— Я не знаю.
— Он даже не объяснил?
Слава пожал плечами:
— То, что он объяснил, я не считаю за объяснение.
Они стояли посреди улицы, заглушаемые потоком машин, и Макс, оглянувшись, кивнул на кафе:
— Давай зайдём. Поговорим.
Слава согласился, мельком отметив радужный флаг на вывеске.
Внутри было не радужно, но и не очень по-индийски: серо и минималистично, только ярко-желтые молнии на стенах разбавляли интерьер. Кафе делилось на два зала: один с мягкими диванами, для больших компаний, а во втором — небольшие столики на двоих. Они прошли во второй. По дороге Макс прихватил меню со стойки официанта и спросил у Славы: — Тебе что-нибудь взять?
— Нет, я…
Он глянул в меню через плечо Макса: палак-панир, бириани, пакора… Слава поморщился:
— Я не ем индийское.
— Хочешь пить?
— Я пью, — Слава показал на энергетик в своей руке.
Макс мученически выдохнул:
— Выбрось эту гадость.
— Это не гадость! — возмутился Слава.
— Ты себя в зеркало видел? — с неожиданным наездом спросил Макс. — Сколько кофеина ты в себя залил? У тебя уже сосуды в глазах лопаются. Себя не жалко, хоть детей пожалей.
Слава должен был признать, что Макс прав: последнее время он чувствовал своё сердце где-то на уровне горла.
Они устроились за столиком, Слава положил телефон на край стола, чтобы отслеживать время и звонки. Макс заказал зеленый час, Слава — апельсиновый сок (не рискнул продолжать эксперименты с тонизирующими напитками). Когда официант — парень-индус с длинными серьгами в ушах и сапфировыми бусами на шее (Слава тут же подумал, что хочет выглядеть также) — отошёл в сторону, они с Максом неловко посмотрели друг на друга.
— Ты переживаешь из-за его отъезда? — с прежней мягкостью спросил Макс.
Слава пожал плечами: внутри него путалось столько переживаний, что он уже не отличал, где какое.
— Скорее переживаю за детей.
Макс понимающе кивнул.
— Сколько лет старшему?
— Пятнадцать.
Он присвистнул.
— Что? — не понял Слава.
— А сколько лет тебе?
— Тридцать один, — ответил Слава и тут же пояснил: — Мики — сын моей сестры, она умерла, а он… достался мне по наследству.
Сказав это, он вяло улыбнулся, надеясь, что Макс оценит шутку. Тот остался серьёзен — не оценил.
— Мне через месяц будет двадцать пять, — проговорил он. — И детей я видел только издалека.
Слава вспомнил: в двадцать пять он был отцом девятилетнего мальчика, который после тяжелой ссоры удирал в ночи из дома или в тайне от него пытался найти на хоккейном корте своего родного отца. И ему приходилось искать слова, чтобы как-то утешить Мики, а он не знал, где эти слова брать, потому что едва ли чувствовал себя иначе, чем другие двадцатипятилетние.
Когда мальчик-индус принёс их заказ, Слава спросил его, где взять такие же бусы, а он ответил, что это семейная реликвия и бусы достались от бабушки.
— Отстой, — произнёс Слава уже на русском, потягивая сок через трубочку.
— Тебе нравится сапфир? — уточнил Макс.
— Мне нравится всё голубое, — ответил Слава, имея в виду, что ему нравится голубой цвет.
Макс засмеялся.
Они успели провести в кафе около двадцати минут, поддерживая тревожный разговор о Славиных проблемах, прежде чем телефон завибрировал и поехал вниз со столешницы. Слава, поймав его налету, успел увидеть номер на экране: из больницы. Каждый раз, когда он видел эти цифры, в ногах и руках появлялась противная ватность, а в горле пересыхало.
Он провёл по зеленой трубке вверх и услышал знакомый голос доктора Тонга, который, вопреки ожиданиям, заговорил не о Ване, а о Мики. Он сказал, что старшему сыну стало плохо в палате («Может, паническая атака. У него бывает?») и его необходимо забрать. Слава ощутил предательское облегчение — слава богу, Ваня в порядке. Стыд за облегчение пришёл запоздало: Мики-то не в порядке. Судя по всему, вообще не в порядке.
Он извинился перед Максом, сказал, что нужно срочно вернуться в больницу.
Макс тоже занервничал:
— Что-то с Ваней?
— Нет, Мики. Ему там… в общем, ему стало нехорошо, нужно забрать.
Слава попросил счёт у мальчика-индуса, но Макс его заверил:
— Я заплачу.
Слава кивнул, решив не спорить из-за стакана апельсинового сока.
Уже на выходе из кафе, Макс предложил:
— Может, я могу чем-то помочь? У меня есть права, могу сесть за руль. Ты выглядишь… устало.
Слава догадался, что он хотел сказать: «плохо», но смягчил. Покачал головой:
— Не надо. Мики не поймёт, если ты сядешь за руль.
— Ладно, — нехотя согласился Макс. — Но если что… В общем, имей в виду.
Слава невольно улыбнулся: ему была приятна эта неожиданно укутавшая со всех сторон забота.
Проводив его до машины, Макс смущенно спросил:
— Когда можно будет увидеть тебя ещё раз?
Слава открыл дверцу автомобиля, сложил на неё руки и некоторое время разглядывал Макса: в их первую встречу он показался ему гораздо старше, серьёзней, даже, может быть, внутренне взрослее самого Славы — наверное, таким он и хотел в тот момент казаться. А теперь открывался совсем другим: стоял в безразмерном свитшоте, как нахохлившийся воробей — только кончики пальцев торчали из-под длинных рукавов — и выглядел очень юно и смущенно.
