовала его повсюду, куда ни плюнь. Он хотел контроля. Над всем.
Он снова посмотрел на часы. Прошло пять минут.
Резким движением поднявшись с табурета, он прошёл к двери, распахнул её и сказал:
— Слава, я так не могу.
Он нахмурился — скорее растерянно, чем строго:
— Что… не можешь?
— Не могу сидеть и ничего не делать, — он шагнул вперед, закрывая за собой дверь Ваниной палаты.
— Выбор у нас небольшой, — заметил Слава, поднимаясь со скамейки.
— Это у тебя… небольшой. А я… Вообще-то это моя работа.
Прозвучало, словно доктор Тонг отобрал у него работу, но именно так Лев себя и чувствовал. В любой ситуации он всегда лечил своих детей. Всегда. Кроме Микиной психиатрии — там уж пусть сами разбираются, а он только таблетки может помочь выпить.
Слава непонимающе смотрел на него.
— И что ты предлагаешь-то?
— Ничего, — беспомощно ответил Лев.
Вот опять — беспомощно! Но он же правда ничего не может…
— Просто это… это не для меня, — с новой силой повторил он. — Это ты можешь… ходить сюда, разговаривать. Я не против, тебе, наверное, от этого легче. Но мне — нет. Это не мой способ. Я не могу с ним разговаривать, я должен что-то делать, чтобы ему стало лучше. Не разговаривать. Не высиживать здесь время.
Слава смотрел на него с неподдельным сочувствием и Льву даже показалось, что это первый момент в Канаде, когда они друг друга услышали.
— И что делать? — спросил он.
— Не знаю! — жалко, даже жалобно повторил Лев. — Я посмотрел, что он назначает, я даже не понимаю, что это такое, у нас таких препаратов нет. Приходится всё гуглить, чтобы разобраться, и я не могу с ним об этом разговаривать, не могу говорить, что с чем-то не согласен, я же здесь никто…
Он почувствовал тепло на щеках: это Слава положил на них свои ладони. От неожиданности Лев умолк, ощущая, как тепло от любимых рук растекается по всему телу. Слава заглянул в его глаза и проговорил:
— Тише, тише… Нужно успокоиться.
— Я спокоен, — не очень спокойно ответил он.
Слава покачал головой:
— Нет. Но это нормально.
Он поднялся на носочки и прошептал Льву на ухо:
— Давай сегодня плакать, сколько хочется, а с завтрашнего дня верить в лучшее?
Лев подумал: где-то он уже это слышал, и кивнул.
Они обнялись, Лев обхватил Славу за плечи, Слава Льва — за талию, но у того уже не осталось сил думать и подсчитывать, когда они делали так в последний раз. Ясно, что чертовски давно. И ясно, что сейчас нужно было отбросить все обиды и просто сделать это, потому что они стоят перед реанимационной палатой своего ребёнка.
Спустя целую минуту, Слава первым разорвал объятие и сказал:
— Поехали к Мики.
У Льва отчего-то сел голос, и он перешёл на шепот:
— Поехали.
Слава сел за руль, Лев — рядом, на пассажирское кресло. Когда Слава выруливал с парковки, Лев заметил указатель: «Онкологическое отделение», и его посетило неожиданное узнавание: Юля. Ту фразу — сегодня плакать, а завтра верить в лучшее — он сказал однажды Славе про Юлю.
Неужели Слава запомнил её на всю жизнь?
Слaвa [20]
Слава перечитывал условия государственного медицинского страхования несколько раз, поэтому был уверен в том, что там написано: страховка покрывает всё, кроме того, что не является необходимым (в этот список входила косметическая хирургия, неэкстренная стоматология и иглоукалывание). Ничего из этого Ване не требовалось, а всё, что требовалось — покрывала страховка.
Они бы получили её через две недели, а пока действовала временная — Слава купил её перед отъездом, потому что Слава вообще-то не дурак. Он прекрасно понимал, что гиперактивный Ваня может внезапно выскочить на дорогу, а депрессивный Мики — напиться таблеток, и ехать с такими детьми куда-либо без медицинского страхования — верх глупости.
Ванина страховка покрывала вызов скорой, первую помощь, госпитализацию и содержание в больнице, консультации врачей и лекарства. Да, это только частичное покрытие расходов, и да, Славе придётся в течение двух недель самому оплачивать всё остальное, и это правда дорого. Но не настолько дорого, чтобы действовать так, как предлагал Лев.
«Я вернусь в Россию, буду работать и присылать деньги», — вот что он предлагал. Впервые Слава услышал об этом на их домашнем консилиуме и не стал выяснять отношения при Мики, но все последующие дни он только и делал, что спрашивал Льва: зачем?
