Только теперь Слава не понимал, зачем — и тянуть, и тянуться. Зачем уговаривать остаться человека, готового бросить его с ребёнком в коме, обещая взамен помогать деньгами, нужды в которых не так уж и много. Слава нуждался в поддержке, в опоре, в соратнике, а не в деньгах. У него в ходу была своя валюта, да только у Льва — своя. И, кажется, даже у него это были не доллары.
— У тебя проблемы с ответственностью, — негромко произнес он.
— Смешно слышать про ответственность от человека, который…
— Да, да, да, — перебил Слава. — Заведи свою шарманку про таблетки. Жаль, что я за десять лет новых поводов не подкинул, да? Приходится повторяться.
— Дело было не только в таблетках, — Лев перестал сортировать свои рубашки и остановился перед Славой. — Ты вытребовал у своей матери ребёнка, как какую-то игрушку, а потом забил на него, и если бы не я…
«Если бы не я, если бы не я, если бы не я…» — Слава слышал это уже в сотый, нет, в тысячный раз. Он поднялся с кресла (чтобы не чувствовать давления сверху-вниз) и закричал — да, закричал, и в списке «Случаев, когда Слава кричал, которые можно пересчитать по пальцам» этот будет сразу после Ваниных таблеток в носу.
— Прекрати делать вид, что без тебя наша с Мики жизнь развалилась бы! — закричал он. — Это неправда! Хватит повторять мне эту ложь!
— Что? — возмутился Лев. — Ложь? Да на мне одном тогда всё держалось…
— И что?! — перебил Слава. — Ты думаешь, у моей жизни было только два варианта развития событий: или встретить тебя, или прыгнуть с крыши с Мики? А ты не думал, что, если бы не было тебя, был бы кто-то другой? И, может, этот кто-то другой вообще бы не додумался оставить со мной ребёнка, когда я был в таком состоянии? Может, он бы даже жил с нами, а не прятался от ответственности этажом выше? Так что не надо бесконечно повторять мне: «Если бы не я»… Да если бы не ты, был бы кто-то лучше тебя, вот и всё!
У Славы кончился воздух, и он замолчал, задышав, как после бега. Лев не произнёс в ответ ни слова — и это было странно: он ни разу не попытался его перебить, и даже теперь выдерживал многозначительную паузу. Сначала Слава удивился, но почти сразу испугался и на всякий случай сделал пару шагов назад, упираясь в кресло. Подумал: вдруг ударит…
Лев не ударил. Он сунул руки в карманы брюк и с ленцой в голосе спросил:
— Всё сказал?
— Всё сказал, — бросил Слава.
— Ну, поищи кого-нибудь лучше меня.
Слава чуть не буркнул: «И поищу», но подумал, что это уже совсем… детский сад какой-то.
Лев вернулся к шкафу, вытащил небольшую спортивную сумку (когда они собирались в Канаду, он рассказывал, что этой сумке почти двадцать лет и она пережила вместе с ним все переезды) и бросил её на кровать. Слава посмотрел, с какой дотошностью (с психопатичной дотошностью!) он складывает вещи, и устало опустился обратно в кресло. Он вспомнил, как месяц назад этот человек уверял его, что проживёт здесь три года — с ним или без него — но проживёт, чтобы усыновить их детей, чтобы быть полноправным отцом… Какая же мерзость.
Слава ясно ощутил, как его нежелание, чтобы Лев уехал, трансформировалось в нежелание, чтобы он оставался. Почему он вообще за него борется? Можно подумать, он стоит того, чтобы его здесь удерживать. Удержит, а что потом? Жить в постоянном ожидании очередного предательства?
— Как-то по-идиотски всё заканчивается… — проговорил Лев.
— У наших отношений не было шанса закончиться иначе, — заметил Слава.
Он уже успокоился и говорил без эмоций, бесцветным тоном.
— А шанс не закончиться у них был?
Слава пожал плечами. Потом уверенно сказал:
— Не думаю.
— Почему? — хмыкнул Лев.
— Потому что я не люблю тебя больше, — ответил Слава, и сам удивился, как спокойно у него получилось об этом сказать.
Лев замер на секунду, но тут же сделал вид, что его это не тронуло — вот только Слава успел заметить и дрогнувшую руку, застывшую на полпути к рубашке, и потемневший взгляд.
— Давно? — спросил Лев. Тоже спокойно.
— Наверное, с того дня, как ты меня ударил.
— А почему сказал только сейчас?
— Потому что я думал, что продолжаю любить, — честно ответил Слава. — Но, наверное, это были фантомные чувства.
— Фантомные чувства… — повторил Лев.
— Ага. Что-то отрезали, а ты продолжаешь это чувствовать… Ты мне отрезал любовь к тебе.
— Жаль это слышать.
— А мне — не жаль. Наконец-то ты это сделал.
Слава поднялся с кресла и, на пути к выходу из спальни, напомнил:
— Не забудь свою любимую биту. А, и, кстати, — он снял обручальное кольцо и кинул его на кровать, рядом с вещами Льва. — Тоже можешь забрать. Продашь на Авито, раз так за деньги беспокоишься.
Он не увидел, что Лев сделал с кольцом, потому что вышел за дверь, не оборачиваясь.