Слава спросил:
— Тебе удобно сегодня в восемь?
— Да! — тут же ответил Макс.
Казалось, какие время и день ни назови, он будет выпаливать своё: «Да» с одинаковой готовностью.
— Где ты живешь?
— Юнион-стрит 750.
— Я за тобой заеду, — Слава подмигнул ему, садясь в салон.
Даже когда он выехал с парковки, Макс продолжал стоять на одном месте, глядя ему в след с застывшей на губах улыбкой.
Лeв [23]
На второй день он вышел работать сразу на сутки — хуже, чем торчать в больнице двадцать четыре часа было только возвращаться вечером в пустую квартиру. Накануне он попытался провернуть такой трюк: пришёл домой в пять часов вечера, лёг на диван и включил канал «Дважды-два» — там обычно крутили любимые Славины мультики. Никогда не смотрел раньше. Слава часто предлагал, когда они были моложе на десять лет, но Лев отвечал, что «Южный парк» — это «примитивный юмор для деградантов», а Слава возражал, что это «многоуровневая сатира».
Теперь посмотрел и решил: что-то в этом есть. Даже пожалел, что не соглашался раньше — со Славой было бы смешнее.
Но после мультиков стало ещё хуже, чем было. Только зря напомнил себе о Славе.
Брать дежурства две смены подряд ему не разрешили. На третий день снова пришлось вернуться в давящую тишину, поставить чайник на плиту, лишь бы что-то кипело и свистело на фоне, и включить телевизор, лишь бы кто-то говорил. Чай при этом он не пил (впрочем, как и не ел — не было аппетита), а телевизор не смотрел.
В шесть вечера он вспомнил, что у него есть друзья и позвонил Карине. Коротко рассказал про Ваню («Какой кошмар…» — сочувственно охала Карина), своё возвращение в Россию («Какой кошмар!» — повторяла она уже неодобрительно) и спросил:
— Можешь ко мне прийти?
— Прямо сейчас не могу, — ответила она. — У Димы температура 37,8, он делает вид, что умирает.
Лев горько усмехнулся, а Карина осторожно спросила:
— А ты… ты почему не со своим мужем?
— Я уже объяснил.
Она повторила его же слова:
— Хочешь работать и не хочешь сидеть у постели ребёнка, ничего не делая?
— Типа того.
— А как же «в болезни и в здравии» и всё такое?
— Слушай, он сказал, что не любит меня, — напомнил Лев.
Она прыснула:
— А чё ты хотел, я сама тебя уже почти ненавижу…
Лев, услышав это, вспылил:
— Эй, ты вообще моя подруга или чья?
— А кто тебе ещё скажет, что ты ебанулся, если друг не скажет? Надо было позвонить мне перед тем, как уезжать, я бы тебе сразу это сказала!
Лев опешил:
— Мне вообще-то тоже нужна поддержка.
Карина ответила чуть терпимей:
— Могу встретиться с тобой завтра, сегодня я поддерживаю мужа.
— С температурой 37,8? — невесело рассмеялся Лев. — Он не умрёт, говорю как врач.
— Лев, ты не пуп земли, — холодно произнесла Карина. — Если бы ты не уехал, было бы кому тебя поддержать, а так…
— Да ты что, не слышишь, он меня не лю…
Его оборвали короткие гудки на линии. Она бросила трубку.
— Он меня не любит, — договорил Лев сам себе, откладывая телефон в сторону.
Неужели она не понимает, что из всего, что произошло, эти слова — самое важное? Они всё меняют и обессмысливают. Нет никакого «в болезни и в здравии», когда один говорит другому: «Я не люблю тебя больше». Не он нарушил эту клятву.
Лев задумался: есть ли у него ещё друзья? Катя? Она точно не прилетит к нему из Петербурга. Она вообще давно себя дискредитировала: ещё когда случилась ситуация с Яковом, чуть ли не прекратила из-за этого их общение. Артур? После того, что случилось с Мики — ни за что. Пелагея? Он был уверен, что сестра и поговорит с ним, и прилетит, если он попросит, но не мог заставить себя ей позвонить: было стыдно до противного ощущения мурашек на коже. Может, потому что она о нём ничего не знала.
В десять вечера он принял душ, но вместо того, чтобы отправиться спать, вытащил из сумки (которую так и не разобрал) светлую футболку и джинсы. На футболке образовались заломы и складки, но Лев не стал её отглаживать, сразу натянув на себя. Следом переоделся в джинсы. Подошёл к зеркалу на дверце шкафа, взъерошил волосы и несколько раз заверил сам себя: «Я не психопатичный». Но мятая футболка — всё-таки не дело, поэтому он накинул сверху рубашку в красную клетку.
Он дошёл до Студенческой, спустился в метро и проехал до Красного проспекта. Сначала планировал зайти в клуб, где они познакомились со Славой, чтобы окончательно добить себя ностальгией, но по дороге поразмыслил: не лучше ли будет дистанцироваться и от Славы, и от своих воспоминаний о нём? Поэтому на Красном он сделал пересадку на зеленую ветку и поехал до железнодорожного вокзала. Там, неподалеку, был известный гей-бар, названный в честь Элтона Джона. Избегая любых напоминаний о Славе, он сам не замечал, как жадно ищет его повсюду: идёт в место, где не хочет быть, надеясь встретить там человека, который изменит всё.