А Лев отвечал одной и той же фразой, настолько нелогичной, что Славе было даже странно, что её говорит Лев.
— Потому что оплачивать его лечение — дорого для нас.
— Хорошо, — соглашался Слава. — Одна твоя зарплата в сумме с моей покроют эти расходы. Что потом? Опять уволишься и вернешься?
— Ты так уверен, что реабилитация будет бесплатной?
— Я уверен в том, что там написано: бесплатно всё, что является обоснованным с медицинской точки зрения. Я думаю, лечение после комы — это обоснованная помощь.
— А если нет?
Слава логично рассудил:
— Думаю, можно спросить об этом в больнице и не гадать.
Слава был уверен в ответе. Лев, судя по всему, тоже, но принимать его не хотел. Глядя на смятение в его лице, он спросил о том, в чем подозревал мужа уже не первый день.
— Ты ищешь повод, чтобы уехать?
Лев вспыхнул:
— Я не ищу повод! Я хочу как лучше.
— Как лучше — это остаться с нами, — и, подумав, добавил: — Если ты имеешь в виду как лучше для семьи, а не для себя.
— Ну, тебе же можно делать как лучше для себя, — буркнул Лев.
Тон разговора менялся с такой скоростью, что Слава не успевал отследить настроение Льва. В считанные секунды они превратились из переживающих трагедию родителей в разводящихся супругов. А они ведь только-только снова начали спать в одной постели…
Слава сделал глубокий вдох, медленный выдох, и пообещал себе, что останется спокоен.
— Я прошу тебя не уезжать, — ровно произнес он. — Я считаю, в этом нет необходимости. Я смогу оплатить эти две недели.
Да, придётся ограничить и себя, и Мики в расходах, придётся отодвинуть его психотерапию, но две недели — это же не вся жизнь.
— А я считаю, что в таком состоянии, как у Вани, в любой момент могут возникнуть непредвиденные расходы.
— Это можно просто уточнить в больнице.
— Они могут не сказать всего.
Слава прыснул, чувствуя, что терпение заканчивается:
— Да скажи уже, как есть.
— Что?
— Что хочешь уехать. Не прикрывайся для этого Ваней.
— Я хочу уехать ради Вани.
— Ради Вани надо оставаться, а не уезжать.
Лев долго молчал и — Слава это видел — определенно чувствовал себя неправым. Кроме «а вдруг» не было ни одного аргумента, ни одной по-настоящему весомой причины для спешного отъезда. Они находились в спальне: Лев стоял, подпирая стену, Слава сидел на постели, но ему казалось, что он всё ещё там — в коридоре реанимации, один. На самом деле, Лев так и не пришёл к нему.
— Ты не понимаешь, — выдохнул Лев и, выйдя за дверь, закончил этот разговор.
Слава правда не понимал. И, более того, не хотел понимать.
О том, что он всё-таки на самом деле, прям всерьёз и по-настоящему уедет Слава узнал за два дня до самолёта — на шестой день Ваниной комы, но подозревал, что билеты у Льва появились гораздо раньше, просто он тянул с объявлением этой новости. Сказал: «Я принял это решение сам, точно также, как ты когда-то принял единоличное решение, что мы все должны переехать сюда». Слава, усмехнувшись, только покачал головой: — Бедный Лев, все принимают за тебя решения… Перевозят то в Америку, то в Канаду. Ты что, мебель?
— Ты сам прекрасно знаешь, что не оставлял мне выбора.
Слава, сидя в кресле, наблюдал, как он ходит между кроватью и шкафом, готовя свои рубашечный склад к транспортировке, и ему вдруг стало легче от мысли, что он больше не увидит эту психопатичную коллекцию.
— Полагаю, это и есть твой ответ на моё предложение, — констатировал Слава.
Лев с подозрением глянул на него:
— На какое?
— Или расставание, или психотерапия.
Лев неприятно засмеялся:
— Сейчас нам точно не до психотерапии. И я не хочу расставаться.
— Ты уезжаешь.
— Но это же не значит, что…
— А что это значит? — раздраженно перебил Слава. — Будем общаться письмами и слать друг другу стикеры с сердечком?
Лев молчал. Неудивительно: какие теперь отношения на расстоянии, спустя столько лет совместной жизни? На расстоянии можно любить друг друга, если ждёшь: из армии, с войны, да хоть из тюрьмы (в конце концов, не так уж и позорно попасть в тюрьму в наше время). Разлука переживаема, если знаешь, что она не навсегда. А расстояние между Львом и Славой становилось непримиримым: каждый хотел перетянуть на свою сторону другого, а другой не желал перетягиваться.