Лeв [21]
Он аккуратно, кончиками пальцев, взял кольцо с постели и переложил его на тумбочку. Долго смотрел, как блестит на солнце золотой ободок, прежде чем снять с пальца своё кольцо и положить его рядом. Пусть Слава поступает с ними, как сам посчитает нужным.
Вытащил из шкафа биту, попытался запихнуть её в сумку, но она, как и двадцать лет назад, не влезала. Он закрепил её между ручек, но утром, когда Мики заявил о своём намерении проводить его в аэропорт, пришлось вернуться в спальню, взять сумку побольше и перепаковать вещи в неё. Положил биту на дно и прикрыл ворохом рубашек. Есть вещи, которые сложно объяснить.
Слава, вызвавшийся отвезти Мики (а значит, и Льва) в аэропорт, за утро сказал только одну фразу. Положив ключи на комод, бросил мельком:
— Можешь вернуться в свою квартиру.
— Это твоя квартира, — ответил Лев, не притронувшись к ключам.
Ему было даже оскорбительно Славино предположение, что из-за расставания он может отозвать своё решение о квартире обратно.
Больше они ничего друг другу не сказали. Льву было странно: вспоминая, как это начиналось, он и предположить не мог, что это так закончится. Сначала вы пятнадцать лет живёте вместе и воспитываете детей, а потом разъезжаетесь, не сказав друг другу ни слова, и делаете вид, что ни одного дня не были друг для друга самыми важными людьми на свете. С Яковом было не лучше. Сначала сорвался ради него в другую страну, а теперь вот уже двадцать лет не видел и не слышал. И, если уж совсем честно, и не вспоминал даже, хотя когда-то целых два года (а это целая вечность для восемнадцати лет) искренне считал, что любит его по-настоящему.
Теперь ему тридцать шесть. Почти тридцать семь. Если повезёт, он может прожить ещё столько же, а если очень повезёт — и того больше. Будет ли где-то на оставшемся жизненном отрезке момент, когда он поймает себя на мысли, что больше не вспоминает о Славе? А если и вспоминает, то сердце больше не ёкает. И эти четырнадцать лет жизни превратились в «просто этап», про который он скажет, что они были молодыми, глупыми и вляпались черт-те во что.
Именно так Лев теперь думал о Якове: о Якове, с которым они лежали на кровати в общаге, слушая обращение Елицина в 2000-ый год, о Якове, с которым они засыпали на разных ярусах, держась за руки, о Якове, ради сообщений которого он проживал каждый новый день, подолгу отстаивая очереди к компьютеру в университетской библиотеке. Когда-то и с ним ёкало, а теперь — ничего. Теперь есть целые годы жизни, в которые Лев ни разу о нём не подумал — ни мельком, ни всерьёз.
Мысль о том, что Слава может стать для него столь незначительным, ввергала в отчаяние, а допущение, что после Славы может появится кто-то другой — в ужас. Разве он сможет ещё раз объяснить себя другому человеку?
И всё-таки он не верил, что его так легко отпустит. У них есть дети, а это связывает до гробовой доски. Даже когда Мики будет тридцать, и он опять вляпается (обязательно вляпается, куда без этого) в какую-нибудь ерунду, им придётся позвонить друг другу и спросить, что теперь делать. А когда Ваня женится, им придётся пересечься на его свадьбе — куда уж деваться.
Странно, конечно, что он так подумал: Мики — вляпается, а Ваня — женится…
Когда они прощались с Мики в аэропорту, он чувствовал, как по швам трещит сердце — и неважно, что у сердца нет швов, и неважно, что ему претят красивые слова, вопреки всем законам логики, он был уверен: ещё чуть-чуть и у него разорвутся стенки обоих желудочков, кровь зальёт сердечную сумку, и он умрёт от обширного инфаркта только потому, что Мики стиснул его в своих объятиях и заплакал.
В ту минуту Лев готов был сказать: «Хорошо, я остаюсь». Всё, от чего он бежал, показалось ему переносимым: и ребёнок в коме, которому он не может помочь, и отсутствие работы, в которую он мог бы уйти с головой, чтобы забыть, что он не может помочь, и чувство собственной неполноценности от того, что всё это вообще случилось. Он чувствовал себя самым уязвимым в семье: Слава и Мики могли уйти от этой боли в работу и творчество, а он варился в ней без перерыва. Это было несправедливо.
Но когда сын заплакал, эта несправедливость отошла на второй план. Он подумал: «Ладно, Мики стоит того, чтобы остаться». Но потом Лев вспомнил, что дома ему больше не рады. И вообще, непонятно теперь, где тут его дом, где семья… Ничего этого больше не было. В голове постоянно звучал Славин голос: «Я не люблю тебя больше».
Поэтому он сказал Мики, что не может остаться. Если он останется, он будет жить непонятно как и работать непонятно где, и это сделает его очень-очень несчастным — а разве не больше толку от счастливого отца далеко, чем от нечастного поблизости? Последнее он только думал, а не говорил. Сказать вслух не решался, потому что слабо верил в своё счастье без Славы — скорее бодрился, чем верил. Теперь уже выбора не оставалось.
На рейсе Сеул-Новосибирск ему досталось место рядом с русскоговорящей девушкой и это было досадно. На рейсе Ванкувер-Сеул он сидел рядом с канадской бабушкой и усиленно делал вид, что не понимает английский, чтобы она с ним не разговаривала. У Льва, похоже, аура такая: все попутчики намеревались завести с ним беседу.